Читать книгу У черты заката - Юрий Слепухин - Страница 8

Сыновья никогда не приносили донье Марии Ларральде ничего, кроме огорчений. Казалось бы, два взрослых сына могли бы стать хорошей опорой для бедной вдовы, будь это нормальные сыновья, как у людей. Старший, Пабло, вообще покинул дом – в сорок третьем году удрал в Бразилию и поступил добровольцем в войска союзников. Правда, семья Ларральде прославилась на всю улицу, но донья Мария этой славой не упивалась. Пабло дрался на итальянском фронте, встретил там какую-то девчонку и после перемирия с ней обвенчался. Сейчас он работает механиком в Турине и все никак не может накопить денег даже на то, чтобы приехать в гости к родной матери. Просто стыд, своих собственных внуков она знает лишь по фотографиям! Только Пабло мог придумать такую глупость – сменить Америку на Европу в такое время, когда все разумные люди поступают наоборот.

А младший, Хиль? Скольких трудов стоило ей, с ее вдовьей пенсией, дать ему образование, дотащить его до университета! Разве он это понимает? Правда, учиться он учится; на первых трех курсах – когда было полегче – он даже учился и работал, дважды в месяц честно принося матери всю получку, но зато без него не обходится ни одна студенческая забастовка, ни одна драка. Если сосчитать, сколько дней провел он в тюрьме за эти шесть лет… Вот и сейчас – человеку остался месяц до градуации7, а он снова сел. А если его теперь исключат? Нет, это горе, а не сыновья.

Правда, на этот раз донья Мария волновалась больше по привычке: она побывала у доньи Марты, сынок которой тоже попался шестнадцатого февраля, и та сказала ей, что всех задержанных по этому делу должны выпустить по ходатайству поручившейся за них университетской ассоциации.

Действительно, утром двадцать третьего, в карнавальную субботу, к донье Марии явилась незнакомая сеньорита и сообщила, что коллега Ларральде будет освобожден сегодня после обеда.

На этот раз донья Мария решила обойтись без торжественной встречи. Довольно, пусть Эрменехильдо наконец узнает, что она думает по поводу его образа жизни. Приготовления ко встрече блудного сына ограничились куском мяса, выбранным, правда, с особым вниманием, и двумя поставленными на лед бутылками пива.

Блудный сын явился в пять часов – в изжеванном костюме, от которого разило дезинфекцией, небритый и голодный как волк, но, как всегда, неунывающий. Донья Мария всплакнула и приготовилась долго говорить о сыновней неблагодарности, но Хиль схватил ее в объятья, покружил по комнате, опрокидывая стулья, и отнес на кухню. Поняв намек, донья Мария решила отложить объяснения и принялась за стряпню.

Полчаса Хиль отмывался под самодельным душем, приплясывая на деревянной решетке и во все горло распевая арагонскую хоту. Потом он сидел за столом, чистенький и выбритый, уписывал чурраско, запивая его пивом, и, с набитым ртом, рассказывал матери, как они портили кровь тюремщикам.

– Тебе все весело, – укоризненно сказала донья Мария, втайне любуясь сыном, – а каково мне? Костюм теперь придется отдавать в чистку, опять лишний расход. Меньше пятидесяти этот японец не возьмет…

– Что такое пятьдесят песо? – пожал плечами Хиль. – Скоро ко мне потекут гонорары!

Он сделал обеими руками загребущий жест и задумался.

– Мама, газета за шестнадцатое у тебя сохранилась, вечерняя?

– Хочешь полюбоваться на свое имя? – спросила донья Мария, доставая с полки газету. – Мне уже стыдно смотреть в глаза соседям!

