Читать книгу Судный день - Александр Ольбик - Страница 5

Нервотрепка давала о себе знать – затомило сердце, тупая боль осадила затылок. Накинув на плечи бушлат, Позументов вышел на крыльцо схватить свежего воздуха. Взял в горсть снежка и – под воротник его, на пульсирующую аорту, другую порцию – на затылок, где тоже давило и стучало, как молотком по наковальне, видно опять подскочило давление. Прислонившись к дверному косяку, он вглядывался в снежную замять, но та была настолько плотной, что свет прожекторов сторожевой вышки с трудом через нее пробивался. В такие ночи и в такую погоду самое время подаваться в бега…

К Позументову подошел Нуарб и спросил, чем может помочь и даже куда-то сбегал, вернувшись с таблеткой валидола. Когда стало легче дышать и ломящая боль в затылке отступила, Маэстро вернулся в помещение и, к удивлению своему, увидел почти всех зеков все так же роящимися у его шконки. Он мог бы поклясться, что их глаза светились участливым светом. А ночью, когда за стенами улеглась вьюга, и лишь храп сокамерников тревожил тишину, ему приснилось, что он возле какого-то деревенского дома входит в самую гущу цветущей сирени. Махровый, пышный, благоухающий кокон, из которого нет выхода…

Утреннее просыпание в заключении – это адские ощущения. Тотальная казенщина, выстуженный за ночь барак, ор контролеров, матюки зеков и вонючая пелена дыма от дешевого табака, и, если судить по зловонным ароматам, с некоторой примесью анаши. Потом жалкая трапеза, опустевший барак, когда все заключенные уже разошлись по работам. Без его, Позументова, участия, так как по возрасту и состоянию здоровья он признан непригодным для физического труда.

Но бездельем не маялся. Убирал барак, чистил туалеты, а закончив работу, брал краски, которые ему вместе с сигарами постоянно присылали из Москвы коллеги, и шел с этюдником в дальний конец зоны, почти под самую крайнюю сторожевую вышку, и, если не падал снег и небо было ясное, писал то, что видел. А видел он немного, только то, что можно увидеть внутри пространства, огороженного высоким забором, по хребтине которого курчавятся заиндевелые кольца колючей проволоки. Но чаще всего на его этюдах ни вышек, ни стены, ни колючей проволоки не было, а были очаровательные уголки Крыма, самшитовые рощицы Кавказа и буйство самых фантастических цветов. Иногда пейзажи сменялись натюрмортами с плодами знойных тропиков, где он отродясь не бывал. А когда наваливалась непогода, оставался в бараке и писал копии картин из альбома классической живописи, и получалось это настолько убедительно, что однажды приехавшие в колонию журналисты, художнии и еще какие-то деятели, по подсказке Кривоедова, пришли к Позументову, чтобы взглянуть на творения «чудаковатого старика-зека». Он им показал копии с Рубенса, с картины Куинджи «Лунная ночь над Днепром», и один нервный тип из делегации от умиления даже прослезился. Такие копии были во всех квартирах и кабинетах командного и среднего офицерского состава лагеря. За эти «подарки» ему отпускались кое-какие грехи. Он даже имел небольшие преференции, распространяющиеся на посылки, телефонные разговоры и другие послабления…

Кроме всего прочего, в лагере он был известен как экстрасенс. Руками вытворял настоящие чудеса. Спасал от депрессии, а дочь начальника лагеря, у которой была хроническая астма, несколько раз вытаскивал почти с того света.

Но что удивительно, исцеляя многих, он был бессилен против своих болячек…

Однажды, когда менялась погода, и сердце заметно пошаливало, он остался в бараке и при тусклом свете двадцативаттных лампочек принялся что-то изображать на незагрунтованом куске фанеры. Писалось как никогда быстро и вдохновенно. В итоге получился работяга в валенках, телогрейке, в шапке-ушанке, одно ухо которой завернуто наверх, а другое, с тесемкой, болтается у щеки; в руках человека – кувалда, которой он замахивается, чтобы вбить в шпалу очередной костыль. Рельсы обсыпаны инеем, а насыпь покрыта голубыми сугробами, с пятнами подтаявшего снега и пролитой солярки… В снегу чернеют разбросанные старые шпалы…

Не самый веселый пейзаж, но вот лицо… В глазах работяги – хищный отблеск, словно человек совершает не трудовой акт, а пытается одним мощным, грозным замахом свалить какое-то представшее перед ним могучее чудовище.

И когда районная газета написала об этой картине и ее талантливом, «без вины виноватом», живописце, отбывающем четвертый год заключения, на имя начальника лагеря посыпались письма – дескать, не пора ли пересмотреть дело Позументова, ибо на воле художник принесет гораздо больше пользы, чем за колючкой?

