Читать книгу Ушли, чтобы остаться - Юрий Мишаткин - Страница 2

В хутор Артановский на границе Волгоградской и Ростовской областей я приехал в душном июле, когда стояло безветренное пекло.

На берегу Хопра в глинистой луже лежал, развалясь и блаженствуя, похрюкивал от удовольствия пятнистый боров. Неподалеку плескались мальчишки: чтоб не попасть в речную быстрину, пацанята барахтались у берега, шлепали по воде ладонями, дразнились.

Хуторское начальство отсутствовало. На крыльце правления сидел и чадил сигаретой казак в странном в жару грубошерстном пиджаке.

– Сидайте рядком, вместе ждать будем. Председатель еще утром в станицу умотал, как не обязанный, не доложил зачем. Случаем, не лекцию приехали читать? В прошлом месяце ждали лектора, но не приехал.

– Не умею читать лекции, – признался я.

– А чему обучены, какое имеете призвание?

– Художник, приехал рисовать ваш край.

Хуторянин покосился на мой этюдник.

– Верно поступили, выбрав Прихоперье, что ни дерево иль полянка – сказка. Только одни в лес не ходите – новичку раз плюнуть заблудиться, берите в провожатые Петра Круглова, – за бесплатно и с огромным удовольствием сведет.

Дом знатока лесных троп был неухоженным, точно в нем давно никто не жил: побуревшая соломенная крыша, которую изрядно потрепали ветры и галки, покосившееся крыльцо, неподметенные дорожки, сорванная ставня. Это было тем более странно, что хозяин – мужчина.

– Не до уюта Петру, печаль душу бередит, – догадавшись о чем я подумал, сказал хуторянин: – Лучший в районе плотник, золотые руки, все, кажись, умеет, коль надо чего поправить, сбить, к нему бежим. А до своего дома наплевать, раз остался холостым.

Не заходя во двор, казак позвал:

– Петр, выдь на минутку!

Скрипнула дверь, появился парень в выгоревшей солдатской гимнастерке, неподпоясанный, в галифе без сапог, в грубошерстных домашней вязки носках.

– В лес, видишь ли, приезжему надо, кому как не тебе сводить.

При слове «лес» на лице Петра проступили настороженность, недоверчивость.

– Проходьте, – пригласил хозяин неказистого дома.

– Пес у тебя дюже злющий, не приведи Господи цапнет, – заметил казак.

При упоминании собаки из-под крыльца высунул голову с оскалом острых зубов и зарычал вислоухий пес непонятной породы с обрубленным хвостом.

– Цыц, Мармотка! – приказал Петр, и собака послушно юркнула обратно. – В дом не приглашаю, там нынче дыхнуть нечем, хуже, чем во дворе. Отдыхайте, в лес поведу, как спадет теплынь.

Сарай, куда я вошел, был наполнен пряным сеном. Я прилег и почувствовал, как устал от тряской езды в кузове грузовика, как измаяла жара…

Проснулся от чьего-то вздоха. Привстал и увидел казачку неопределенных лет в туго затянутой на затылке косынке, которая скрывала лоб.

– Извините, что разбудила: кваску принесла, в подполе выстоян.

Я поблагодарил, собрался заплатить за угощение, но казачка наотрез отказалась от денег, напомнила, что я у нее в гостях. Наблюдая, как я припал к обливному кувшину, спросила:

– Надолго с сыном уходите?

– Самое большее до завтра.

Казачка провела ладонью по голове, поправила узел на косынке, отвела влажный взгляд, вздохнула.

– Стало быть, до завтра… – нараспев повторила женщина и заспешила: – Так отдыхайте, далеко еще до вечера.

Я попытался продолжить сон, но спать не хотелось, и вышел из сарая. За забором сквозь матерые дубы просачивалось тлеющее солнце, отчего казалось, деревья задымят.

– Вовремя встали, я будить собрался, – сказал Петр, поправил на плече ремень ружья, но не успел передо мной отворить калитку, как появилась мать с узелком.

– Положь, – потребовала казачка. – Галошки прикупила, Егорке придутся в самый раз, без такой обувки в распогодицу ноги промочит, затемпературит.

– Рая наказала купить?

– Сама надумала, подсказки не потребовалось. Ребячьи размеры редко завозят.