– Слава – вещь утомительная, – согласился сын. – А ну-ка…

Он развернул перед собой газету, продолжая с аппетитом жевать. Ага, вот оно: «Новые беспорядки на факультете медицины. Сегодня, в послеобеденные часы, группа студентов-медиков, подстрекаемая левыми элементами, произвела крупный беспорядок в здании своего факультета, пытаясь…» Ну, это пропустим – что мы пытались сделать, это мы и без вас знаем. Так… «…Вынуждены были применить силу. При очистке здания от ворвавшихся туда нарушителей порядка оказали сопротивление и были задержаны федеральной полицией следующие лица…» О, дьявол, сколько их здесь. Сначала, конечно, девочки, – ясно, наша традиционная галантность, дорогу дамам… Сеньорита Ана Мария Роблес, год рождения 1933, проживающая по улице Лавальеха 1270, Оливос. Сеньорита Мерседес Аларкон, 1933, Пастер 416. Сеньорита Хильдегард Кронберг – а, это, наверное, та немочка с третьего курса… Сеньорита Глэдис Каталина Москардо – верно, была такая, эта и в самом деле дралась, даже очки потеряла. Сеньорита Сильвия Аморетти, 1936, – наверняка какая-то первокурсница, сосунок, ей-то и вовсе не стоило мешаться. Ага, вот – сеньорита Элена Монтеро, 1933, Артигас 628, Линьерс. Где же это в Линьерсе улица Артигас?

Хиль заботливо свернул газету и сунул в карман.

– Ешь, у тебя все простынет, – сказала донья Мария.

– Ем, ем. От Пабло ничего нового?

– Получила позавчера. Пишет, что трудно с работой.

– Пусть приезжает, чего ему там сидеть!

Донья Мария поджала губы.

– За Пабло думает теперь его жена, вот чего я боюсь.

– Ну, у него тоже есть голова на плечах.

– Ох, сынок, когда человек женится, про свою голову он забывает прежде всего…

– Ладно, я ему напишу сам, – важно сказал Хиль, допивая остатки пива. – Слушай, ты хорошо знаешь Линьерс? Где там улица Артигас?

– Артигас? – Донья Мария в раздумье покачала головой. – Не знаю, я в Линьерсе почти никогда и не бывала. Если хочешь, спрошу у соседей. Дон Хулио должен знать, – почтальоны знают все улицы.

– Не надо, я поищу по Пеусеру. – Хиль встал из-за стола и закурил. – Знаешь, я пойду вздремну, там почти не спал… Клопы жутко кусали – прямо тигры какие-то!

На следующее утро Хиль еще раз позвонил своей новой знакомой и опять ее не застал. Он уже знал, что сеньорита Монтеро живет в меблированных комнатах, но явиться без предварительного ее согласия не решался и отложил дело до телефонного разговора.

Донья Мария ушла к мессе, а он повалялся еще на кровати, наслаждаясь свободой, перечитал газеты за восемь дней и решил съездить в клуб университетской ассоциации – повидать знакомых и поделиться тюремными впечатлениями.

По случаю первого дня карнавала на улицах было шумно. Несмотря на расклеенный всюду полицейский эдикт, запрещавший употребление ракет и петард, на каждом перекрестке трещала и взрывалась какая-то дрянь и улицы пахли порохом, как после хорошего сражения. С балконов и из дверей прохожих окатывали водой; Хиль сначала обходил опасные места, оберегая свой последний костюм, но в конце концов – за квартал до спасительной остановки автобуса – какая-то каналья подкралась к нему сзади и выплеснула за шиворот целую кружку. Тогда он вошел во вкус и, захватив врасплох девушку, вытащившую на улицу полное ведро, целиком вывернул его ей же на голову. Та, облепленная мокрым платьем, с визгом убежала, и Хиль сел в автобус, чувствуя себя отомщенным.

В клубе не оказалось никого из знакомых. Заглянув в библиотеку, в гимнастический зал и на лодочную станцию, Хиль побродил по аллейкам и направился в буфет. Тут ему повезло больше. В самом углу террасы сидел за столиком длинный парень в массивных роговых очках, некий Пико, юрист с четвертого курса. Увидев его, Хиль повеселел: они познакомились полгода назад на одном диспуте, причем каждый убедился в полном идиотизме взглядов другого, и с тех пор оба всегда находили в разговорах какое-то странное взаимное удовольствие.

– Salud! – сказал он, усаживаясь за столик Пико. – Ну как там поживают сеньоритос с факультета права и общественных наук?

– Привет, – в тон ему отозвался тот. – А как эскулапы?

– Эскулапы, – усмехнулся Хиль, перочинным ножом отколупывая зубчатую крышечку с пивной бутылки, – эскулапы подвергаются полицейским гонениям, дорогой мой крючкотвор… пока коллеги-правоведы подзубривают свои конспектики… Э, дьявол! Подставляй, живо…

Он разлил пиво по стаканам и по примеру Пико снял пиджак, повесив его на спинку своего стула.