В один из февральских дней, когда всех увели на работу – прокладывать железнодорожную ветку на золотой прииск, – и первые предвесенние лучи пробились в окна барака, в душе Позументова началась такая буря, что хоть вешайся. Вспомнилось былое, дочь, сыну которой уже стукнуло семнадцать, его фотография всегда лежала в его тумбочке… О зяте-нацмене, который однажды, бросив семью, навсегда скрылся в голубых далях родного Кавказа, старался не думать… Вспоминал свою первую жену, тоже страдавшую охотой к перемене мест и однажды упорхнувшую в другую жизнь. Его будоражила тоска по прошлому, пролетевшему большой быстрой птицей, возврата к которому нет, и уже никогда не будет. Душевная маята, хуже самой злой изжоги, и, чтобы спастись от нее, он на крышке посылочного ящика – дочь недавно прислала ему новые краски – принялся что-то изображать…

Сначала нарисовал роскошный куст сирени, но что-то в ней показалось фальшивым, и он, замалевав ее свинцовыми белилами, вдруг изобразил восьмиконечную звезду, что его удивило и раздосадовало. Ибо еще никогда он этого не делал. С непонятным раздражением покрыл звезду светлой лазурью, а сам вышел на улицу – охладить начинавший наливаться свинцом затылок. Вернувшись, взял на кисть немного газовой сажи и провел по толстому сырому картону черную линию, затем еще одну, вторую, третью… Получился квадрат. Траурная окантовка… Внутри написал готическим шрифтом: «И сказал Бог: да будет свет». Отступил на шаг, вгляделся и не нашел изъяна. Логично, созвучно душевному настроению: хоть и февраль, но до весны уже рукой подать. А что за ней – то же самое, что двигало им целых четыре года? Но продолжение всего этого кошмара невозможно. Всему должен быть предел. Через минуту-другую в нем произошел мировоззренческий взрыв: он ощутил полный тупик, из которого нет даже возврата. И ни в чем нет смысла. Его рука самопроизвольно, механическими движениями стала пластать на картоне мазок за мазком, пока не проявился квадрат беспросветно черного цвета. В итоге получилась космическая ночь в самом центре черной дыры. Ночь в ночи. Тьма во тьме. Душа разрывалась и рыдала, но из глаз Позументова не сорвалось ни единой дождинки, только щеки его еще глубже запали, а сухость во рту – под языком, в гортани и на зубах – грозила превратиться в раскаленный окатыш…

Попив воды, он улегся на кровать, закрыл глаза и попытался умереть. Он хотел сделать это прежде, чем обитатели барака вернуться с работы. Картонку с черным квадратом он поставил на тумбочку, и в скудном электрическом свете она гляделась совсем неплохо, во всяком случае, нейтрально успокоительно, не навязчиво и абсолютно отстраненно от жизни.

Но умереть Позументов не успел: дверь вдруг шумно распахнулась, и вслед за морозными клубами в барак ввалились Кривоедов и старлей. На обоих были белые полушубки, перетянутые ремнями и валенки, подбитые лосиной кожей. Раздался так хорошо знакомый зычный, с площадными нотками, голос Кривоедова:

– Гражданин Позументов, с тебя, старый черт, причитается! Дрыхнешь? – подошедший бесцеремонно бросил на грудь лежащему Позументову лист официальной бумаги. – Хватит сачка давить, люди вгибывают, а ты устроил тут себе санаторий, – и Кривоедов уселся в ногах художника, чего раньше никогда и не мыслил себе позволить. С шумом извлек из полушубка пачку «Беломора», продул мундштук папиросы и стал прикуривать.

Позументов взял бумагу и взглянул на нее, но без очков это было бесполезное занятие.

– Что это? – спросил он, приподнимаясь с подушки. И вопросительный взгляд на заместителя начальника. Тот откликнулся, и неожиданно вполне по-человечески, без рыка и крика.

– Тебе, Маэстро, выпала лотерея… Тебя сам президент помиловал, причем, возможно, с полной реабилитацией. Поэтому давай заделай нам на радостях гопак и к завтрашнему утру будь готов к отправке. – И – о, чудо! – Кривоедов впервые улыбнулся, обнажив линейку безукоризненно белых, по-волчьи крупных зубов. И даже рукой потормошил ноги Позументова.

А Позументов, который минуту назад пытался добровольно отправиться к праотцам, от полученного известия и впрямь стал загибаться. Лицо слиняло до портяночного цвета, зрачки помутнели, перед глазами всё поплыло, и он почти потерял сознание. Пока вызывали фельдшера, делали укол, прошло немало времени. Начало смеркаться, в барак ввалилась рабочая смена, и подняла такой гвалт, что Кривоедову пришлось применить власть: он выхватил из кобуры пистолет и трижды выстрелил в потолок.

