Читать книгу Судный день - Александр Ольбик - Страница 8

В столице по-прежнему было жарко, настоящее пекло, особенно в местах, где нет сквозняков и где полно бетона, железа и асфальта. А Москва вся увязла в этом, и никуда не денешься. Но жара все же лучше лютого мороза. Можно купить бутылочку холодной минералки и вылить себе за шиворот. Там же, где течет великая река Лена, хоть раскаленный кирпич положи за пазуху, морозище все равно одолеет…

С некоторым волнением двигался Нуарб в сторону дома номер 10 на Большой Садовой улице. У Патриарших прудов задержался. Уж больно воздух там чист и прозрачен. И очень захотелось взглянуть на лебедей. Но лебедей нигде не было видно, лишь несколько уток под охраной одного селезня утюжили безмятежные воды прудов. Им нечего было делать, а потому, доплыв до противоположного берега, стайка дружно развернулась и кильватерной колонной поплыла назад. Иногда селезень окунал голову в воду, что-то там выискивал, потом горделиво отряхивался, давая своим девушкам понять, кто в их пернатой команде главный.

На Большой Садовой, возле дома номер десять, у водосточной трубы сидели на корточках два потрепанных джентльмена, которые, увидев подходящего Нуарба, дружно поднялись и загородили своими подтухшими телами вход. Один из них, более потрепанный и соответственно более наглый, вытянув вперед открытую ладонь, изрек:

– Если вы к Михаилу Афанасьевичу, то, будьте любезны, не откажите в помощи и нам. Я – Азазелло! А это – мой кот Бегемот! – взгляд на тоже сильно потраченного молью суетной жизни спутника.

Нуарб, понимая, что имеет дело с ряжеными тунеядцами, поначалу хотел было проявить агрессию, но что-то сдержало и он дал каждому по пятерке. И тот, кто наглее и пьянее, изображая из себя галантного швейцара, встал у дверей и с наигранной торжественностью отворил их, учтиво сделав шаг в сторону, чтобы пропустить гостя. Однако, вдруг потеряв равновесие, кулем свалился, и при этом так потянул на себя дверь, что она прищемила его босую ногу…

Нуарб мог ожидать что угодно, но только не порнографию, которая в избытке красовалась на стенах подъезда. На какой-то малеванной чертовщине белыми красками было написано «Воланд жив!», а рядом фигура с красными волосами, в зеленом наряде и текстовым пояснением: «Азазелло». Но это были цветочки по сравнению с «божественной композицией», где был изображен повисший локтевыми сгибами на черном кресте Христос. На груди его какой-то урод изобразил доску, на которой увековечил свое кредо: «Все козлы!».

На фоне этого вопиющего безобразия другое граффити было почти безобидным: кто-то изобразил человека с круто посаженным на голову беретом и пояснением по-русски: «Дьявол», ниже, уже латиницей, – «Woland!», а под портретом – «Мастер Woland!». И, конечно, – как же без него! – вот он кот Бегемот, с взъерошенной шерстью, с рюмкой в правой лапе…

Впрочем, всё это можно было бы перенести и выжить, если бы в подъезде не воняло человечьей мочой. И если бы пол был подметен, в углах не валялись использованные шприцы, обсосанные окурки с отчетливыми следами губной помады… И если бы потолок не угрожал вот-вот упасть на голову, – настолько он был потрачен временем и безхозяйственностью. И что это за люди ходят в гости к великому любомудру, пересмешнику и мистификатору Михаилу Афанасьевичу? Впрочем, можно понять: все главные снобы перемерли, кто-то загремел в богадельню, а молодые, путая божий дар с яичницей, решили, что для памяти писателя такого пошиба лучше всего подходят дешевая пачкотня и липкая грязища.