– Что ж, – ехидно сказал Пико, – отдаю должное вашей мудрости. Стыдно прожить жизнь, ни разу не вмешавшись в политику, не так ли? Вот вы и вмешиваетесь в такие дела, которые не грозят ничем, кроме недельной отсидки. А потом такой «политик» получает диплом, открывает домашнюю практику и начинает вести благонамеренный образ жизни. Твое здоровье!

– Взаимно. Интересно знать, в какие это дела вмешиваетесь вы, будущие столпы закона?

– В такие, за которые полагается военно-полевой суд, уважаемый curandero8. Перечитай историю Латинской Америки за последние полстолетия! Если ты сможешь мне указать хоть один государственный переворот, который обошелся без участия студентов юридических факультетов… Я, понятно, говорю именно о политических переворотах, а не о каких-нибудь вульгарных cuartelazos9.

– Ого! Уж не хочешь ли ты сказать, что вы готовитесь к государственному перевороту?

– Я хочу сказать, что мы готовимся к той политике, которая делается в парламентах и президентских дворцах… а не в аудиториях.

– Сильно сказано, мой птенчик. Ну, твое здоровье! Когда станешь президентом, прибереги для меня портфель министра здравоохранения.

– Если к тому времени тебя не упекут за незаконные аборты.

– Заметано, от абортов в таком случае воздержимся…

Приятели молча допили пиво, потом Пико спросил, как прошла отсидка.

– Как всегда, – ответил Хиль, – клопы только кусали. По-моему, их там специально разводят – каждый раз все больше. Мутанты какие-нибудь.

– Я когда весной сидел, взял с собой ДДТ.

– Предусмотрительно. А вообще весело было, мы там по ночам такие концерты закатывали… У тюремщиков, наверное, печень сейчас вот такая – от злости. Ты знаешь, какую я встретил девочку, просто феномен, глаза – ну просто как фиалки. И анатомия на высший балл. Какие бедра, старик!

– В Дэвото встретил?

– Нет, еще до. Собственно говоря, из-за нее я и сел, иначе ускользнул бы. Понимаешь, она не из наших, в свалку попала совершенно случайно, ну и влипла. Я ей крикнул смываться, а сам прикрывал отступление – нокаутировал одного, другого, третьего. А потом нас взяли. – Хиль печально вздохнул. – Подавляющее превосходство сил противника, против этого, че, даже японские «камикадзе» ничего не могли бы сделать. Принести еще пива?

– На мою долю не нужно.

– Ты это сам все высосал? – изумился Хиль, пересчитывая пустые бутылочки из-под кока-кола.

– Нет, я здесь со знакомыми… Они сейчас играют, – Пико кивнул в сторону скрытых за живой изгородью теннисных кортов.

– Ты бы тоже попрыгал, – держу пари, бицепсы у тебя уже атрофировались, осталось одно рудиментарное воспоминание. А те, другие, тоже крючкотворы?

– Один да, а другая вообще еще никто. Из лицея.

– О-о, даже так? Берегись несовершеннолетних, старик, тут дело уже посерьезнее, чем нелегальный аборт. Что говорит по этому поводу уголовный кодекс?

– Иди ты к дьяволу, мы с ней знакомы по клубу ХОК10.

– А, это, конечно, гарантия, – засмеялся Хиль, – беру свои слова обратно. Говорят, у вас девочки носят вместо нейлона власяницы?

– Иди к дьяволу, – с досадой повторил Пико, – болтаешь всякую чушь…

Хиль покровительственно похлопал его по плечу:

– Ладно, старик, не хочу оскорблять твои лучшие чувства. Ты мне лучше вот что скажи: ты знаешь такого падре11 Франсиско Гальярдо?

– Ну, еще бы. А что?

– Ничего, мне недавно показали его в одном месте, он меня просто заинтересовал. Он, кажется, из Общества Иисуса?

– Да. Он ведь главный редактор «Критериума», ты разве не знал?

– Такой литературы не читаю. Мне сказали, что это один из руководителей «Католического действия». Но не в том дело, меня просто заинтересовал его вид. Ты понимаешь, у него вид настоящего офицера контрразведки… глаза, я хочу сказать, и вообще манера держаться.

– Я его знаю, как же… – задумчиво сказал Пико. – Он у нас часто бывает в клубе. То есть по-настоящему то я его, конечно, не знаю…

– Попробуй узнай иезуита, – вставил Хиль, усмехнувшись.

