Читать книгу Судный день - Александр Ольбик - Страница 12

Телефон Портупеева, номер которого назвала Угрюмова, не подавал признаков жизни. И поскольку время не ждало, Нуарб собрался и отправился на Крымский Вал, чтобы на месте попытаться найти неуловимого Владимира Антоновича. Но прежде он зашел в магазин, на витрине которого красовалась от руки написанная картонка: «Скупаем золото, серебро и другие драгметаллы».

Продавец, огромный, хамского вида неопрятный детина, на котором кирпичи можно было возить, взяв из рук Нуарба золотой червонец, долго его разглядывал, словно впервые увидел, после чего назвал действительно смешную сумму – три тысячи рублей. Видимо, рассчитывая, что если перед ним явный ворюга, то ободрать его – святое дело каждого жулика. Но клиент так посмотрел на оценщика, что у того затряслись руки, и с языка слетела уже близкая к номиналу сумма: 10500 рублей.

Вооружившись финансами, Нуарб почувствовал себя намного увереннее, даже позволил себе взять такси.

Прибыв на место, он сразу не пошел в музей, а походил кругом да около, понимая, что лишний раз засвечиваться ни к чему. Конспирация не помешает. Зашел в почтовое отделение и в телефонной книге отыскал все телефонные номера галереи, из которых выбрал один – справочную службу. Позвонил и попросил пригласить к телефону Портупеева Владимира Антоновича.

Все оказалось гораздо проще, нежели он предполагал: его сразу соединили с техническим отделом, где ответили, что да, такой здесь работает, но в настоящее время он ушел на обед.

Нуарб тоже сходил в кафе с космическим названием «Солярис» и, особо не нагружаясь, перекусил, запив обед стаканом томатного сока. Затем позвонил еще раз. Голос Портупеева оказался мягким, интеллигентным. Чтобы не лезть в фантастические дебри, Нуарб упомянул имя Угрюмовой, после чего Портупеев согласился с ним встретиться. Как раз в том же кафе, где Нуарб недавно обедал. Знак отличия: у Портупева в левой руке будет журнал «Здоровье». Никакой таинственной нарочитости в этом не было, просто в момент, когда позвонил Нуарб, он в этом журнале читал статью о простатите и его профилактике.

В кафе посетителей было немного. Нуарб устроился за предпоследним столиком, у самого пятачка эстрады. Когда Портупеев вошел в зал, Нуарб сразу его узнал по журналу и махнул рукой, привлекая к себе внимание. Тот даже улыбнулся, хотя небольшая редкая бородка и такие же небогатые седеющие усы половину улыбки спрятали.

– Что-нибудь выпьете? – спросил Нуарб, после того как гость устроился в на удивление уютном для такого заведения кресле.

– Благодарю, я только что плотно пообедал, выпил бокальчик кваса… Вот разве мороженое…

Когда на столике появились креманки с мороженым, Портупеев произнес:

– Чем могу служить, молодой человек?

– Вопрос проще простого… Если в ваших силах, помогите найти одну куда-то подевавшуюся вещь… И заодно назовите цифру, сколько ваша работа будет стоить…

– М-да, – только и нашелся, что сказать, вернее, промычать, собеседник. Он взялся за мороженое. Одну ложку отправил в рот, вторую, третью. Движения были быстрыми, словно он наверстывал то, чего в детстве не добрал.

– Вы что, не слышали моего вопроса? – у Нуарба кончалось терпение.

– Ну, это смотря по какому прейскуранту оценивать… Я за эту мазню не дал бы и ломаного гроша, хотя какой-то сноб ее оценил в миллион долларов… Но, видимо, Творцу было угодно, чтобы она в один прекрасный момент провалилась сквозь землю… Надеюсь, Зинаида Васильевна вам говорила, что «Квадрат» из хранилища каким-то чудесным образом испарился… Сейчас идет негласное расследование.

– Говорила, но я в чудеса не верю. Если в хранилище вход посторонним лицам категорически запрещен, а картина, как вы говорите, испарилась, то, извините, речь идет о нечистой силе, в которую я также не верю…

– Тогда, что вы от меня хотите? Я с удовольствием отдал бы эту гадость кому угодно, лишь бы она оказалась подальше от настоящего искусства! Но вот – провалилась!..

