Читать книгу Ярость - Юрий Никитин - Страница 7

Здесь снимал явно сам, снимок был великолепен. Фира стояла, совершенно обнаженная, у кромки воды. Волна набежала на щиколотки, со спины падал красноватый свет заходящего солнца, волосы и плечи искрились, словно по ним пробегала плазменная молния. Лицо было в тени, но Леонид поставил ее так, что красный свет выхватывал из тени кончики груди, и те вызывающе приковывали все внимание только к себе.

– Здорово! – восхитился я.

– Это что, – сказал Леонид скромно. – Ты дальше смотри.

На кухне снова засвистел кофейник, Фира вышла, слышно было, как звякают чашки. В закатном зареве Леонид сделал еще с полдюжины снимков, все как на подбор, а Фира позировала хоть и раскованно, но помнила, что она – мать пятнадцатилетней дочери: втягивала живот, напрягала мышцы груди, достаточно крупной, чтобы стремиться обвиснуть, как уши спаниеля.

– Ну как? – спросил Леонид горделиво.

Фира внесла поднос с кофе, быстро расставила, улыбаясь, чашки, тарелочки с такими же бутербродами. Щечки ее слегка порозовели, она украдкой заглянула в альбом, пытаясь понять, над каким из ее снимков я раскрыл от восторга рот.

– Здорово, – повторил я. – Просто здорово! Фира, ты просто молодчина. Глядя на тебя, никто не скажет, что у тебя вообще есть дочь. А скажи, что есть и что не в детском садике, а вот-вот замуж, так челюсти отвиснут до пола.

Она благодарно улыбнулась. Через глубокий вырез платья, когда нагибалась, подвигая ко мне кофе, я мог рассмотреть ее трусики. Живот ее все еще сохранил очертания живота нерожавшей женщины, хотя и появились очаровательные складки.

– Леонид достал меня этими снимками, – пожаловалась она, но глаза ее смеялись. – Те деньги, что скопили на фрукты, потратил на пленку.

– Не скажи, – прогудел Леонид весело. – На фрукты хватило. А нащелкал только две катушечки по тридцать шесть кадров.

Дальше Фира была во всех позах: стоя, лежа, сидя, сперва – беленькая, затем постепенно покрывалась загаром, а ее фигура словно бы подтягивалась, грудь стала выше, а в поясе тоньше, будто Леонид изнурял ее наклонами и скручиваниями, но я знал, что оба слишком ленивы, чтобы даже подойти близко к тренажерам.

– Ты мог бы подрабатывать фотографом, – заметил я. – Снимки лучше, чем у рядового профессионала.

Леонид развел руками:

– Если закроют мой НИИ, то что делать…

– А как сейчас?

– Идут разговоры.

– Серьезные?

– Как угадать? Жужжат, волнуются. У нас же узкая специализация, таким в условиях нашего дикого рынка найти работу трудно. Мне что, я могу пойти хоть грузчиком, они и раньше зарабатывали больше, чем я, старший научный сотрудник, доцент, а сейчас и подавно…

– Да, грузчики сейчас нарасхват. Особенно в коммерческие структуры. Подай, привези, поднеси. К тому же постоянные переезды, чтобы легче уйти от налогов, замести следы.

На последних снимках Фира выглядела красивой и загадочной. Снимал ее явно в последний день, на лицо уже легла тень близких рабочих будней, но от этого снимки только выиграли. По-прежнему голая, Леонид не признавал прозрачных пеньюаров и полуспущенных трусиков, но теперь в ней чувствовался аристократизм, баронское достоинство.

Обнаженная, она сидела под скалой на берегу моря свободно, слегка раздвинув ноги, резкость была ошеломляющей, я мог рассмотреть каждый волосок, даже искорки от оранжевого солнца, крупная грудь от купания в холодной воде напряглась и стояла торчком, вызывающе глядя в объектив красными торчащими, как кончики стрел, сосками.

– Как тебе не хочется в Москву, – заметил я. – Здесь в твоих глазах можно прочесть так много!

Она придвинулась, заглядывая в альбом сбоку. От нее вкусно пахло хорошими недорогими духами и чистым телом.

– На этом?

– Рядом. Да и на этом тоже. Но здесь это видно лучше… А вообще снимки просто великолепные. Но заслуга Леонида только наполовину, а то и меньше. Не надо изощряться, чтобы скрыть либо коровье пузо, либо груди, что больше похожи… уж не скажу, на что.

Она мило улыбнулась, но в глазах промелькнула грусть:

– Увы, в прошлом году я была получше. А что в следующем?

– Ты всегда будешь молодой и красивой, – бодро сказал я положенные слова.

Леонид захлопнул альбом, довольный, как кот, что спер у повара самую крупную рыбу. Фира собрала пустые чашки и тарелки, унесла. Слышно было, как полилась вода.