– Конечно… Я знаю в общем то, что знают все, – что он защитил два доктората, теологию в Саламанке и каноническое право где-то в Италии и считается одним из виднейших неотомистов… Пишет он блестяще, его статьи в «Критериуме» можно поместить в любую антологию. А вообще мне он, по правде сказать, не особенно симпатичен.

– По правде сказать, мне вообще не особенно симпатичны попы, – сказал Хиль, потягиваясь. – Бог меня прости, но это так. Попы вообще и иезуиты в частности. Ну, я иду за пивом.

– Сиди, я принесу! Мне нужно разменять деньги.

Пико собрал пустые бутылки и ушел. Хиль закурил сигарету и, щурясь, стал смотреть на искрящуюся в просветах зелени реку, по которой медленно скользил с поднятыми веслами длинный гоночный скиф. Черт возьми, какие все же у этой Монтеро удивительные глаза – такая необыкновенная окраска радужной оболочки…

В это время девушка в коротком теннисном костюме и белом картузике с зеленым целлулоидным козырьком поднялась на террасу, весело размахивая ракеткой, и остановилась в замешательстве, увидев за своим столиком незнакомца. Почувствовав на себе ее взгляд, Хиль оглянулся и широким жестом указал на стул.

– Прошу! – крикнул он. – Сеньор Ретондаро пошел за выпивкой, сейчас вернется.

Девушка подошла и, кивнув Хилю застенчиво и высокомерно – тот с любопытством оглядел ее ноги, – села за стол, положив перед собой ракетку.

– Будьте как дома, – продолжал он, – все равно я вас знаю. Вы учитесь в лицее, верно?

– Верно, – подтвердила она, чуть приподняв брови.

– Ну вот, а меня зовут дон Хиль, только у меня нет зеленых штанов.

У девушки были красивые руки с тонкими пальцами, нежный румянец и чуть раскосые глаза креолки. Несмотря на все это, Хилю она не понравилась. Неженка и ломака, решил он, типичная недотрога из Баррио Норте12.

– Вы, вероятно, друг Пико? – спросила она, явно не зная, о чем говорить, но чувствуя неловкость молчания. – Боюсь, он тоже изводит вас разговорами о политике… Это, похоже, единственная тема, что его вообще интересует.

Хиль медленно выпустил длинную струю дыма и откинулся назад вместе со стулом, балансируя на задних ножках.

– А вот и не угадали! На этот раз, представьте себе, мы с ним говорили не о политике. Сукин сын уговаривал меня не делать аборты – это, мол, незаконно. Крючкотвор, что вы хотите… В голове одни параграфы. Насчет легальной стороны дела не спорю – что незаконно, то незаконно. Но с другой стороны – жить-то надо? Вот чего он не учитывает. А платят врачам мизерно. Жаль, не было вас, —продолжал он, наслаждаясь ее растерянностью, – впрочем, он сейчас вернется, и мы продолжим.

– Послушайте, если вы собираетесь пробовать на мне свое остроумие, то я лучше встану и уйду. Я не люблю таких разговоров, дон Хиль.

– Один – ноль в вашу пользу, – поклонился Хиль. – Какие же разговоры вы любите? О цветах и поэзии?

– Вы не разбираетесь ни в том, ни в другом, держу пари.

– Верно, в гнойных воспалениях кишечника я разбираюсь куда лучше. Смотрите, вон идет наш крючкотвор.

– Как дела, Дорита? – осведомился Пико, ставя на стол бутылки. – Выиграла?

– Проиграла, – сердито отозвалась девушка.

– Сочувствую. Вы уже успели познакомиться?

– Более чем достаточно!

– Мы с Доритой поспорили из-за политики, – посмеиваясь, заявил Ларральде.

Девушка возмущенно взмахнула ресницами, но сдержалась и ничего не сказала.

– Ведь верно, Дорита? – не унимался тот.

– Дон Хиль, меня зовут Дора Беатрис, – холодно сказала она, не удостаивая его взглядом.

– Да хватит вам грызться, в самом деле! – воскликнул Пико, удивленно посмотрев на обоих. – Пейте лучше лимонад, пива больше нет, Хиль. Вы что, действительно поругались из-за политики? Ты меня удивляешь, Дорита. С каких это пор тебя интересуют политические разговоры? На каком же вы вопросе споткнулись?