– Вы мне тут, балахвосты, всю симфонию испоганили, – заорал он, потрясая «Макаровым», – к человеку пришла свобода, а вы тут устроили птичий базар. Хотелось все по-людски, торжественно, так нет же, суки уголовные, берут на прихват…

В мгновение, вдруг, над всем базаром простерлась такая тишина, что, наверное, все услышали, как ураганно бьется сердце Маэстро.

– Гражданин начальник, – обратился к майору Нуарб, – от радости люди умирают чаще, чем от горя… – И к Позументову: – Счас, Казимир Карлович, потерпи, сгоношу чаек и, гарантирую тебе – оклемаешься. Можно прочесть? – это уже вопрос к начальству. Он взял официальную бумагу и начал вслух читать: – По представлению комиссии по помилованию при президенте Российской Федерации, президент В. В. Светлов подписал Указ о помиловании гражданина РФ Позументова Казимира Карловича, который вступает в законную силу после публикации в «Российской газете». Генеральная прокуратура начала проверку уголовного дела Позументова К. К. на предмет его полной реабилитации в соответствии с такой-то статьей уголовного кодекса РФ».

– Ну, Маэстро, теперь веришь? – спросил со смешком Кривоедов и хлопнул Позументова по острому колену. – Держись, а за вчерашнее извини. Не разобрались, а потому извини… Ну что, старлей, отдавай команду нашей поварихе, пусть на ужин сегодня замастырит кнедлики или люля-кебаб. Да салатик, желательно зеленый, овощей пусть возьмет из моего резерва… Проводы должны быть на высоте. Как считаешь, Маэстро?

А Маэстро, скосив повлажневший взгляд на тумбочку, где лежал никем незамеченный «Черный квадрат», внутренне дивился: как быстро меняются обстоятельства – только что рядом была бабулька с косой, и вдруг на тебе – иди на все четыре стороны… Но будучи человеком воспитанным, он не проигнорировал несколько наигранный, а потому и не лишенный лицемерных ноток тон начальства. И не показал вида, что ему противно одно его присутствие в столь торжественную минуту, а потому ответил сдержанно, не теряя достоинства.

– Спасибо всем за такое известие. А насчет кнедликов… это, гражданин начальник, лишнее, у меня язва, да и ненужные вам хлопоты… Я с ребятами отмечусь здесь…

– Ладно, Маэстро, делай, как считаешь нужным, но завтра к девяти часам будь готов, как говорится, с вещами на выход. Я распоряжусь, чтобы сюда доставили хорошую пайку, но предупреждаю – спиртного ни грамма, а то ведь вся хорошая погода может вмиг испортиться… Надеюсь, кумекаешь, о чем речь?

Полушубки поднялись, и совсем не по-строевому вышагивая в валенках, покинули казарму.

После укола и крепкого чая Казимир Карлович действительно начал оклемываться. Он сел на кровать и, водрузив на нос очки, стал изучать документ. И по мере того, как взгляд его продвигался по строчкам, из глаз рваными струйками потекла предательская влага. Она вливалась в глубокие морщины и, добежав до подбородка, каплями срывалась с него на бумагу, которая в его руках заметно подрагивала…

Кривоедов сдержал слово и к ужину двое вольняшек принесли в барак большой таз нашинкованной белокочанной капусты, винегрет и салат из крупно нарезанных зеленых огурцов, помидоров голландского разлива и колечек синего лука… Немного позже была доставлена кастрюля с дымящимися кусками лосиного мяса – результат охотничьего азарта Кривоедова.

Стол соорудили на одной из кроватей, с которой скинули тряпки. Застелили ее листами фанеры, и начали выставлять принесенную начальством снедь. Когда зеки, истомившиеся ожиданием, окружили кровать, из-за их спин вдруг, как джин из бутылки, явился на удивление бесшумный старлей и, ни слова не говоря, водрузил на импровизированный стол двухлитровую бутыль с самодельным ежевичным вином.

– Только, Маэстро, без хамства, – предупредил старлей, и так же тихой тенью исчез.

– А вдруг, это подстава, провокация? – вдруг засомневался Остап, на что кто-то из сзади стоящих отвесил ему незлой подзатыльник.

– А нам один хрен, что подстава, что ее нет, а за Маэстро можно и в шизо посидеть.

Но когда застолье кончилось, а прошло оно на одном невольничьем дыхании, с зубоскальством и бородатыми анекдотами, и когда все разошлись по своим шконкам, и когда уже две первые, близко склонившиеся к вышкам звезды отпустили свои зеленые лучики в межзвездное пространство, произошло то, чего Позументов больше всего боялся. А боялся он непредвиденного случая, который во все времена круто меняет судьбы не только людей, но и городов, государств и всего космического миропорядка. В том углу, где стояла койка женоубийцы Васи Клочкова, вдруг раздался душераздирающий вой. Словно кому-то тисками защемили детородный орган. И в миг в бараке начался страшный переполох и крики: «У нас жмурик! Клочков, сука, себя порешил!» Затем другой вопль: «Маэстро, тут загибон идет, гони сюда!»