– Не возьмет Рая, сама знаешь, что откажется от подарка.

Не слушая возражений, казачка без лишних слов затолкала галошки в рюкзак сына.

«Неужели придется шагать по лесу во мраке? – забеспокоился я, не ведая, что в июле закат в Прихоперье поздний, долго будет не гаснуть, раскидывать красные крылья, тлеть печными угольками.

Шагать, не перекидываясь словами, было скучно, и я спросил Круглова о лесной ягоде, которая обжила с давних пор край:

– Слышал, что отыскать каминку трудно, народ прозвал ее вороньим глазом, хотя вполне съедобна.

– Нелюдимая ягода, – объяснил парень. – Сильно пугливая, норовит спрятаться от человека, не желает идти в руки. Увидеть нелегко – разве если посчастливится. Птицы и всяко зверье употребляют в пищу, а человек – нет, хотя не вредная для здоровья, разве что сильно терпкая – рот вяжет.

Возле дома из рубленого теса Круглов остановился.

– Я мигом, прикупить кой-чего надо.

В витрине сельмага были выставлены хомут, пара детских игрушек, рулон штапеля, банка с крупой, несколько пачек сигарет и томик Бабаевского в выгоревшей обложке.

– К Раисе спешите?

Рядом остановился знакомый казак в пиджаке.

– Выходит, снова Петр будет виниться, – продолжил казак. – Шестой год пошел, как в лес на заимку ходит, а все напрасно: строгая сильно Раиса, с характером. Раньше промеж них была любовь почище, чем в кино показывают. Одни завидовали, другие радовались чужому счастью, да только разбилась вскорости любовь…

Хотя я ни о чем не спрашивал, хуторянин поведал историю Петра и Раи.

Вернувшись с армейской службы, Круглов не отходил от бывшей одноклассницы, соседки по парте, смешливой Раи, на которую засматривалось почти все мужское население хутора. Стали гадать: чем ухаживание закончится, когда ждать свадьбу? Кое-кто даже подумывал о подарке молодым. Но приехала из Урюпинска в отпуск чернявая медсестра, и Петр забыл про Раю. Люди осуждали непостоянство парня, а Петру хоть бы что: сопровождал медсестру в клуб, провожал и чуть ли не до утра любезничал, даже как-то увез с ночевкой на рыбалку. Осенью девушка вернулась в Урюпинск, да не одна, а с Петром, который устроился в станице водителем молоковоза. Когда земляки передали новость, что Рая на сносях, пожал плечами: «С кем нагуляла? Знать, в Артановском будет матерью-одиночкой больше».

Сказанное дошло до Раи. Благополучно разродившись сыном, в первые крещенские морозы ушла с ребенком из хутора от бабьих пересудов, бьющих в спину обидных слов. Пошла на работу в леспромхоз, переехала на кордон.

– С той поры кукует там с сынком, – закончил рассказ казак. – А Петро осознал вину, стал ходить к Раисе и сыну: с медицинской сестрой вышел разлад. Пытается вину замолить, зовет расписаться, только Рая дюже характерная, не прощает, не будь вас, не позволит порог переступить.

Из сельмага вышел Петр с кульком конфет.

Дорога свернула к Хопру, пошла на взгорье, затем спустилась в низину и пропала возле опушки леса.

Мы оставили позади шаткий мосток через высохший ручей, вступили в перелесок молодых сосенок, дальше обступили чуть ли не стеной дубы, их ветви пытались царапнуть.

В темную ночь легко заплутать, но я был с опытным провожатым, хорошо знающим каждую тропку, даже каждое дерево, к тому же путь освещал ущербный месяц, зацепившийся за вершины разлапистого дуба. Совсем рядом покрикивал бессонный филин, недовольный, что непрошеные посмели в неурочный час будить хрустом валежника.

Затрудняюсь сказать, сколько прошло времени, пока впереди затеплился тусклый огонек. Казалось, он совсем близко, почти рядом, стоило чуть ускорить шаг, пройти чащобу, огонек то приближался, становился ярче, то пропадал…

Наконец за стволами показался залитый луной бревенчатый дом, смотрящий на глухомань светящимся оконцем.

– Не спят.