– Так поищите! Я знаю, что у вас есть доступ в хранилище…

– А как ему не быть, если я тридцать лет с этим делом связан…

– Тем более, вам известен там каждый уголок, и если вы самым внимательнейшим образом хорошенько прошерстите все углы…

Портупеев осуждающе взглянул на Нуарба, ему не понравилось слово «прошерстите».

– Предположим, что я найду этот треклятый «Квадрат», что мне с ним делать? Вырезать из рамы и, как последнему воришке, вынести его из галереи, чтобы затем передать вам?

– За определенный гонорар…

– А для нас с Зинаидой Васильевной таким гонораром может быть только одно… – Лицо Портупеева вспыхнуло, а самый кончик носа побелел. – Только одно – предание «Черного квадрата» на наших глазах аутодафе… – Набрав полную ложку мороженого, он отправил его в рот.

– Но это же непрактично! Если на него есть спрос, зачем нужно его уничтожать?

– А затем, что он несет зло, и пока он существует, зло удваивается, утраивается и все может кончиться большим… – Портупеев не найдя сразу подходящего слова, замешкался, но пауза была короткой: – Все может закончиться заурядным концом света… Подумайте сами: среди пятисот художников и искусствоведов провели опрос – какую, дескать, картину русского художника ХХ века они могут назвать шедевром номер один? И знаете, что эти так называемые знатоки ответили?

– По вашему негодованию, догадываюсь – это был «Черный квадрат»…

– Правильно, но какой квадрат? У Малевича и его учеников их было несколько, но только один из них своим существованием меняет картину мира. Я бы даже сказал, картину мироздания. Самый первый, именно тот, который хранится у нас и который черти куда-то запропастили… Но если его выносить из хранилища, то только вместе с рамой, а это усложняет дело…

– С какой стати? Деревяшка никакой цены не имеет…

– А вот и ошибаетесь, рама и сама картина – понятия нерасторжимые, ибо та и другая несут на себе печать двуединства. На раме рукой Малевича указан год, и то же самое есть на холсте… Единственное, что хорошо знают эти проститутки-искусствоведы – это каждую точку, каждую клетку, каждую молекулу – как на самой картине, так и на ее раме… Содержание их абсолютно не интересует, только внешнее, только форма, будь она трижды проклята…

– Сколько вам потребуется времени, чтобы…

– Сегодня пятница, в понедельник профилактический осмотр, вот, примерно, в это время все и можно сделать… Если, конечно, я ее, заразу, найду… Правда, на этот счет кое-какие прикидки у меня уже есть…

Нуарб, как и в случае с Угрюмовой, положил перед Портупеевым золотой советский червонец девяностой пробы, и, сделав отстраненный вид, стал ждать его реакции. А тот, не беря в руки монету, лишь наклонил над ней голову и несколько секунд изучал… Наконец произнес:

– Для кого-то этот желтый кругляш вожделенная вещь, для меня же пустой звук… – И Портупеев, взяв монету двумя пальцами, кинул ее в нагрудный карман своего пиджака. Сказал: – Это на всякий случай, если вдруг потеряю зубы…

– Итак? – Нуарб поднялся с места.

– Позвоните в понедельник вечером, – Портупеев встал из-за стола и, не забыв взять журнал, первым направился к выходу. В его походке не было ничего такого, что указывало бы на нервозность или же раздирающее душу сомнение. Шаг был твердый и непоколебимый, словно дубовая стойка, за которой молоденький бармен жонглировал шейкером, в котором сбивал коктейль «Белая ночь»…

После ухода Портупеева, Нуарб заказал фужер водки и бокал нефильтрованного пива. Водку принял в два приема. Так же, в два приема, покрыл ее пивом. Выпитое явилось в высшей степени усладительным зельем, зовущим на подвиги. Он даже подумал, что напрасно заварил кашу с привлечением третьих лиц, ибо вполне мог бы сам провернуть это дело – в былые времена и не такие задачки решал только так… Однако, вспомнив вдруг про небольшой черный квадрат, который перед бурей нарисовал Маэстро и который не сгорел в лагерной кочегарке, от такой идеи отказался – что-то многовато во всем этом от нечистого…

Его мысли опять вернулись к словам Угрюмовой и Портупеева, которые в один голос так нервозно отзывались о «Черном квадрате». «Черт его знает, – подумал он, – может, и в самом деле существует нечто, которое связывает каждую вещь и каждое слово с другой вещью и другим словом, и этот винегрет влияет на ход жизни…»

Он закурил и напоследок заказал еще пива с лососиной.