– Экспансия США в Латинской Америке, – непринужденно назвал Хиль первую пришедшую ему в голову популярную тему. Пико фыркнул от смеха, поперхнувшись лимонадом, а Дора Беатрис выразительно пожала плечиками, как человек, вынужденный терпеть не первую глупость собеседника.

– Чего развеселился? – спросил он у Пико, ничего не понимая. – По-моему, вопрос достаточно злободневный.

– Еще бы – а, Дорита? Ты как на это смотришь?

Дора Беатрис ничего не ответила, продолжая тянуть через соломинку свой лимонад.

– Хорошо, Дорита, не обижайся, я больше не буду. Кстати, – повернулся он к Хилю, – ты помнишь этого баска Арисменди, который перевелся к нам со второго курса медицинского?

– Помню, как же. Он сейчас у вас? Еще бы не помнить – мы с ним были в одной группе. А ты знаешь, почему он перевелся? Это целая потеха. Он не любил работать с трупами, и мы раз – смеха ради – нарочно подсунули ему такой, знаешь, выдержанный… Он там черт знает сколько времени валялся в рефрижераторной камере, вытащили его откуда-то из-под самого спуда, и выглядел покойник, надо признаться, по-настоящему мрачно…

Хиль засмеялся и взглянул на Беатрис, которая быстро поставила на стол свой стакан.

– Вот после того случая Арисменди и решил сменить факультет. Так что ты про него начал?

– Нет, это в связи с вопросом североамериканской экспансии… Арисменди недавно выступал на эту тему в Союзе демократической молодежи, я там тоже присутствовал. В основном он говорил о мерах противодействия, так потом на прениях такое началось – едва не дошло до драки. Ты понимаешь – мы считаем, что с этим можно бороться только путем создания независимой промышленной базы: пока ее нет, мы связаны по рукам и по ногам…

– Этого мало, – покачал головой Хиль. – Тут нужно что-то другое. Какая к черту может быть «независимая промышленная база» в наших условиях? Самообман, че! Мы строим заводы, а финансирует это тот же Уолл-стрит. Не знаю, до сих пор нам эта «индустриализация» помогала, как утопленнику клизма…

Беатрис встала и взяла со стола ракетку.

– Пико, я сыграю еще один сет. Прошу прощения…

Хиль проводил ее оценивающим взглядом.

– Да, – сказал он, – клизма ее доконала. Можешь ты мне объяснить, что это вообще за мамзель Фифи? Откуда ты ее выкопал, такую?

– Дочь профессора Альварадо, историка. Язык у тебя действительно…

– А что я такого сказал? Пусть привыкает. Почему ты засмеялся, когда я сказал насчет экспансии? Ей, по-моему, и это не понравилось. О чем, скажи на милость, можно с ней вообще говорить – о цветочках?

– Понимаешь, Дориту этой самой экспансией изводят все кому не лень. Дело в том, что у нее приятель – янки. Тут как-то приезжала студенческая делегация из Штатов – у нас в ХОК мобилизовали всех знающих английский, ну и она тоже попала – как переводчица. Там она и влюбилась в какого-то парня из Массачусетского технологического.

– Предательница, – сказал Хиль, – мало ей аргентинцев!

– Сердцу, как говорится, не прикажешь…

– Чепуха, на это есть разум. Янки, надо полагать, ответил взаимностью?

Во всяком случае, они переписываются, и об этом все знают. А потом вышла такая история: был митинг солидарности с Гватемалой, выступал один парень из Пуэрто-Рико и говорил о политической экспансии Соединенных Штатов на нашем континенте, а кто-то возьми и передай ему такую записку: «Если янки приезжает с визитом дружбы в латиноамериканскую республику и похищает там невинное сердце, является ли это тоже актом экспансии?» И подписал – «Дора Беатрис Альварадо». А тот не успел сообразить, все и прочитал с трибуны вслух, прямо с подписью. Что тут началось!

Хиль расхохотался.

– Вот это здорово! А она что же?

– Ее самой, к счастью, на митинге не было… Рассказали на другой день. Она потом месяц нигде не появлялась. С тех пор ее этой экспансией и изводят. Я думал, ты тоже нарочно это сказал…

– Нет, я об этой истории ничего не слышал. Это ваши детские забавы, мы народ более серьезный.