Нуарб поднялся по такой же неопрятной лестнице и уткнулся глазами в абсолютно дохлый плакат в стиле сюрреализма, справа от которого его взору предстала дверь, ведущая в святая святых – в Нехорошую Квартиру. В 50-ю, то есть в 302-ю бис…

Но когда в первой комнате пред ним предстали почти пустые углы, скучные стены с редкими экспонатами в виде фотографий, великое разочарование постигло Нуарба. Он-то думал! Мечтал, грезил увидеть нечто, отчего душа замлеет от восторга и прояснится умилением… А, вот и фагот, который мертвым телом повис на одной из стен. Портрет писателя за рабочим столом, что в общем терпимо, но над ним, в верхнем углу осыпалась штукатурка и сочащаяся сквозь обнажившуюся дранку сырость того и гляди превратится в Ниагарский водопад… А вот и машинка писателя… А может вовсе и не писателя, а какого-нибудь графомана?.. Кто-то после безвременной кончины непризнанного гения выбросил на свалку орудие его труда, где это орудие и подобрала добрая музейная душа…

И во второй комнате – пустота, если не считать двух комодов, один из которых почему-то назывался «отличным вместительным сундуком», а другой – шкафчик, точь-в-точь похожий на первый, обозвали почему-то комодом, на котором Михаил Афанасьевич якобы писал свои первые пьесы… Пожалуй, здесь недоставало только ночного горшка и клизмы, ибо, говорят, он мучился хроническими запорами… Ну, и еще какой-нибудь легендарной безделушки…

В общем, сплошное вранье – на потеху и на потребу снобам и приснобкам.

Дальше он не пошел. Нехорошо стало от неприглядности и несоразмерности легенды с реальностью. Но то, во имя чего он совершил экскурсию в этот дом, узрел с первого взгляда – старинную, до потолка, печь, в облицовке которой не хватало по меньшей мере половины изумительных изразцов голландской работы. Зелено-кремовых, с золотистыми вкраплениями…

Чугунная дверца болталась на одной петле, и если бы кто-то не догадался подвязать ее бечевкой, давно бы рухнула на пол, и кто знает, не пробила бы она тогда ветхий пол и не упала бы на голову соседа снизу, что спит и видит этаж Булгакова в своей земельной книге.

Старушка, сидящая в средней комнате, видимо уверовавшая, что красть из музея нечего, пребывала почти в сомнамбулическом состоянии и вязала спицами длинный синий чулок. Нуарб аж залюбовался этой искусницей, даже головы не поднявшей, когда он подтаскивал к печи тот самый комод, на котором Михаил Афанасьевич создавал своих Мастеров-Маргарит. Запрыгнув на него, он примерился и легко дотянулся до изразца, описанного Маэстро при последнем их разговоре. Здесь, достав из пакета молоток, осторожно обстучал печь. Сомнений не было: в Том Самом Месте – глухой, потаенный звук, который холодит сердца всех кладоискателей. Втиснув в шов острый конец фомки и поднажав на нее, Нуарб почувствовал, как выходит из своего векового гнезда изразец, образовывая постепенно расширяющуюся щель. Чтобы не напугать охранительницу, занятую синим чулком, работал он тихо и аккуратно, осторожно укладывая у своих ног вынутые плитки с присохшими к ним кусками глины.

И такая его охватила будничность, видимо, навеянная тишайшим шелестом липы за окном, солнечными зайчиками на стенах и в стеклах фотографий, что невольно послышались чарующие звуки… «В парке Чаир распускаются розы…» Он представил себе, как стоя у комода, писатель что-то вяжет пером на бумаге, то и дело макая его в чернильницу, потом делает какие-то заметки на полях, пальцами пытается что-то снять с кончика пера, и вновь приступает к сочинению. Воображение никогда не предает, если речь заходит о вещах венценосных.

Он просунул руку в открывшееся ему квадратное отверстие и – о, чудо! – пальцы ощутили прикосновение к холодному предмету. Затаив дыхание, он осторожно достал находку. Это была коробка из тонкой жести, с каким-то потускневшим изображением на крышке. В таких во времена НЭПа и несколько позже, продавалась знаменитая карамель фабрики имени… Впрочем, имени кого уже не важно. Важно было то, что начинка эта была способна выделять у потребителей такое количество слюны, которое при желании можно было бы использовать, чтобы окропить все некрополи, все мавзолеи, и всех великих в них содержащихся…

Осторожно, чтобы не уронить, он сунул жестянку в пакет, где уже дремали молоток с фомкой. И все так же легко и бесшумно спрыгнул с комода.