Выходя из кафе, Нуарб случайно бросил взгляд на рекламную тумбу и то, что там увидел, поразило в самое его хмельное сердце. Красным жирным шрифтом там было написано: «Сложные трансформации «Квадрата» Малевича», далее – помельче, черным набором: «Михаил Шемякин решил проанализировать это произведение как научными, так и художественными методами, собрав коллектив единомышленников с мощным аналитическим и эстетическим потенциалом. В этом вы можете сами убедиться, посетив экспозицию, открывшуюся в Концертно-выставочном зале Фонда Михаила Шемякина».

«Интересно получается, – начал обмозговывать прочитанное Нуарб, – я только что об этом вел речь, и вот на тебе – лоб в лоб сталкиваюсь с этим объявлением. Разве это может быть случайностью? Надо будет подговорить Марию сходить на это культурное мероприятие».

Следующий день был выходной, они приоделись и отправились в концертно-выставочный зал. На фронтоне здания, во всю его ширину, плескалось полотнище с текстом, написанным яркой светящейся краской: «Черный квадрат в белом окладе – это не простая шутка, не простой вызов, не случайный маленький эпизодик, случившийся в доме на Марсовом поле, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного, приведет всех к гибели». (Бенуа).

Перед зданием несколько, потраченных экономическими реформами, «одуванчиков» демонстрировали свое отношение к происходящему. Седовласый кавалер медали «Ветеран труда» держал над головой транспарант, на котором было написано: «Черный квадрат» – издевательство над искусством». На другой стороне улицы тоже стояли неравнодушные: молоденький панк, с зеленым ирокезом на голове, двумя руками демонстрировал плакат, изображающий черный квадрат, на котором Нуарб прочитал: «Руки прочь от иконы авангардизма!»

«Придурки», – прокомментировал Нуарб.

Первое, что бросилось в глаза, когда они вошли на выставку, была висевшая на стене гравюра Гюстава Доре, изображавшая черный квадрат с подтекстовкой «Истоки истории России теряются в сумраке древности». Следующее полотно называлось «Путешествие «Квадрата» Малевича в Лондон», его нафантазировал какой-то Владимир Зима ков.

– Зачем ты меня сюда привел? – спросила Мария. – Какая-то чепуха… может, объяснишь, что здесь происходит?

– Тебе этого сразу не понять. Смотри, слушай и запоминай, когда-нибудь расскажешь детям…

Дальше – больше. Нуарб с Марией подошли к третьей картине, изображавшей интересную парочку: Малевича и Рублева, держащих в руках черное квадратное полотно. Над их головами сиял объединяющий их нимб.

– Во дают! – сказал Нуарб. – Рублев, насколько мне помнится, жил при царе Горохе, а Казик – в прошлом веке, но…

– Да это же карикатура… – вяло отреагировала Мария. У нее жала правая туфеля, и это ее очень нервировало.

– Да это и слепому понятно, что карикатура, но суть-то в том, что сравнение хрена с пальцем…

– А кто, по-твоему, хрен?

– Ну, ты, Маша, даешь! Ты что-нибудь кроме своего прилавка понимаешь? Этот хрен – Казимир Малевич, которого все снобы мира называют самым… Слушай сюда, самым что ни на есть выдающимся художником России! А Рублев… – тут Нуарб стал лихорадочно вспоминать, что ему рассказывал о Рублеве Маэстро, но вместо этого в воображении возник образ орущего старлея. И так ему стало нехорошо, что он притих. Невенчанные супруги молча прошествовали в следующий зал.

Народу между тем прибавлялось. Кажется, Шемякин собрал в эти чертоги всех деятелей, кто имел хоть какое-то отношение к сферам искусства. Вон, с женой под ручку, вошел музыкант-художник Валентин Афанасьев, творец выпендрежной, но уже очень знаменитой «Чаконы Баха». А как не быть ей знаменитой, если красовалась на одном из осенних салонов самого Парижа – этом вместилище европейских снобов.