– Ясно, еще бы. А за что Дорита на тебя обиделась?

Хиль закурил и пренебрежительно пожал плечами:

– Понятия не имею… У нее, кстати, приятная рожица, тот янки определенно не лишен вкуса. Ей, что же, лет шестнадцать? А, семнадцать… Совсем еще сосунок. Что, пива и в самом деле нет?

– Нету, я же сказал.

– Канальи, успели вылакать, – с сожалением вздохнул Хиль, – Правда, жара сегодня зверская… Хорошо еще, что карнавал, по крайней мере хоть водой обливают. Танцы вечером будут?

– Надо полагать. Хорош был бы карнавал без танцев… Завтра, кстати, экзистенциалисты устраивают свой годовой бал. Любопытно будет взглянуть, – ты не собираешься?

– Я, видишь ли, не психиатр, меня это не особенно интересует. Да и потом мне сейчас придется поднажать – экзамены есть экзамены.

Приятели поболтали еще полчаса, потом к ним за столик подсели двое однокурсников Пико и затеяли малоинтересный для медика разговор о только что опубликованной в Мексике новой книге Висенте Саэнса. Несколько минут Хиль, позевывая, слушал глубокомысленные рассуждения крючкотворов о проблеме военно-морских баз в заливе Фонсека, о пакте Брайан-Чаморро и о том, насколько подписанные в Чапультепеке и Рио-де-Жанейро соглашения подготовили почву для того, что случилось в Боготе. «Черт возьми, – подумал он наконец, вставая из-за стола, – лучше иметь дело с недельным трупом, чем с этими пактами и соглашениями…»

В буфете он подождал, пока какая-то девица кончила обсуждать по телефону последний фильм Росселини, и опять набрал 64-26-11. На этот раз ему повезло – сеньорита Монтеро оказалась дома. «Наконец- то», – проворчал он и свирепо мотнул головой в ответ на умоляющий взгляд любительницы итальянского неореализма, которая, по-видимому, забыла что-то сказать и снова разлетелась было к телефону.

В трубке слышались чужие разговоры, потом простучали каблучки и раздался знакомый голос:

– Ола, кто это?

Хиль откашлялся.

– Сеньорита Монтеро? Это я, Ларральде… Ну, тот, из факультета – помните?

– А-а, доктор… Добрый день! Вы звоните из Вилья Дэвото?

– Нет, я уже вчера выпорхнул. А вы давно?

– Я? Меня выпустили девятнадцатого.

– А-а, раньше всех… Ну как вы там?

– Ничего. Вас в тюрьме кусали клопы?

– Как всегда, это я просто забыл вас предупредить… На свежего человека они действуют особенно сильно. Сеньорита Монтеро!

– Да?

– Мне нужно вас видеть.

Трубка помолчала, потом сказала нерешительно:

– Ну что ж… Когда-нибудь можно встретиться. Я только сейчас не знаю…

– Послушайте, сегодня начался карнавал, эти три дня даже биржевики будут отдыхать. Не скажете же вы, что у вас дела?

– Сеньор Ларральде, вы можете верить или не верить, но у меня действительно дела, – постойте, я вам объясню! Моя подруга – мы с ней вместе живем – подписала контракт на выезд, и сейчас вдруг оказалось, что вся труппа должна ехать послезавтра утром. Понимаете? Она думала, что через две недели, не раньше, и у нее ничего не готово. Понимаете? Я должна помочь ей собраться, так что сегодня и завтра я буду страшно занята…

– Хорошо, ловлю вас на слове – мы увидимся послезавтра вечером. Подруга ваша уедет утром, так что все в порядке.

– Ну ладно… Позвоните мне послезавтра, хорошо?

– Нет! – крикнул Ларральде. – Послезавтра в девять вечера я буду ждать вас у обелиска. Все! Значит, до послезавтра.

Он положил трубку, не дав ей времени ответить, и, весело насвистывая, вернулся к столику крючкотворов.

Тех было уже четверо, и они, судя по всему, уже успели переругаться и сейчас в четыре охрипших голоса обсуждали историческую роль генерала Сандино, причем двое называли его большевиком, а двое национальным героем Латинской Америки, вторым Боливаром. Вернув-шаяся с корта черноглазая Дора Беатрис сидела чуть поодаль – места за столиком ей не хватило – и со скучающим видом катала на ракетке теннисный мячик.