И как будто оборвались провода, и связь затухла: во всяком случае, ни одной ассоциации, ни одного имени или намека на «МиМ» у него под коркой и над ней уже не было. Да и сколько можно мусолить одно и то же? Хоть бы что-то новенькое, а так – лишь пародия на близких и далеких светочей. Злодеев и прохиндеев разного калибра… Убийц, отравителей, душегубов, в которых нет свободного места хотя бы для одной молекулы добра… Так им и надо… Молодчина Михаил Афанасьевич, загнул тварям салазки!

Чтобы оставаться незамеченным, Нуарб старался передвигаться в том, пятом, измерении, в котором пребывала на Большом Балу у Сатаны основная часть гостей. Разве могла вместить крохотная коммуналка всю ту орду? Оставаясь плоской тенью, наподобие черных силуэтов, составивших заметную часть музейных экспонатов, Нуарб миновал старушку, чулок которой увеличился почти вдвое, и вышел на лестничную площадку.

Все оказалось проще, даже намного проще, чем было в рассказе Маэстро о Перруджио, умыкнувшем из Лувра «Мону Лизу» прямо на глазах публики…

Ноги сами привели Нуарба к Патриаршим прудам, на ту самую скамейку, где, как убеждают нас литературные врали, когда-то сиживал сам Михаил Афанасьевич. Но прежде чем присесть, он подошел к пруду и вынул жестянку, а пакет с воровским набором сильным замахом бросил далеко в водоём. Но что-то, видимо, у него не получилось, и тот, не долетев до воды, подбитой птицей шлепнулся на гальку. «Значит, не судьба», – подумал Нуарб.

Подняв пакет и бросив в него коробку, он вернулся к скамейке и, устроившись на ней, не торопясь, закурил. Тянул время, не хотел разочаровываться? Или, наоборот, растягивал удовольствие, предвкушая соприкосновение с каким-то чудом? Не выкурив и трети сигареты, он все же взял в руки жестянку и стал выкладывать на колени ее содержимое.

Наверху лежал небольшой блокнотик, в левом верхнем углу его обложки красовалась монограмма в виде трех сплетенных букв – ПКВ. «Это отец Маэстро», – подумал Нуарб, ощутив в руках нервную дрожь. Несколько ниже не очень разборчивым почерком, синим карандашом, было написано: «Искусство живет принуждением и гибнет от свободы». Заключали фразу три жирных восклицательных знака. Под текстом – жирная красная полоса…

Откинув ветхую обложку, на первой пожелтевшей страничке прочел заголовок, сделанный обычным карандашом: «Записки тщеславного человека». И пометка: «Москва, май 19… года». «Интересно, – подумал Нуарб, – я бы такое о себе не написал. Самокритичный старикан…» По чему-то немного волнуясь, положил блокнот себе на колени. Кольцо и сережки с бирюзовыми камушками – тонкая ювелирная работа – были завернуты в темно-синего цвета бархатный лоскутик. А дальше – три круглых столбика, тоже завернутые, но не в бархат, а в белую холщовую ткань. Когда он развернул первую упаковку, на ладонь высыпались круглые, желтого цвета монеты, на которых были изображены лучезарное солнце, заводы, поле, плуг, сеятель… Советские золотые червонцы… Открыв второй и третий свертки, он пересчитал монеты.

Тяжелящие руку червонцы были очень кстати. Но, глядя на них, Нуарб представил разгневанное лицо Марии, которая обязательно заподозрит его в нехорошем и вряд ли обрадуется такой добыче. Уложив монеты и кольцо с сережками обратно в жестянку, он взял в руки небольшой, но увесистый сверток, от которого пахло машинным маслом. Когда развернул, его удивлению не было предела: это был самый настоящий бельгийский «Браунинг» с обоймой, туго набитой патронами. Он их вылущил и пересчитал – всего шесть. На корпусе значилось: «Фабрик насьональ. 1906». «Очень симпатичная игрушка», – подумал Нуарб и снова завернул пистолет в промасленный кусочек тонкой замши.