Неожиданно Нуарб напрягся – его взгляд коснулся висевшего на стене небольшого портрета. Перед ним, вне всякого сомнения, был сам Маэстро. Вернее, его фотография, на которой он стоит рядом с мольбертом. А на табличке под фотографией отчетливая подпись: «Доблестный борец против засилья черных квадратов Казимир Карлович Позументов. Жертва авангардизма».

– Вот это да! – поразился Нуарб. – Мария, смотри сюда… Что ты видишь?

– Мужчину… и довольного вальяжного… Кто он?

– Я тебе о нем все уши прожужжал… мы ж с ним на одном курорте парились… Это – Маэстро, художник, коллекционер…

Сзади кто-то произнес:

– Не просто коллекционер, а коллекционер русской классической живописи. И тонкий ее знаток.

Нуарб обернулся и увидел дородного, элегантно одетого мужчину. Очки в тонкой золотистой оправе почти на кончике носа, выпуклые глаза какого-то темно-орехового цвета…

– А вы что, Маэстро знали? – спросил Нуарб гражданина в очках.

– Маэстро? Интересно, кто так его назвал? Я его знаю, как Казимира Карловича Позументова. Коренной москвич, светлый человек. Простите за любопытство, но у меня создалось впечатление, что вы его хорошо знаете?..

Нуарб замялся: не хотелось открываться – где и когда они познакомились, и потому попытался уйти от ответа.

– Случайная встреча на дальних рубежах родины…

Прозвучало не очень убедительно.

Человек в очках, видимо, в этом неопределенном ответе уловил то, о чем знал, и что стало причиной дальнейшего диалога.

– Вы имеете в виду места не столь отдаленные? – спросил он.

– Наоборот, весьма и весьма отдаленные… И очень холодные…

– Понимаю, о чем вы… Разрешите представиться… – человек протянул Нуарбу руку и произнес: – Наум Финкильштейн, редактор научно-популярного журнала. Мой журнал когда-то о Казимире Карловиче писал, более того, когда у него начались разногласия с законом, мы пытались его защитить. Но, увы, общественное мнение было тогда проигнорировано.

Марию разговор двух мужчин не заинтересовал, и она отошла к другой картине.

– Ладно, – сдался Нуарб, – откровенность за откровенность. Мы с Маэстро отбывали разные сроки и по разным статьям… Но я ему многим обязан и потому я здесь не случайно. Интересно, что тут расскажут нового об этом черном квадрате…

– Самое интересное впереди. Все ждут Шемякина, это ведь его идея – провести экспозицию «Анти-Малевич», так что давайте пройдем в актовый зал, послушаем самого Шемякина и его оппонентов…

Так произошло знакомство этих двух совершенно не похожих друг на друга людей. Но соединенных какой-то незримой и очень тонкой связью.

Пока они шли в сторону конференц-зала, до слуха Ну арба долетали слова, исходящие от группы горячо спорящих молодых мужчин и женщин среднего возраста: ««Черный квадрат» – гениальное произведение! Я более чем уверена, что он родился под давлением самокритики автора. У него ни черта не получалось, и он решил все закрасить самой кроющей краской – черной. Да поймите вы, наконец, у него другого выхода просто не было… Бог раскаялся, что создал человека, и устроил потоп. Стер все созданное им, чтобы начать сначала. Чтобы ничто не мешало. Да, Малевич мог долго и старательно исправлять то, что не получилось, но он поступил по примеру Бога. Чтобы все начать с начала. «Черный квадрат» изображен на светлом фоне! Это ли не прекрасно!?»

Мужской баритон попытался спорить: «Гениальное, говорите? Гениальность Малевича в том, что он первым додумался объявить произведением искусства то, что оным не является. «ЧК» – это что угодно – исторический артефакт, документ эпох, но никак не произведение искусства…»

– Вечный спор ни о чем… – негромко произнес Финкильштейн. – Семьдесят лет одно и то же… Однако, смотрите, Шемякин уже на сцене.