Петр дважды постучал в низкую дверь.

В доме послышались легкие шаги. Не поинтересовавшись, кто явился так поздно, дверь отворили. На пороге с керосиновой лампой в руке появилась женщина. Некоторое время разглядывала нас, точнее, меня, по Петру лишь провела быстрым взглядом.

– Здравствуй, Рая, – поздоровался Петр.

Женщина плотнее сжала губы, чуть набычила голову с высоким лбом, носом с горбинкой, острыми, как ласточкины крылья, бровями.

– Пришли вот, – помялся Петр. – Извини, что запозднились. Художника привел – попросился ему в попутчики.

– Это не ты у него попутчик, а он у тебя, – глухо поправила Рая, отступила, оставив дверь незатворенной.

Лишь только я, пригнув голову, переступил порог, как почувствовал тонкий аромат: на полу лежали серебристые былинки какой-то мелко порубленной травы.

– Это чтоб блохи не водились и мошкара не залетала, – объяснил Петр, снял и положил на чисто вымытую лавку ружье.

Раиса оставила лампу на столе и ненадолго скрылась, чтобы в желтом свете горящего фитиля на стол уселись коврига хлеба, кувшин то ли с квасом, то ли с молоком.

– Чем богата…

Раиса скрестила на груди руки.

– Гостя корми, а меня не надо, – заторопился Петр.

– Ты можешь не есть, – согласилась хозяйка, – а гостю не стоит засыпать с пустым желудком, гостя положено накормить, – обернувшись ко мне, предложила: – Завтра медовуху испробуете, она пока без градуса, пьяным не сделает, а силенок и здоровья даст.

Придавленный тяжелым взглядом хозяйки, Петр налил полную кружку молока, пододвинул мне.

– Может, с дороги чайку испьете?

Мы не успели отказаться, как Рая ринулась к плите, чтоб разжечь, поставить на конфорку чайник, но гости в два голоса попросили отложить чаепитие на утро.

Рая согласилась, а увидев, что Петр не спускает взгляда с двери в соседнюю комнату, сказала:

– Спит. За день наигрался до упаду, еще поработал – он у меня дюже хозяйственный, без дела не сидит, – покосилась на лавку с ружьем: – Оружие оставишь в доме, срок охоте не вышел.

– Знаю, просто так захватил, – признался Петр.

– Ладно, что знаешь.

И снова по горенке точно пронесся сквозняк: хозяйка ушла.

– Ложитесь, – предложил Петр, указывая на разобранную лесничихой кровать.

– А ты? Места хватит двоим.

– Отоспался в хуторе.

Я улегся, стал слушать, как за спиной убаюкивающе гудит ночной лес, покрикивает неугомонный филин и на крыльце с сигаретой покашливает Петр…

* * *

Разбудил петух. Он сидел под растворенным окном привязанный к колышку бечевкой (видимо, держали на откорм) и отчаянно горланил.

У колодезного сруба стояли Петр и Раиса. Лесничиха столкнула в колодец бадью, наклонилась, стала следить за падением. Сверкая шлифованной железной ручкой, бешено завертелся валок. Бадья плюхнулась в воду, и из глубины вырвался жестяной гром с всплеском. Цепь залязгала, подергалась, застыла. Отвергая помощь, Рая оттерла Петра плечом, сама вытянула бадью, перелила воду в ведро, унесла в дом. Пока шла, Петр смотрел ей вслед.

Я не стал беспокоить хозяйку приготовлением завтрака, захватил этюдник, вышел из дома.

Хоперский лес был тучным: дубы в обхват, бугристые в комле неизвестные мне деревья, редкие ели. Под ногами хрустел валежник. Порой я заплетался в вымахавшем папоротнике, вяз в пышном мху. Было тихо, как бывает лишь поутру вдали от поселений, когда не беспокоят людские голоса, ржание коней, гудки автомобилей, топор порубщика, лай собак…

В небе над деревьями кружил коршун, он неслышно резал воздух неустающими крыльями, чего-то высматривал. Неожиданно круто взмыл – птицу спугнула песня.

выводил неокрепший мальчишеский голос.

Напрямик, сквозь чащобу, я двинулся на песню, а она зашагала навстречу – тревожная и горькая.