Позументов понял, что его завтрашнее путешествие домой может быть отменено и, глотая натекшую под язык горькую слюну, поспешил туда, куда уже прошерстили Кривоедов со всей своей лагерной свитой, врач, вольняшки с носилками. Да бесполезно было спешить, – все уже было кончено.

Компанию Маэстро составил Нуарб, со сна еще не врубившийся в серую реальность, а потому бестолково приговаривающий: «Таких пикадоров надо еще до рождения мочить, это какую же подлянку он тебе, Карлович, сыграл…»

Но их к месту самоубийства даже не подпустили. Подошедший Остап Приживальский с невозмутимым видом возвестил: «Крышкой от шпрот сделал себе харакири… Конечно, мразь был этот Клочков, но за этот поступок заслужил хоть какое-то уважение. Не хер коптить небо после того, что сотворил с бабой. Может, она и последняя про блядь, так беги, а не удавливай собственным галстуком…»

Когда труп Клочкова унесли, Кривоедов подошел к стоящему у окна Позументову, наблюдавшему за воронами, не поделившими какой-то добычи. И в последнем мерзавце, бывает, просыпается росток сострадания. Пророс он видимо, и в майоре. Заметно волнуясь, он вдруг заговорил:

– Ты знаешь, Маэстро, я сегодня не мог заснуть, все о тебе думал… Вечером прочитал твое дело да плюс бумагу, которая из Москвы для служебного пользования и понял… Ни за понюшку сидишь… А это ЧП пусть тебя не беспокоит, мужик от непонятки самого себя положил, туда ему и дорога… Не сегодня так завтра, все равно случилось бы, он не первый и не последний. – Кривоедов постучал мундштуком папиросы о подоконник, закурил свой «Беломор», и довольно твердым, неожиданно проникновенным голосом изрек то, чего от него Позументов и во сне не ожидал бы услышать. – Казимир Карлович, ты меня прости, я ведь тоже виноват, что ты тут за так парился… Ты пойми, у меня две тысячи гавриков и в судьбу каждого не вникнешь… Да я и не суд, моё дело сторожить, а не судить. Как человек, я тебе очень сочувствую. Но одно обстоятельство в твоем деле меня не на шутку заинтриговало. Я человек неверующий, а значит и не суеверный, но когда я читал твои показания о какой-то роковой взаимозависимости Солнечной системы и «Черного квадрата», меня, признаюсь, оторопь охватила… Ты же от этого не отрекся, значит, ты не излечился от своего бреда, и должен находиться в сумасшедшем доме. А тебя вдруг признают вполне дееспособным, с какими-то мизерными психическими отклонениями и сажают в «здоровую тюрьму». По явно сфабрикованному делу – спекуляция ворованными произведениями искусства… Ты же коллекционер и продавал не чужие картины, а свои, так в чем же спекуляция? А то, что купил краденное, так не твоя вина…

– Вот именно – сфабриковали… Но боюсь, майор, если я сейчас тебе скажу то, что я тогда говорил журналистам, врачам и даже физикам, которые занимаются квантовой теорией, ты тоже скажешь, что я шиза и разговора не получится… Впрочем, мы, кажется, уже поговорили…

– Странно, – раздумчиво сказал майор и приложил ладонь, к схваченному изморозью окну. – А при чем тут художник Малевич? Если честно, я о таком даже не слыхал, а вот о «Черном квадрате» где-то читал…

– Вообще-то «квадратов» несколько, есть еще квадраты красный и белый, но это дела не меняет. – Маэстро на мгновение задумался. – Речь идет о самом первом квадрате, написанным в 1913 году… Кстати, как мне рассказывал отец, первоначально эта картина называлась не квадратом, а «четырехугольником». Это потом Малевич ее зашифровал «ЧК», что могло означать, как «чрезвычайная комиссия», то есть ВЧК. И я, когда попал сюда, в лагерь, дал себе зарок ни словом, ни намеком об этом «Квадрате» не вспоминать… Одно дело, когда «бредишь» на свободе, совсем другое – в лагере, среди неоднозначного контингента. Это могут подтвердить все, с кем я сидел. Да, я рассказывал об искусстве вообще, о художниках, кражах картин, о чем вы знаете и за что задали мне взбучку, а вот о «Черном квадрате» – ни слова, ни полслова… – Позументов осекся, словно что-то потерял, но вопросительный взгляд майора как бы подтолкнул его продолжить разговор. – Но вчера неожиданно все изменилось, не только в мыслях, но и в ощущениях, и я вновь вернулся к этой теме… Словно, меня кто-то сзади подтолкнул… Как бы напомнил, что угроза не миновала, а наоборот – нарастает, а я бездействую…