Они прошли вниз и уселись на свободные места в третьем ряду. На лице Марии была отчетливая скука. К тому же – эта неразношенная туфля, и потому, когда она уселась, тут же незаметно для других сняла с ноги лодочку и ощутила несказанное облегчение. Между тем, до слуха уже доносились первые фразы знаменитого художника. Он по-прежнему был одет в армейский камуфляж, который вполне подходил к его изрубцованному лицу.

– Господа, в отличие от черных квадратов наша встреча должна носить прозрачный характер, когда самые разные точки зрения не смогут замутить нашу задачу: отделить зерна от плевел. По возможности, мы постараемся подставить дружеское плечо настоящему, а не надуманному искусству. Поэтому не может быть запретных вопросов, так что приступим к дискуссии. Кто первый? Вот вы, молодой человек…

Видимо, Шемякин имел в виду студента в первом ряду, возле которого сидела красивая брюнетка, очень похожая на молодую Фатееву.

– Какую карикатуру, по вашему мнению, можно нарисовать на квадрат Малевича? – голос у студента был звонкий, без тени смущения.

– Хороший вопрос, неожиданный. Я думаю для этой цели подошла трансформация одного из известнейших офортов Франcиско Гойи из серии «Капричиос», осуществленная художником Владимиром Зимаковым. И называется эта картина… считайте – карикатура «Когда же они уйдут?». На ней изображена гробовая плита, всей своей монолитностью придавившая людей, которые не хотят упасть в могилу. Кстати, эта карикатура у нас выставлена, и вы ее можете увидеть… По разумению художника, эта плита и есть квадрат Малевича, который давит современных русских художников. К слову сказать, любимое высказывание западных снобов, особенно в Америке, на ломаном русском: «Вы же не Малевич!»

С места поднялась одетая очень современно и со вкусом женщина. Представилась:

– Татьяна Вольтская, радио «Свобода». Скажите, господин Шемякин, что же главное в вашем комплексе мероприятий, посвященных «Черному квадрату»?

– В основном, все, что связано с дискуссией о том, настолько «Квадрат» является действительно могучим феноменом в искусстве 20-го века. Все это сводится к тому, что человечеству всегда нужны какие-то фетиши. Например, совершенно странные пляски, которые ведутся уже несколько столетий вокруг «Моны Лизы» Леонардо да Винчи. Написаны целые тома по поводу исследования таинственности ее улыбки. А на самом деле никакой великой тайны нет. Все специалисты знают, что таинственная и загадочная улыбка Моны Лизы – это всего-навсего переведенная со скульптур архаической Греции улыбка курасов. Этакая предрассветная зона состояния природы – полуулыбка, или блуждающая улыбка. Но есть вещи гораздо более интересные у того же Леонардо. Но человечеству нужно было создать какой-то фетиш, легенды…

– Вы полагаете, и «Черный Квадрат» относится к ним же?

– Безусловно. Он идет сразу после еще одного фетиша современного искусства – известного всем любителям живописи писсуара Марселя Дюшана, который он обозвал фонтаном. Учинил громадный скандал, и сегодня ни одна монография, ни один историк современного искусства не может обойти этот писсуар. Или более поздний мастер – Энди Уорхолл, которого здесь пытаются навязать русским меценатам, потому что американский рынок уже заполнен, и американские дельцы от искусства пытаются атаковать карманы новых русских. Его знаменитый портрет Мерилин Монро, – серый, голубой, черный и так далее – тоже стал знаковым символом. Есть у него еще изображения известных личностей – Сталина, Мао Цзэдуна. Я видел забавную карикатуру – всюду эти символы, а потом человек, на плечах которого вместо головы «Квадрат» Малевича. Вот такие делают изящные вещицы…

Из левого угла послышался свист и крики: «Мерзавец! Малевичу ты в подметки не годишься… Вранье, гниль…» В сторону сцены полетели красные, очень спелые помидоры, которые, однако, до авансцены не долетали.

– Это что? Наш ответ Чемберлену? – улыбаясь, спросил Шемякин. – Что ж, реакция в духе мальчишек-нацболов, на другое я и не рассчитывал. – Он протянул руку, указывая на человека, поднявшегося в шестом ряду. – Прошу, задавайте свой вопрос, только, пожалуйста, ничего сюда не бросайте, ибо я имею обыкновение отвечать…

Человек неопределенного возраста, одетый в костюм образца хрущевской оттепели, волнуясь, начал излагать:

– Вы устроили выставку, посвященную «Черному квадрату», что, на мой взгляд, означает только одно – и вы тоже идете на поводу у этих фетишей.