– Сеньорита Альварадо, – церемонно сказал Хиль, подсаживаясь к ней, – я должен попросить у вас прощения.

Девушка покосилась на него с опаской, словно ожидая новой пакости, и на лету подхватила скатившийся с ракетки мячик.

– Мы, медики, грубый народ, животные, – с чувством продолжал Хиль, – но вы войдите в наше положение! У нас самая антиэстетичная профессия в мире, нам просто некогда думать о цветах и поэзии…

– Пожалуйста, не говорите за других! – возразила она. – Я знаю одного студента-медика. Вам известен такой писатель – Линч?

– «Роман гаучо»?

– Да, в том числе. Он был близким другом моего отца, поэтому я хорошо знаю эту семью, тем более что они в родстве с Де-ла-Серна. Так вот, племянник покойного дона Бенито, сын доньи Селии Де-ла-Серна – он тоже изучает медицину, но как он знает и любит поэзию! И не только поэзию, он вообще человек с разносторонними интересами, много путешествует…

– Погодите-ка, – прервал Хиль. – Я, кажется, знаю этого любителя путешествий…

– Вполне возможно, – кивнула Беатрис, – Эрнесто, по-моему, тоже получает диплом в этом году – значит, вы с ним на одном курсе.

– Группы-то у нас разные, но вообще мы встречались. Еще бы! Только пример не очень удачный, донья инфанта, – в смысле типичности. Редкий случай этот ваш Эрнесто Гевара Де-ла-Серна. И я не уверен, что он достоин такого уж широкого подражания. Медицина все-таки требует полной отдачи, а значит, и полной сосредоточенности. Все это, конечно, неплохо… читать стишки, путешествовать, карабкаться по Андам и так далее. Но прежде всего нужно овладеть своей профессией – раз уж ты ее избрал, каррамба, никто ведь тебя не тащил за уши. Так я смотрю на это дело, донья инфанта. Ну как – прощаете вы меня?

– Условно, – улыбнулась Дора Беатрис. – Видите, я уже усвоила язык этих ненормальных. – Она указала ракеткой на спорщиков.

– Вы с ними поменьше, они не тому еще научат. Как вам нравится этот спор?

Дора Беатрис пожала плечами и подбросила мячик, поймав его ракеткой.

– Я вообще ненавижу политику – это сплошная грязь. И слишком много крови. Не понимаю, как Пико может интересоваться этой гадостью! Вот Сандино умер за родину, и теперь его же обзывают большевиком. Как это все печально и… противно! Больше всего я люблю музыку, вот. Неоконченная симфония Шуберта, или его «Аве Мария», или Девятая Бетховена – хотя это совсем разные вещи, я вовсе не в смысле какой-то параллели, – за это можно отдать все политические программы и все революции мира. Вы не согласны?

– Я же вам сказал, в музыке я вообще ничего не понимаю, а политика… Как вам сказать, это дело сложное. Вот я у вас спрошу одну вещь: вы знаете что-нибудь о своих предках? Ну, скажем, как звали самого далекого, кем он был и так далее.

– Самый далекий предок? – Дора Беатрис удивленно взглянула на собеседника, не понимая неожиданного вопроса. – Ну… был такой дон Педро Мануэль Гонсальво де Альварадо, капитан-генерал испанской короны. А что?

– Сейчас объясню. Видите – вы знаете, кем был ваш прапрапрадед, а я не знаю даже своего деда. Знаю только, что мой отец, родом из Эстремадуры, приехал сюда в трюме вместе с другими эмигрантами. Так? Теперь представьте себе на минутку, что на свете не было всей этой «крови и грязи», как вы говорите, и не было, в частности, французской революции. Сидели бы вы сейчас вот так, рядом, с сыном эстремадурского arriero13?

– А-а, я понимаю, что вы хотели сказать… Ну да, но… – Дора Беатрис пожала плечами. – Это ведь просто нормальный прогресс… Конечно, люди не могли все время жить со всякими сословными предрассудками! Все это изменилось бы так или иначе, правда?

– Само собою ничего бы не изменилось. Как же вы себе это представляете – что в один прекрасный день наши гранды так просто взяли бы и отказались от своих привилегий?

Дора Беатрис помолчала, вертя в руках ракетку.