– Ага, ясно, – у майора вдруг пропал в глазах интерес к собеседнику, а про себя он подумал: «Ну, чистый шиза. А я-то, рассупонился, подумал, что без вины виноватый… Чистый маньяк, но разговор с ним надо кончать все же без грубости. С больными нужно поделикатнее… И без того мужик обижен судьбой…» И майор нейтрально произнес: – Ты, Маэстро, не расстраивайся, спокойно поезжай в Москву, оформи пенсию, а когда получишь реабилитацию, тебе, возможно, вернут конфискованные картины.

– Нечего возвращать, все было распродано в первый же год на аукционе, уплыло в чужие руки и по дешевке…

– Ну, ничего страшного, может, тебе без картин, без этого коллекционистского ажиотажа даже спокойнее будет. Годы как птицы, ты же понимаешь, о чем я…

К ним подошел старлей и взглядом дал майору понять, что к нему есть разговор. В лагере офицерам не принято вести беседы в присутствии зеков.

– Извини, Маэстро, дела, – и майор, погасив в стоящей на подоконнике консервной банке папиросу, отошел со старлеем в сторону.

– Товарищ майор, в лагере что-то назревает, зеки кучкуются, ощущается какой-то нехороший накал настроений. Я отдал распоряжениям нашим операм прокрутить ситуацию…

– А на чем основываются твои подозрения? – спросил майор.

– Пожалуй, ни на чем конкретном, на ощущениях… И не у меня одного, начальник второго отряда озабочен тем же… А разве вы, товарищ майор, ничего не чувствуете?

– Я чувствую, что все здесь помаленьку сходят с ума. Пошли в контору, соберем пятиминутку, обговорим ситуацию. – Майор кинул взгляд на стоящего по-прежнему у окна Позументова и широким шагом направился на выход. За ним, чуть отставая, шустрил старлей с не на шутку насупленными бровями и почему-то сжатыми кулаками.

А за окном, между тем, победу одержал старый, с потрепанными крыльями ворон: он изловчился и отнял у своего пернатого собрата добычу. Но когда с помощью лапы и черного клюва ее раскурочил, оказалось, что это всего-навсего кусочек фольги, занесенной в зону какими-то вольными ветрами… «Быть может, и у меня такая же пустая фольга», – подумал Позументов и отошел от окна.

Вечером у них с Нуарбом состоялся разговор. Они пили чай, и что-то в их настроении было уходящим. Да, собственно так и было, утром Казимир Карлович вылетит из ржавой клетки, оставляя после себя маяту лет и сирость прозябания.

– Когда ты освобождаешься? – спросил Позументов.

– В июле этого года.

– Прекрасно… А куда думаешь направиться?

– Пока не знаю, но скорее всего Москву не миновать… Там у меня пиковый интерес по имени Мария…

– Магдалина? Которая тебе не пишет?

– Ни единого отклика на мои триста посланий… Поеду, разберусь…

– Будешь в Москве, постарайся найти меня, вот мой адрес… – Маэстро протянул листок Нуарбу и тот сразу же его прочитал.

– Патриаршьи Пруды, Патриаршьи Пруды… Где я об этом читал? Улица Большая Садовая, дом 10… Вспомнил! – Нуарб хлопнул себя по лбу. – Это же Мастер и Маргарита… дом, в котором отстреливался кот Бегемот…

– Да, это так. Когда-то мой отец был очень дружен с Булгаковым, который с 1921-го по 23-й год снимал у нас квартиру… В его романе она проходит, как квартира 302-бис… Писатели так поступают часто – какую-то деталь берут из реальной жизни, вплетают в сюжет и это усиливает эффект восприятия… Но дело не в этом, надеюсь, у меня еще сохранились какие-то связи и, возможно, я помогу тебе с устройством…

– Спасибо, Казимир Карлович, за заботу, но обещать не могу. Во-первых, до звонка еще далеко, а во-вторых, жизнь так складывается, что не всегда приходится идти прямыми путями…

– А вот это зависит только от нас. В тебе живет инстинкт понимания живописи, прекрасного, ты восприимчив к возвышенному… Однажды я наблюдал, с каким интересом ты смотрел в альбоме на картины великих мастеров. Ты просто глазами пожирал их! А если бы ты увидел оригиналы… Это не поддается представлению. И заметь, каждое произведение искусства имеет свое эхо. Если оно возвышенное и доброе, то и эхо у него такое же… Темное и недоброе, наоборот, оборачивается для всех темнотой и разрушением… Впрочем, пока это трудно осознать, но не исключаю, что наступит момент, когда ты со всей очевидностью в этом убедишься.