Все знают, что Шемякина за язык тянуть не надо. Он тут же ответил словесной серией ударов.

– Я, как историк и аналитик искусства, обязан изучать всё. Нравится мне это или нет. Возможно, вы даже не представляете, сколько на сегодняшний день выпечено «Квадратов». Вот это я и хочу показать… – Художник сделал паузу, как бы что-то вспоминая. – Вчера у меня была одна моя знакомая, которая очень любит искусство. Когда она посмотрела две работы, связанные с этой выставкой, она сказала: «Но ведь «Квадрат» – это так скучно…». Но когда я ей показал ряд многочисленных «Квадратов», она оживилась: «А вот это уже интересно». Да, это интересно, но уже с точки зрения психиатрии. И с точки зрения раскрутки. В Лондоне я жил в Сохо. Галерея Лео Кастеля была напротив. Заглядываю в окно – там готовится выставка. Пустой зал, подставки для скульптур, и на одной из них стоит мешок с мусором. И вот я, искусствовед, художник, пялюсь в окно на этот мешок и на полном серьезе размышляю: что это – скульптура или просто кто-то из рабочих забыл вынести мусор? Понимаете, создано целое метафизическое пространство: по ту сторону двери это мусор, но если его внести в зал галереи и объявить произведением высокого искусства, мешок с мусором будет стоить уже сотни тысяч долларов. Бесстыдство бездарей не знает границ. Вот показательный случай. Художник Кошут написал на белом фоне черными буквами: «Трава помята». Эту надпись галерист Лео Кастель продал за 300 тысяч долларов. По поводу этой помятой травы был написан вот такой том, из которого следовало, что эта надпись – почти библия. Чтобы заработать еще больше денег, Лео Кастель заставил Кошута написать эту фразу много раз. И каждая такая бумажка продавалась по 30 тысяч долларов. То есть за какой-то месяц Лео Кастель на этой траве сделал миллиона три-четыре.

Неожиданно для Нуарба с места поднялся Финкильштейн и, прокашлявшись в кулак, представился.

– Главный редактор научно-популярного журнала… Наум Финкильштейн… Ваша выставка посвящена «Черным квадратам», которые я тоже считаю не очень уместным эпатажем… А как вы относитесь к современным вывертам некоторых так называемых художников? Например, к Олегу Кулику, произведения, которого мало кто видел, но которого в России знает каждая собака?

– Замечательный вопрос… Спасибо, постараюсь ответить по существу. Я его называю Шариковым. Он сам себе выбрал эту роль. Супруга привязала его на веревочку, и он в ошейнике торжественно заявился в Сохо, размахивая своими причиндалами.

Кто-то выкрикнул из зала:

– В Англии он тоже кусал прохожих?

– Англичанина особенно не укусишь. Но попытки такие Кулик делал – тявкал, ел собачью еду, справлял нужду по-собачьи. Есть в книге о современном искусстве фотография, где он сидит на жердочке, изображая не то птицу, не то собаку, и мочится в сторону публики. А недавно этот вдрызг раскрепощенный парень стал автором огромной статуи голого человека с 60-сантиметровым эрегированным пенисом. – В зале раздался шум, аплодисменты, свист. – В Зальцбурге, где был установлен этот, с позволения сказать, шедевр, разразился грандиозный скандал. И все это предшествовало визиту в город британского принца Чарльза. Подумать только! А вот еще один шедевр… – Шемякин вынул из кармана сложенный лист бумаги, расправил его и прочитал: «В черногорском городе Цетинье проходит одна из крупнейших в Восточной Европе биеннале современного искусства. На ней собрались художники из разных стран, в том числе несколько из России. Самый большой и яркий проект на выставке показал Олег Кулик. На одной из старинных площадей он установил четырехметровую стеклянную скульптуру спаривающихся быка с коровой под названием «Оранжерейная пара»…

– Вы, Шемякин, ему завидуете! – раздался фальцет с правой галерки.