– Оставь, – крикнул Леонид вдогонку. – Я сам помою!

– Я знаю, как ты моешь, – донеслось из кухни.

– Чисто!

– А помада?

– Я ж мою изнутри, – сказал Леонид обиженно, – а про ободок не помню…

Я чувствовал покой и уют в их квартире. Здесь не говорили о политике, экономике, наркомании или растущей малолетней проституции, а если на экране появлялась модная певица, то слушали ее песни, а не обсуждали, как потолстела и почему носит такие короткие платья.

Я все еще потягивал кофе, наслаждался, когда в прихожей раздался звонок. Фира пошла открывать, там раздались голоса, звучные поцелуи. Хрюка, сшибая стулья на пути, понеслась, как снаряд, встречать гостей. Леонид развел руками:

– Узнали, что мы вернулись. Ну, придется мне самому приготовить кофе. Да не в джезве, там вроде бы целая толпа…

Я поморщился, вот теперь как раз и пойдет: как такая-то потолстела, подтяжку лица сделала, бесстыжие платья носит, но все же народ к Леониду сходится милый, добрый, такой же непрактичный, крутой только в разговорах, а в жизни до слез беспомощный.

Первым на кухню ввалился Богемов, большой, чернобородый, хохочущий, еще издали раскинул руки:

– Леонид, как я рад, что ты вернулся!.. Здравствуйте, Виктор Александрович. Виктор Александрович, я ничего не могу поделать с той рогатой сволочью, что всякий раз выскакивает из-за угла! Не успею прицелиться, как она бросает гранату и снова прячется! Чем ее вырубить?

Я поинтересовался:

– В каком уровне?

– Да в третьем!

– Все еще? – удивился я. – Ты даешь… Тебе надо сперва послать вперед саперов…

– Да у меня их нет!

– Есть. Еще с прошлого.

– Нет, говорю!.. Или, может быть, такие мелкие, что ходят всегда по трое?

– Они.

– Черт, если бы знал! А то смотрю, ходит какая-то мелочь, а зачем – не понял.

Из комнаты негодующе вскрикнули. Мы обменялись виноватыми усмешками, словно дети, застигнутые за курением родительских сигарет. Сами себя все трое чувствовали членами некоей гонимой секты, вроде баптистов, или нации, вроде евреев, и потому чувствовали друг к другу повышенную симпатию и готовность прийти на помощь. Все остальные, в том числе и Фира, полагают, что компьютерные игры – дело детей, но мы-то знаем, что играми их называют сейчас, пока не придумали более точного названия. Это давно не игры, это искусство более сложное, чем кино, и уже более дорогое… Впрочем, и кинематограф вначале был не больше чем забавной игрушкой для придурков.

В большой комнате уже усаживались в кресла Игнатьев и Белович, добрые и растяпистые интели, Белович даже что-то пописывает и, кажется, опубликовал за свой счет, что дает ему право гордо именовать себя писателем, а напротив на диване устроились две девицы богемного вида, я их вроде бы уже видел, хотя все они на одно лицо, все вот так же перелистывают альбомы по искусству, из кухни снова донесся звон посуды, вкусно запахло ароматным кофе. Не мокко, но все же не черные угольки, что выдают в последнее время за настоящий.

Хрюка разрывалась между кухней, любимым местом всех собак, и гостями. Безобразно толстая, ни на одну выставку не примут, но невероятно прыгучая, веселая и любящая играть, несмотря на свои пять лет, что для собаки вообще-то многовато, ротвейлеры, к примеру, перестают играть уже с года, а она скачет и кувыркается, а на улице только и высматривает, где играют дети, ибо могут и палочку бросать, и наперегонки, и всякие интересные штуки у них в руках и на голове…

Уши ей не обрезал, хотя каждый встречный дурак говорил с видом знатока: надо обрезать, надо! Вид какой-то странный. Не боксер, а охотничья собака. Но мне самому было так удобнее – с торчащими ушами боксер выглядит страшновато, особенно с его выразительной рожей, а когда Хрюка несется навстречу прохожим, хлопая ушами, ей улыбаются еще издали. У людей рефлекс, что с хлопающими по ветру ушами собака не может быть страшной. С длинными ушами – охотничьи. А с купированными по правилам ушами я только и слышал бы истерическое: «Уберите собаку!.. В наморднике надо!.. На поводке!!! Куда смотрит милиция!»

Одна девица, чопорная и манерная, с неудовольствием покосилась на шумную Хрюку:

– Какая толстая и прыгучая… Почему бы вам, с вашей тихой работой… с вашим тишайшим образом жизни, не завести себе, к примеру, кошечку?

– Кошечку? – изумился я. – Почему кошечку?

– Кошки мягче, спокойнее, с ними меньше хлопот.