– Я не знаю, – сказала она наконец. – Я знаю только, что все это слишком страшно – если за социальное равенство нужно платить такой ценой. Вы вот упомянули о французской революции… А вспомните, скольких жертв она стоила? Разве это не ужасно!

– Без жертв ничего не делается, нужно только видеть цель.

– Ну, хорошо! Я вовсе не спорю против этой цели. Но почему люди непременно должны убивать одних, чтобы дать счастье другим? Вот чего я не понимаю!

– Я тоже не понимаю, – засмеялся Хиль. – Очевидно, такова жизнь, что ж делать! Вот вырастете, займитесь политикой и покажите нам пример.

Дора Беатрис сделала гримаску.

– Спасибо, предпочитаю заниматься музыкой.

– Это безусловно приятнее.

– Конечно! – с вызовом сказала она.

Хиль посмотрел на часы.

– Как летит время, – пробормотал он, подавляя зевок. – Не правда ли, донья инфанта Дора Беатрис Гонсальво де Альварадо?

– Что вы издеваетесь над моим именем? Не вижу в нем ничего смешного…

– Какой же тут смех? Гонсальво де Альварадо! – повторил он торжественно. – Звучит, звучит, ничего не скажешь.

– Послушайте, хватит, – покраснела черноглазая «инфанта».

– Молчу, молчу. Чертовски некстати этот карнавал – нужно работать, а настроения нет. Сегодня я с ног до головы окатил водой какую-то девчонку. Всемогущий аллах, как она визжала!

– Вы бы тоже визжали, если бы вас окатили с головы до ног! Вообще дурацкий обычай, эти игры с водой… Мне сегодня, пока я добралась сюда, совершенно испортили платье.

– Ничего, надо полагать, оно у вас не единственное.

– Почти, – с сожалением сказала Дора Беатрис. – Я собиралась завтра идти в нем на бал экзистенциалистов…

– Возьмите мешок и прорежьте три дырки – для головы и для рук. Для бала экзистенциалистов это будет в самый раз.

– Там так принято? – улыбнулась Дора Беатрис. – Не знаю, я никогда у них не была… Это меня Пико тянет, они собираются компанией. Вы тоже идете?

– Нет, я ему уже сказал, меня такие вещи не интересуют. Это зрелище для психиатра – сартрит и его последствия.

– Как вы сказали – сартрит? Ах да, Жан-Поль Сартр! – Беатрис весело расхохоталась. – Браво, дон Хиль!

– Не ликуйте, это не я придумал. У этого выражения уже вот такая борода, так что не вздумайте повторять его как новинку.

– Я никогда не слышала, правда!

– Вы еще многого в жизни не слышали, донья инфанта. Не огорчайтесь, невинность относится к категории временных неудобств. Послушайте, сеньоритос! – обернулся он к продолжавшим спорить крючкотворам. – Довольно вам насиловать голосовые связки, это может кончиться катаром горла, какие тогда из вас адвокаты! Вы думаете, сеньорите очень весело слушать вашу трепотню?

– В самом деле, это уже становится скучным, – вздохнула она.

– Я, к сожалению, должен испариться, – с извиняющимся видом сказал Хиль, щелкнув по циферблату своих часов. – У нас ведь начинаются экзамены, а я только что из тюрьмы – и так много времени потерял. Две недели в подземной одиночке, донья инфанта, в обществе крыс-людоедов. Это вам не в теннис играть. Вы еще не сидели?

Дора Беатрис посмотрела на него большими глазами.

– Нет, никогда… А разве есть крысы-людоеды? Ну-у, неправда!

А вы этого тоже не знали? Обычная крыса, только размером с таксу и зубы соответствующие. Я спасся только тем, что не спал все четырнадцать суток, а моего предшественника они захватили в сонном виде и начисто выели у него брюшную полость. Причем моментально, он даже не успел проснуться.

– Мне что-то не верится, – улыбнулась Дора Беатрис.

Хиль встал и накинул на плечи пиджак.

– Вы поверите после первого с ними знакомства. А это я вам гарантирую: в нашей Перонландии от тюрьмы не застрахован никто. Я в свое время тоже не верил, – добавил он с печальным вздохом и протянул ей руку: – Ну, до свиданья, донья инфанта. Не исключена возможность, что мы еще где-нибудь и когда-нибудь увидимся. Всего наилучшего, крючкотворы!