Однако художник, этот хилый вызов проигнорировал и спокойно продолжал:

– Меня удивляет не сам факт спаривания, этого у нас полно, а восхитительно-визгливый, холопский тон прессы. Подумать только, яркий проект… Так вот, пока подлая пресса будет это фаллосово искусство восхвалять, до тех пор и будет спрос на него. Однажды мои коллеги из Питера провели эксперимент: в одной комнате повесили картину Куинджи, ранее не выставлявшуюся, а в соседней – изображение влагалища в разрезе. И куда, вы думаете, ломилась публика?.. Все верно, нравы определяются бытием… Однако проблема не в эпатаже – я не люблю эту омерзительную спекулятивность. Ну ладно, Америка зажралась, и эти «некоммерческие» художники обслуживают самую самодовольную и тупую верхушку американского общества. Ей вешают лапшу на уши и говорят: это сегодня модно. И мультимиллионер, для которого выложить пару миллионов – это как для нас пару рублей отслюнявить, покупает это паскудство для того, чтобы попасть в так называемое «хай сосьети» – «высшее общество», которое Бродский, почти не меняя английских букв, называл значительно более резко.

По залу пробежал короткий смех, несколько посетителей зааплодировали. И тут же получили поддержку половины зала. Кто-то даже отчаянно выкрикнул: «Капут Америке, слава Куинджи!»

Поднявшаяся под шумок с места девица в светлом платьице задорно вопросила Шемякина:

– Но обо всем, что вы пытаетесь сказать своей выставкой, должна была говорить… кричать на весь белый свет критика… Именно критика должна дать ответ – есть в «Черном квадрате» хоть крупица эстетики или ее и в помине нет.

– Вы, девушка, очень заблуждаетесь, сегодня об эстетике в искусстве вообще не говорят. Это – понятие из прошлого и позапрошлого века.

По левому проходу между рядами к сцене прошествовал очкарик с букетом красных гвоздик. Он подошел к рампе и протянул цветы Шемякину, но когда художник подошел, чтобы взять букет, из него вылетела торпедка и угодила в лицо Шемякина. Черная краска разлилась по лбу, сползла на шрамы и по ним стекла к подбородку.

Зал в возмущении вздрогнул, кто-то крикнул «наших бьют!», а двое молодых людей из первого ряда подскочили к нарушителю спокойствия и заломили ему руки. Шемякин, платком вытер лицо и спустился со сцены. Подойдя к задержанному очкарику, пальцами, в которых был носовой платок, он взял новоиспеченного террориста за нос и с вывертом потянул на себя.

– Молокосос, прежде чем пиарить свою ничтожную рожу, научись сморкаться в платок…

– Все ясно, – стараясь не шуметь, сказал Нуарбу Финкильштейн. – Вы как хотите, а я ухожу… Мне надо съездить в онкоцентр, где уже второй месяц лежит моя жена… Анастасия… Рак молочной железы…

Мария потянула Нуарба за рукав, давая понять, что ей тоже хочется уйти. И Нуарб, держа свою женщину за руку, направился вслед за Финкильштейном.

А в это время на заднике сцены зажегся большой экран, на котором появилось телегеничное лицо художника Глазу нова. Это была тяжелая артиллерия выставки «антиквадрат».

По залу разнесся спокойный, уверенный в своей правоте голос именитого мастера: «У них был ещё другой девиз: «Сапоги превыше Пушкина». Они хотели сбросить Поэта с «парохода современности». Они избавлялись от сильных и талантливых конкурентов – старых мастеров. Отсюда чудовищные крики Малевича: «Уничтожим музеи – гробницы искусства». Я вообще с большим сомнением отношу Кандинского и Малевича к художникам. «Чёрный квадрат» – это хулиганство, профанация. Не понимаю, как может директор Русского музея Гусев утверждать, что Малевич – чуть ли не лучший художник всех времён и народов?! Можно взять в раму и знак дорожного движения «кирпич», обозначающий «проезда нет», и писать огромные монографии о зове космоса, о том, что красное – это кровь. Словоблудствовать, возможно, даже получать премии в разных номинациях… А это просто «кирпич». Король-то гол!»