– В третьем классе я занимался в кружке рисования и однажды на каком-то южном курорте заходил в музей, видел картины Айвазовского…

– Значит, это была Феодосия… В тумбочке возьмешь мой эскиз… «Черный квадрат»… Но я не хотел бы, чтобы памятью обо мне осталось это. Отнесешь его в котельную и бросишь в огонь, от греха подальше…

– С этим не будет проблем, только я не понимаю…

– И не надо, сделай, как говорю, это моя обязательная просьба…

Около десяти вечера заявился старлей и принес все документы и пропуск, помеченный завтрашним днем. Позументов держал его в руках и не испытывал абсолютно никаких эмоций. Характеристика положительная, справка об освобождении, денежный начет… Конечно, маловато, но на первое время хватит…

Потом было что-то вроде собрания. Зеки обступили Маэстро, и каждый пытался сказать ему что-то ободряющее. Остап попросил позвонить с воли матери, которая уже полгода не отвечает на его письма. Другой заключенный дал Позументову письмо для отправки в Генеральную прокуратуру, ибо, как ему кажется, все его обращения в нее где-то по дороге теряются… Обменялись адресами, телефонами, которых за давностью лет у многих просто уже не было… Пустой ритуал… Абсолютно пустой, ибо утром, когда с вещмешком, в бушлате и в шапке-ушанке, тесемки которой были завязаны под подбородком, поскольку лагерный градусник показывал ниже 30, Позументов прошел все процедуры на КПП и вышел во двор, где его ждал старенький с обледеневшим кузовом ЗИЛ, все и случилось.

С помощью Нуарба и Остапа он уже переваливался в кузов, когда неожиданно руки и ноги его обмякли, и поддерживающие его зэки вдруг невольно ощутили тяжесть неподатливого и, судя по всему, уже не управляемого сознанием тела. Они оттащили Маэстро от машины и положили на снег. Лицо Позументова был бледно, с желтыми разводами под глазами, дыхание стало прерывистым, а рот скрутила судорога. Он пытался что-то сказать, но ни Ну арб, ни Остап его не понимали и суетились в великой растерянности.

Прибежавшая фельдшерица, взглянув на бедолагу, покачала головой и велела нести его в санчасть. Пока ждали машину из районной больницы, пока делали электрокардиограмму, Позументов уже наполовину был труп.

Весть о его несостоявшемся освобождении разнеслась по лагерю, и вскоре у дверей санчасти появился вор в законе Зураб Сухумский, принесший швейцарское лекарство, которое ему передали с воли, когда он со стенокардией валялся на той же убогой койке, на которой сейчас доходил старый зек. Прибежали другие, всем хотелось поучаствовать, выразить сочувствие, но фельдшерица никого к больному не пустила и орала как сумасшедшая, как будто от ее крика больной мог вмиг поправиться.

Пропустили к нему только Нуарба по причине общего койко-места и по просьбе самого Позументова. Он уже сипел, и Нуарб с большим трудом вникал в его речь.

– Не судьба… Закопают тут… Ты после отсидки поезжай в Москву, на мой адрес… – Силы покидали старого коллекционера, но, отдавая себе в этом ясный отчет, он ни голосом, ни выражением лица не проявлял страха. Наоборот, он был предельно сосредоточен, видимо, понимая, что каждое его слово может быть в этом мире последним… – Под каминной полкой, на которой сидел кот Бегемот… в печи, под левым крайним изразцом, найдешь тайничок, в нем дневник отца, кольцо и серьги моей мамы и… – У него кончались силы. – Ты меня слышишь?

– Маэстро, ты сам все это возьмешь, все будет хорошо… Тебя сейчас на вертолете доставят в райцентр…

– Мой центр здесь, и пусть меня похоронят на лагерном погосте, номер – на усмотрение администрации… Дневником можешь распоряжаться по своему усмотрению… можешь сжечь, но колечко с сережками отдай Зинаиде Васильевне Угрюмовой, мой ученице, она в Третьяковке работает… И найди моего внука, он учится… я забыл название… – он снова сбился с мысли, лицо его исказилось от боли, и он, чтобы не закричать, прикусил рукав куртки… – Мне нужен сотовый телефон… Если Зураб еще в приемной, попроси у него…

Зураб еще находился в приемной и рассказывал обступившим его зекам какую-то свою историю…

Он первым отреагировал на появление Нуарба:

– Ну, как Маэстро? Это лекарство когда-то меня вытащило с того света… Телефон просит? – и он протянул Нуарбу трубку сотового.