Затем он вернулся к «Запискам тщеславного человека». Прочитал первые строки: «Ревность унижает человека и делает из него безумного скота. Я видел, как Зоя смотрит на Казика, а он, зная, ощущая этот взгляд, как ни в чем не бывало, потягивал из чашки чай и хрумкал сухарики. Я его в тот момент ненавидел. И ее тоже. Но ее спасает красота. И она же меня убивает, поскольку ею приходится делиться… Когда он предложил ей позировать… без моего на то согласия, и она покорно пошла за ним, мне хотелось взять трость и обоих как следует отдубасить. Но вместо этого я пошел в магазин, купить что-нибудь к ужину. А когда возвратился, увидел такую сцену: Зоя сидит в кресле, оголив почти до паха ноги, голова откинута, кофточка с глубоким каре – почти до сосков, и в глазах ее столько чувственного тумана, что я едва сдержался, чтобы не наделать глупостей. Но я опять дал слабину и даже послал ей воздушный поцелуй, на который она даже не кивнула… Даже глазом не повела… Но все же я не верю, что она может влюбиться в этого толстозадого провинциально вахлака, не умеющего держать в руках кисть…»

Нуарб перевернул страницу и прочитал следующую запись, датированную августом 19… года: «Поссорились с З. Она плакала и уверяла, что у нее ничего нет с Казиком М. И я плакал и просил у нее прощения за свои темные подозрения. Вечером мы пошли на Патриаршьи пруды, где играл оркестр из Дома Красной Армии, и мы много танцевали, как в молодости. Потом зашли в бильярдную и были свидетелями ссоры Владимира М. с Мишей Б. Володя, как всегда, был самоуверен. С неизменной папиросой, которую то и дело перегонял с одной стороны рта на другую… Пепел с его папиросы падал на зеленое сукно бильярда, но Володя не обращал на это внимания. Он то и дело брал с борта кусочек мела и тер им то место на кисти, по которой скользит кий, затем мелил сам кий. Миша Б. до мела не дотрагивался и, возможно, потому часто киксовал. В. М играл намного лучше, делал бесконечные клопштоссы, особенно хорошо шли у него прямые, неплохо получались и дуплеты. Перед каждым из них он очень внятно и громко говорил: «Дуплет в среднюю лузу» или же «От двух бортов в левый угол…» Миша Б. играл вяло и кий держал слишком далеко от рукоятки, потому в его ударах не было твердости и точности. Чтобы не выглядеть совсем беспомощным, он смешно ершился и то и дело отпускал колкости в адрес М. Но тот в долгу не оставался. Дело кончилось тем, что взбешенный М. так неистово разбил пирамиду, что несколько шаров перелетели через борт и, как зайцы, запрыгали по полу, затем он в сердцах бросил кий на стол и, на ходу прикуривая погасшую папиросу, выбежал из бильярдной… Миша, покрутил у виска пальцем и пошел выпивать… Он был бледен, и когда держал бокал с пивом, тот дрожал, и мне даже казалось, что его зубы отбивают дробь о стекло…»

Перелистав несколько страниц, Нуарб прочитал: «Мастер и Маргарита – плагиат… Но плагиат ради благородной цели, чтобы уязвить действительность. Я бы так не сумел. Миша молодчага, посмел. Но эту вещь никогда не опубликуют. Разве что после его смерти и смерти С.»

Дальше шли рассуждения на тему «Мастер и Маргарита».

«Откуда, собственно взялась эта Маргарита-спина брита? Оказывается, от двух Марго – Наваррской и Валуа. И немного – от его, М. Б., третьей по счету жены… как её… но это неважно… Воланд? Главная нечистая сила, которую выпустил на волю Гете в своем «Фаусте»… «Meфистофель»! Вон куда тебя занесло! Вижу, что мне надо пустить в дело мои хозяйские права. Эй, вы! Место! Идет господин Воланд!»