Песня умолкла так же неожиданно, как возникла.

– Здравствуйте!

У молодой поросли дубков на меня лупанился мальчишка дошкольного возраста, лицо усыпала гречишная шелуха веснушек, которые сливались на носу в кляксы.

– День добрый, – ответил я, – что за песню пел?

– Казачью, ее мамка иногда поет, лучше моего выходит. А я вас, дядя, знаю: спали и губами смешно шевелили, будто с кем-то разговаривали, – мальчишка вытянул губы, зачмокал: – Вот так!

– И я знаю тебя.

– А вот и нет. Когда люди спят, они лишь сны видят.

– Тебя зовут Егором.

– Мамка это сказала?

– Нет.

– Тогда дядя Петр.

– Снова не угадал.

По-взрослому Егорка сдвинул на затылок фуражку, почесал лоб.

– Значит, все-все знаете?

– Все не все, а кое-что известно, – признался я.

Егорка словно ждал подобного ответа:

– Тогда скажите: куда дни уходят?

Я растерялся.

– Вот сейчас утро, затем будет день, потом вечер и ночь, и дня как не бывало, куда он уходит?

Настала очередь мне чесать затылок.

– Спрашивал мамку, а она говорит, что дни в другие страны спешат, чтоб и там было светло. А правда, что в городе столько домов, как тут деревьев?

Не дожидаясь ответа, мальчуган закидал другими вопросами: как часы показывают время, почему охотникам позволено бить уток и зайцев, которые не делают никому ничего плохого, сколько лет может прожить человек, откуда берется град, как устроен самолет.

Мальчишку интересовало так много, что я взмолился:

– Не могу на все ответить, многого не знаю! Например, как устроен самолет.

Глаза Егорки заскучали:

– Вы же из города?

– Быть горожанином не значит все знать. Разве сам в городе не был?

– Н-не, – протянул Егорка. – Даже в хуторе ни разу. Мамка ходит туда за керосином, спичками, сахаром, солью, в лесничество за деньгами, а меня не берет.

Я слушал Егорку и не мог поверить, что за свои годы мальчишка ни разу не был в хуторе, не говоря про станицу или город, не видел телевизора, не слышал радио, кроме охотников, изредка заглядывающих на кордон, не встречал людей – Петр не в счет, тот пользовался каждым удобным случаем увидеть Раису с сыном.

Мальчуган продолжал задавать наивные вопросы, в которых его ровесники разбираются почище взрослых. Зачем, подумалось, Раиса сделала из сына затворника, ведь сама выросла среди людей, коль рассердилась на весь белый свет, почему озлобляет сына?

Точно угадав, о чем я подумал, Егорка сказал:

– Мамка говорит, что есть люди, от которых не дождешься добра. А дядя Петр добрый, жаль, редко заходит, но как приедет, снова зовет нас перебираться в хутор, только мамка его не слушается. – Помолчал, добавил: – И среди птиц и зверей не все злые. Казарки все добрые, напрасно их охотники стреляют, и зайцы добрые, только сильно пугливые, а филин злой-презлой, но я его не боюсь. Идемте, покажу, где живет.

Мы прошли заросшую острой как нож осокой пересохшую болотину, вышли на поляну, где высился темный от копоти дуб.

– Молния сожгла, – объяснил Егорка, – думали, выживет, но не схотел больше листвиться, мамка сказала, что пожелал уступить место другим деревьям.

Рядом с обгоревшим, точно окаменевшим, деревом из земли выбивалась целая поросль молодых дубков, погибший дуб точно оберегал их, сторожил.

– В дупле филин живет. Сейчас спит, чтоб ночью за поживой летать. Поймает мышь и к себе тащит. Не будем будить, не то осерчает.

Я слушал Егорку и вспомнил о желании попробовать неизвестную мне лесную ягоду.

– Каминку искать не надо, вот она, – мальчик раздвинул траву, и я увидел на стеблях сизо-черные горошины с туманно-восковым налетом. – Нынче каминку не собирают.

– Отчего?

– Невкусная днем, шибко рот стягивает и язык делает чужим. Другое дело ранним утром, когда роса не высохла, тогда рви и ешь сколько пожелаешь. За день она силу набирает, к утру становится сладкой. Идемте дальше.