Когда Нуарб вложил мобильник в слабеющую руку Позументова, тот попросил оставить его. Нуарб с фельдшерицей вышли, и вскоре через дверь до Нуарба донесся слабеющий фальцет Позументова. А потом – протяжный стон, растаявший в молчание…

Вбежавший в палату Нуарб увидел закатившиеся под лоб глаза, повидавшие на своем веку бездну красоты… Они еще жили. Нуарб нагнулся и услышал сиплый, едва различимый голос: «Ты, сынок, должен довести мое дело конца… Когда выйдешь отсюда, тебя найдут мои люди и скажут, как действовать… Но ты можешь и отказаться… Это должно быть от сердца… Заработаешь честные деньги… А свои уркаганские делишки ты должен завязать… Ты понял?» И Нуарб в самое ухо Позументова ответил: «Понял, но как они меня найдут?» – «Найдут, они владеют информацией, которая… которая… Прости, я, кажется, отхожу…» – Рука Маэстро сильно сжалась и тут же ослабла, кисть отвалилась к стене, глаза на сведенном смертной судорогой лицо, смотрели куда-то за окно…

– Наш Маэстро умер, – сказал зекам Нуарб, когда вышел в приемный покой.

– Мы здесь все передохнем, по одному… За два дня – два жмурика… – пошел невнятный шепоток, и Нуарб почувствовал вдруг, как холодная, с длинным жалом змея вползает под его рубашку. Даже обстучал себя ладонями, но ощущение надвигающейся беды не проходило, а только усиливалось. Он выбежал на улицу и кинулся в барак, где взял из тумбочки «черный квадрат» и, спрятав его под фуфайку, вышел во двор и широким шагом направился в сторону дымящейся котельной. Там работали трое вольнонаемных, бывших сидельцев этого же исправительно-трудового учреждения. Они встретили Нуарба вопросом:

– Что ж ты, едрена пала, не уберег Маэстро?

Но он не ответил, прошел в конец помещения, где пахло горячим шлаком и было смрадно от табачного дыма, и остановился возле раскаленной печи, в которой бушевало пламя. Взял в руки прислоненную к бойлеру метлу, и ее черенком открыл раскаленную дверцу. Пахнуло нестерпимым жаром, и Нуарб, защитно подняв одну руку, другой бросил в топку то, что по последней просьбе Позументова должен был уничтожить. Огненный вихрь, похожий на протуберанец Солнца, словно водоворот, всосал «Квадрат» в свою глубину, и Нуарб, уверенный, что слово, данное Маэстро, сдержал, направился к выходу из кочегарки. Однако через некоторое время чувство выполненного долга в нем начало сменяться на, казалось бы, беспричинную, какую-то космическую тоску, предвещавшую тупик, из которого нет выхода…

Уход Маэстро для него не стал трагедией, но на душе было печально. Это чувство напомнило ту неизбывную горечь, которую испытал в день отправки его в интернат… Мать тогда долго стояла за окном, пыталась улыбнуться, но из глаз катились и катились слезы, и она, закрыв лицо вязаной рукавичкой, побежала в сторону трамвайной остановки. Мальчик видел, как подошел красный вагон, как мать, оглянувшись и махнув, уже безадресно, рукой, втиснулась в него, и… Больше он никогда ее не видел… Интернат сменили пересыльные пункты, СИЗО, лагеря, но та картина прощания приходила к нему ночами, и каждый раз он заставлял себя досмотреть ее до конца, после чего, умаянный воспоминаниями, продолжал жить дальше…

А в первом часу ночи началось такое… Разразился страшной силы ураган. Провода замкнулись, и искры от них грозным шлейфом протянулись к постройкам. Сначала заполыхал первый барак, тот, который находился рядом с домом администрации. По тревоге подняли лагерь и конвоиры вместе с офицерами стали налаживать тушение, однако вода в пожарных рукавах и гидрантах тут же замерзала, а везти ее из котельной было делом медленным и потому бесполезным. Вот первые языки пламени лизнули стены третьего барака, а за ним и того, в котором отсиживали свое Нуарб с Позументовым.

Бушующий снежный смерч в течение часа разнес огонь по всему, что могло гореть. Первой упала та вышка, с которой в прошлом году застрелили двух беглецов, перебиравшихся через стену – она рухнула, и сноп искр от нее поднялся до неба. Уже горели собачий питомник, все жилые и казенные помещения, когда над лагерем появился вертолет, на котором прилетело районное начальство. Но пилоты, не рассчитавшие маневр, попали в выгорающую зону, куда машина, заверченная огненным смерчом, буквально провалилась, и все, кто в ней находились, погибли.