Я ответил с такой же доброжелательностью:

– Во мне мало рабства. А кошек заводят те, кто предпочитает подчиняться… Все человечество можно разделить на две части: люди энергичные, способные к руководству, заводят собак, хоть какой-то, но все же подчиненный, а слабые и податливые – кошек. Первые в любом коллективе быстро выдвигаются на руководящие должности, а вторые лучше себя чувствуют под рукой сильного, кто берет на себя ответственность…

Она странно посмотрела на меня:

– Но разве у вас не такая работа…

– Я руковожу мирами, – ответил я скромно.

Она улыбнулась, расценивая это как шутку:

– Меня зовут Марина. Я много слышала о вас от Леонида и Фиры.

– Представляю!

– Они так вами восторгаются, что я просто не поверила…

Богемов поглядывал нетерпеливо, готовый под любым предлогом утащить меня на кухню или на балкон, чтобы выспросить секреты прохождения, так называемый солюшен, но на кухне стук ножа по доске, пахнет луком, при женщинах немыслимо заговорить об играх, лучше уж о выпивке, я тоже предпочел бы об играх, чем выслушивать нескончаемый псевдоинтеллектуальный треп о судьбах страны, роли интеллигенции, упадке культуры, разрушении памятников старины…

Белович со вкусом перемывал кости Кречету. Я невольно прислушался. Здесь, как и везде, ожидали, что бравый генерал на выборах наберет от силы десять-пятнадцать процентов, самые оптимистичные называли цифру двадцать, но тот получил шестьдесят восемь, разом сбросив в кювет всех конкурентов и сохранив стране миллиарды рублей повторных выборов.

Теперь страна смотрела на Кречета со страхом и ожиданием. Трясло всех. Начиная от творческой интеллигенции, что до свинячьего визга боится любой сильной руки, и до последних бомжей, что сразу вспомнили недавние законы о тунеядстве, принудработах, санации общества от бродяг и попрошаек. Конечно же, тряслись банкиры и предприниматели, как легальные, так и не совсем.

– А какую команду он с собой приведет, – сказал Игнатьев с отвращением. – Один Кержаков чего стоит!.. Да и этот… Чеканов. От одной фамилии веет смертью. Не то ЧК по уничтожению интеллигенции, не то чека гранаты. Ни одного интеллигента!..

– Ну, Кречет и есть Кречет. Не то держиморда, не то унтер Пришибеев… – согласился Белович. – Меня до судорог пугают такие люди.

Игнатьев покачал головой:

– Да, он груб и прост… Этим пугает интеллигенцию и этим же привлекает простой люд. Но простого люда побольше, их голоса на выборах важнее, чем писк горстки интеллигенции. К тому же последи за ним внимательно. Он ни разу в отличие от бывших правителей не был в церкви… по крайней мере, на экранах я такого не видел, а там то и дело показывают наших правящих подонков, которые десять лет тому истребляли церковь, а теперь смиренно целуют ручку попу, демонстрируя единство партии и церкви… Единственное заявление по поводу религии, которое я слышал от Кречета, что все религии на территории страны равны. Понял? А это уже крамола, ибо наша церковь панически боится конкуренции. Наши попы в народ не идут, как их католические собратья, они сидят в церквях на жирных задницах и ждут, что народ придет сам, никуда не денется – остальные церкви и храмы запрещены, окромя православных! Партия большевиков знала, с кого брать пример.

Фира внесла на подносе массу крохотных чашек. Комната наполнилась запахами знойной Сахары. Я отхлебнул, поблагодарил:

– Хорошее кофе.

Рядом победно заулыбались, а Белович не удержался выказать литературную ученость:

– Виктор Александрович, хороший, а не хорошее…

Я отмахнулся:

– По нормам русского языка надо говорить «хорошее». Мало ли что его в старину называли «кофий»!

Они переглянулись, мало ли какие доводы приводит человек, что обмолвился, а я ругнул себя, что пытаюсь объяснить что-либо этим. Можно объяснить слесарю, он поймет и запомнит, но русский интеллигент тем и страшен, что сразу рождается человеком в футляре, достучаться до него почти невозможно. Но люди они хорошие, милые, добрые. С ними легко и просто. И все предсказуемо. Вот сейчас я произнесу «тридцать три»…

– Мне понравилось это новое молоко «Тридцать три коровы»…

В комнату вошел Белович, услышал, громко провозгласил, любуясь своей эрудицией:

– Возраст Христа!

Богемов поперхнулся, метнул на меня сердитый взгляд. Похоже, он и даже Леонид готов был сморозить эту глупость, когда возраст Христа прилагается автоматически к любым двум тройкам, будь это тридцать три несчастья или тридцать три богатыря Черномора. Я посмотрел укоризненно, он виновато развел руками.