И мальчишка повел меня по лесу, где чувствовал себя как дома – были знакомы чуть ли не каждое дерево и пень, овражек и поляна, даже куст. Егорка рассказал, что в их Прихоперье заморозки приходят с севера в начале октября, позже холод крепчает, а первый снег жесткий; что среди уток лишь казарки умеют разговаривать на известном им птичьем языке; что подснежники-первоцветы селятся среди прелых листьев; что озера замерзают от берега, но даже лютой зимой остаются закраины; что облака собираются в тучи к непогоде, а ежи любят полевых мышей…

Я послушно шел за Егоркой, понимая, что в лесу можно смело во всем довериться мальчишке – с ним не пропадешь.

– Вы какой к нам шли дорогой? По-над рекой? Напрямик короче, только о колючки одежду оборвете. Мамка завсегда короткий путь выбирает, чтоб быстрее в лесхоз дошагать, меня с собой не берет… И отчего-то не слушает дядю Петра, когда он зовет назад в Артановское, там работа интереснее охраны леса от пожара, порубщиков, короедов… И я просил мамку переехать в хутор, да только серчает, как на дядю Петра, а он хороший, как придет, про разное рассказывает: и как трактор работает, и отчего телевизор показывает, и что скоро его собака ощенится и он подарит щенка, а еще, что в клубе по воскресеньям кино идет. Вы, дядя, видели кино?

Я кивнул, мальчик вздохнул:

– А я нет, и телевизор тоже, еще детей ни разу – взрослые редко, но приходят к нам, а дети еще не были. Хорошо, что дядя Петр вас привел – одного бы его мамка не пустила, а как уйдет, плачет тихо, чтоб я не слышал, только я все равно слышу…

Я писал дубы на берегу озера, Егорка стоял за спиной, зачарованно смотрел, как рождается этюд. Так заработался, что не заметил, как по лесу поползли беспокойные тени, солнце спряталось в сырых облаках, казалось, что пойдет дождь, сказал об этом Егорке.

– Небо только пугает – ветер тучи разгонит, – ответил мальчишка. – Коль боитесь промокнуть, и мне пора домой: мамка, поди, ругается, что ушли не позавтракав.

Мы двинулись назад к кордону, впереди снова шел мой юный проводник. Когда за деревьями показался знакомый дом, мальчишка сорвался с места, припустился бежать к матери, которая стояла на крыльце, рядом, покуривая, с ноги на ногу переминался Петр.

Добежав, Егорка собрался броситься к Петру, но под укоризненным взглядом матери остановился, погрустнел.

Позавтракав зайчатиной и квасом, Петр поторопил меня с уходом.

– Уже? – не поверил Егорка. – А я ждал, что расскажете, как работает телевизор и плавает танк.

Я поблагодарил Раису за гостеприимство, угощение, обещал прислать через Петра для Егорки книжку про самолеты, танки.

Говорил, а сам ждал, что лесничиха перебьет: «Нечего нам прощаться, с вами с Егоркой пойду, только вещички соберу». Но услышал иное:

– Счастливо добраться, легкого пути.

Егорка дернул Петра:

– Теперь не скоро придете?

– Ты жди, – попросил Петр.

– Я жду, всегда жду, – признался мальчишка.

Круглов надел на плечо ружье, которое не пригодилось, и не оглядываясь двинулся к теряющейся среди дубов тропе, я поспешил следом.

Мы были уже довольно далеко от кордона, когда позади услышали крик:

– По-го-дите!

Сквозь чащобу спешил Егорка. Добежал, не успел отдышаться и протянул Петру кулек конфет.

– Мамка наказала вернуть, только я одну съел.

Егорка отдал кулек и припустился обратно.

– Погоди! – крикнул вслед Петр.

– Не! Мамка наказала тотчас вернуться.

Петр подержал конфеты, спрятал в вещевой мешок. Не глядя под ноги, точно слепой, шагнул в колкий куст шиповника, выругался. И я вновь увидел недоверчивую каминку. На длинных стеблях росло по одной похожей на вороний глаз ягоде. Оказавшись не скрытой травой и кустом, лесная ягода застенчиво и боязливо смотрела на двух путников, опасаясь, что мы позаримся на нее, сорвем и съедим.