А буря между тем набирала обороты, начался настоящий торнадо и, как потом напишут газеты, он имел чудовищную силу. Ветер разогнал снежную дубину до скорости 300 километров в час, и против нее ничто выстоять не могло. И когда все сгоревшее и порушенное было засыпано толстыми сугробами, из которых торчали лишь головешки, концы колючей проволоки, арматура котельной и металлические столбы забора, ветер вдруг стих, и над местом, где час назад жила своей жизнью исправительно-трудовая колония, устало волочил по земле жиденькую поземку…

Большая часть заключенных не выжила. Когда начался ураган, Нуарб вышел на улицу и привязал себя к каменному столбу, стоящему тут с незапамятных времен. Среди зеков даже ходила легенда, что в давние времена здесь проводились ритуальные действа: если человек с завязанными руками влезал на столб, его миловали, а если нет, привязывали за ноги к двум конским хвостам и разгоняли коней…

Девятьсот девяносто девять зеков были погребены под руинами и залежами снега. Та же судьба постигла и надзирателей, почти весь обслуживающий персонал, подсобную живность (коровы, овцы, куры, свиньи) и третью часть служебных собак. Не избежали этой участи и Кривоедов со старлеем…

Позже синоптики определят этот феномен, как природную аномалию, как экстремальные форс-мажорные обстоятельства, против которых человеческая воля бессильна. Одна из газет этот природный катаклизм связала с мистикой, предположив, что причиной его была свойственная этим местам очень плотная концентрация человеческого зла. Действительно, в лагере содержались люди, совершившие двойное, тройное и даже массовые убийства, жесточайшие изнасилования в извращенной форме, не говоря уж о каннибалах, педофилах и детоубийцах.

Спустя пять дней, на место катастрофы прибыла комиссия из центра с твердым поручением от Президента страны: докопаться до причин произошедшего и выявить виновных, если таковые найдутся.

На месте, где вздымалась обожженная, покореженная огнем арматура котельной, председатель комиссии вдруг заметил в сугробе некий предмет, отчетливо выделявшийся на снежной белизне. Он нагнулся и поднял его, перчаткой стряхнул снег и увидел то, что должно было сгореть, но не сгорело, должно было быть унесено ураганом, но осталось на месте – это был черный квадрат, черный беспросветно, с узкими белыми полями, оставшимися девственно чистыми. Лишь случайно оброненная капля темно-зеленого кобальта нарушала их белизну…

Председатель снятой с руки перчаткой провел по картонке и бросил ее в кучу металлолома. «Чертовщина какая-то…» – пробормотал чиновник и вдруг почувствовал сильное жжение пальцев. Такое сильное, что ему даже пришлось подхватить с покореженного бойлера горсть снега, и он мял его до тех пор, пока снежок не растаял и не стек с пальцев тонкой струйкой…

Неделей позже на место прибыли строители и в ударном темпе начали возводить высокий двенадцатиметровый металлический забор, который должен был оберегать от людского любопытства зону, где произошел катаклизм. По ее периметру, через каждые пятьдесят метров, были расставлены вооруженные, с собаками, радиотелефонами и приборами ночного видения часовые. Причину чрезвычайного происшествия предписано было изучать нескольким профильными учреждениям.

Нуарба с другими выжившими в снежном хаосе зеками перевели в далекий исправительно-трудовой лагерь общего режима, находящийся в районе Джарджана. И долго еще они были главными свидетелями, с которыми работали все прокуратуры, начиная с Генеральной и кончая военной. Но бедолаги мало что помнили, и потому их показания оказались для следствия абсолютно бесполезными.

Трупы почти всех заключенных и персонала откопали из-под снега, провели кое-какое опознание и похоронили на погосте, где с 1937 по 1939 год было погребено более девяти тысяч безымянных номеров, то есть зеков, которые оказались за скобками жизни и были зарыты в вечной мерзлоте, как мамонты. И в этом была их привилегия, ибо осталась надежда сохранения телесной оболочки до тех пор, когда человечество научится клонировать найденные в вечной мерзлоте плоти (будь то первобытные люди, мамонты или homo sapiens), если, конечно, до этого не произойдет ничего экстраординарного со всем человечеством.

Тело заключенного Позументова так и не было найдено, он словно испарился, когда начался ураган-убийца. Впрочем, никто его особо и не искал, не до него было в ту мглистую заполярную ночь… Выжившие служебные волкодавы, не переставая, зловеще завывали, порой переходя на визг с рвотой, и замолкали только тогда, когда поднимался жуткий вой подступавших к зоне волчьих стай…

Но что примечательно и вместе с тем загадочно: местная районная газета опубликовала информацию о двух НЛО, которые якобы за несколько минут до катастрофы кружили в районе трудлага, и один из них, осветив все вокруг изумрудно-зеленым светом, даже приземлялся как раз возле санчасти. Для большей убедительности газета привела высказывания нескольких свидетелей, которые видели летающие тарелки, от которых кроме зеленоватого свечения исходили потоки ионизированного воздуха… Во всяком случае, один из наблюдавших это чудо, утверждал, что именно так пахнет в медицинских учреждениях, где проводится очистка помещений с помощью ионизаторов…