Выходя из зала, Нуарб на одном из задних рядов увидел сидящих рядом Угрюмову и Портупеева. Лица решительно сосредоточенные…

В фойе, возле буфетной стойки депутат Митрофанов тянул из огромного граненого бокала пиво. С каждым глотком галстук, пластавшийся по его огромному животу, оживал и все больше напоминал змею, пытающуюся принять все более горизонтальное положение…

На улице, Финкильштейн предложил зайти в кафе выпить минералки. Угощал он: заказал три порции молочного коктейля и упаковку «Матильды» – конфет с ананасовой начинкой.

За окном «стекляшки» рисовался спокойный, уравновешенный мир с клиньями теней, отблесками витрин. Мария снова сняла с натруженной ноги туфелю, но до коктейля не дотронулась, взяла из коробки круглую конфету и, стараясь не задеть ярко накрашенных губ, ее надкусила.

– Вы не хотите рассказать мне о Позументове? Как он там… наверное, мучился, столько лет за проволокой… – обратился Финкильштейн к Нуарбу.

– Если вас интересует, я могу отдать одну его вещь…

В карих глазах Финкильштейна вспыхнул интерес, но на всякий случай он выдержал паузу, прежде чем отреагировать.

– А что это за вещь? Честно признаться, я не люблю получать подарки от людей умерших, это очень ко многому обязывает…

– Строго говоря, это не вещь, – Нуарб отстраненно смотрел через витрину на улицу. – Это дневник его отца Карла Позументова. Пару страниц я прочитал – всё о прошлой жизни и, честно скажу, мне не интересной. Какие-то встречи, рассуждения о разных писателях… Кстати, в дневнике есть упоминание о Булгакове и даже о «Мастере и Маргарите».

И вот тут в глазах Финкильштейна появился яркий огонёк заинтересованности, он еле сдерживал дыхание:

– Вы его хотите продать?

– Да ради бога, о какой продаже может идти речь? Я же за него не платил. Вы человек интеллигентный, у вас журнал, а это тоже литература… Да и вообще, он мне ни к чему… Что мне с ним делать?

– Спасибо, – от волнения на лбу Финкильштейна появилась испарина. – Буду вам очень признателен, это для меня неожиданный и богатый подарок… Но вопрос в другом. Возможно, у Позументова есть родственники, кому вы должны были бы отдать этот дневник…

– У него где-то в Питере живет дочь с сыном, но когда у него начались неприятности с законом, она от него отвернулась. Ни разу не приехала его навестить, ни одного письма. Так что я не знаю ни адреса, ни телефона…

Мария, между тем, разутой ногой под столом пыталась просигналить Нуарбу, чтобы тот не порол горячку. Женским нутром она почувствовала, что речь идет о чем-то необычном, с чем расставаться глупее глупого. Но Нуарб, проигнорировав ее отчаянные знаки, снова обратился к Финкильштейну:

– Если хотите, можем сейчас поехать ко мне, и я отдам вам дневник…

Они взяли такси и после того, как Мария купила в попутной аптеке мозольный пластырь, без остановки доехали до Кунцево. И каково же было удивление Марии, когда Нуарб, отковырнув ножом в дымоходе заслонку, вынул из печки жестянку с наследством Карла Позументова. Но открыл ее так, чтобы лежащие под блокнотом золотые червонцы не попали на глаза Финкильштейну.

Тот взял блокнот в руки и погладил своей волосатой ручищей обложку. Словно здоровался с давно потерявшимся и теперь неожиданно отыскавшимся другом. Он даже приобнял Нуарба и, вытащив из портмоне визитку, положил ее на этажерку. А Мария уже выставляла на стол тарелки с холодником, ржаным подовым хлебом и миску, полную клубники, выращенной в собственном саду.

Финкильштейн хотел отказаться от обеда, но Нуарб настоял, и тому, видимо, было не с руки обижать гостеприимных хозяев. Блокнот, который он положил во внутренний карман пиджака, словно горчичник, грел сердце, и не терпелось остаться одному, чтобы приняться за чтение.

После обеда Нуарб проводил редактора до автобусной остановки, и по пути рассказал о последних днях Казимира Позументова. Когда рассказывал, искоса поглядывал на крайне сосредоточенное лицо Финкильштейна, на глазах которого то появлялась, то исчезала предательская влага.