А все гости великого бала – откуда их черти занесли? Опять же из того, откуда взялись и Маргарита, и Воланд… Этого «весеннего бала полнолуния, бала ста королей»… Леонид Андреев, «Жизнь человека» – явные заимствования… Роскошь пиршественного стола бала у Сатаны – прямо как прием в американском посольстве… Чаянов, Венедиктов (Порнографическое искусство всего мира бледнело перед изображениями, которые трепетали в моих руках. «Взбухшие бедра и груди, готовые лопнуть, голые животы наливали кровью мои глаза, и я с ужасом почувствовал, что изображения эти живут, дышат, двигаются у меня под пальцами»)… Вашингтон Ирвинг («Альгамбра»)… другой гость Большого Шабаша «господин Жак с супругой» («убежденный фальшивомонетчик»)… германский император Рудольф II (алхимик) – все это извлечения из энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона… М. А. Орлов («История сношений человека с дьяволом») – опять заимствования из шведского шабашеведения, чтобы создать вакансию для преподобного Антессера, заведующего булгаковским шабашем… Отсюда гора Блокула, превратившаяся в «Мастере и Маргарите» в Лысую гору… Бегемот – выродок из апокрифической ветхозаветной книги Еноха… Падший ангел Азазелло из того же сюжета… Александр Рюхин… а, этот в желтой кофте, который наивно думает, что «если звезды загораются, значит, это кому-то нужно?»… Ах, какое заблуждение и какая низость Афанасьевича так раздолбать своего почти коллегу по цеху и пролетарской… Чего? Солидарности? Хрена вам, а не солидарности… Туда же и Безродный, с которым тоже рассчитались по первое число… Нечего «бородатому комсомольцу» охаивать заведомо классическую пьесу Миши…

«А превращенный в борова «нижний жилец» Николай Иванович – что же Маэстро говорил про эту фигуру? – мельком подумал Нуарб. – Очень что-то интересное и почти современное… Ах да, под этот персонаж Булгаков подложил реального деятеля – Николая Ивановича Бухарина…»

И Нуарб продолжил чтение дневника: «Бухарчика, пламенного партийного Дон Жуана… Любимчика ВИЛ…» Безопасный, межу прочим, ход предусмотрительного писателя… Или же предусмотрительный ход безопасного писателя… Нет, это уже навет! Миша был придавлен, голодал, холодал, рыдал от любви, измены, много читал энциклопедических словарей… Говорят, даже писал письмо самому С-ну. Я не верю, но чем черт не шутит… Или Азазелло?»

Дальше читать было неинтересно, и Нуарб снова перелистал блокнот. Взгляд остановился на ничего не говорящих значках, которыми была исписана четверть последней страницы. Это открытие не очень его взволновало и не заронило в его незагруженную мыслями голову никаких ассоциаций или загадок, которые ему захотелось бы разгадать. Текст-абракадабру он посчитал пустой прихотью Позументова-старшего и больше к нему не возвращался.

Нуарб закрыл блокнот и вложил его обратно в жестянку. Не торопясь, сунул ее под брючный ремень, и с пакетом в руках зашагал прочь. Проходя мимо пруда, он, наконец, увидел бело-черную парочку лебедей, они выплыли из насыпного островка, мерно скользя по водной глади. Позади них оставался неглубокий быстро сливающийся след. Непонятно почему, но в сердце Нуарба затеплилась надежда… Он ощутил какую-то очень прочную внутреннюю связь с тем прошлым, к которому только что прикоснулся через рукопись в блокноте.

Нуарб уже миновал аллею, обрамленную канадскими кленами, когда его кто-то окликнул. Он обернулся и увидел человека в необычном одеянии: кофейного цвета смокинг, белоснежная манишка, бордовая с золотистыми крапинками бабочка… Даже перхоть, мелким снежком осыпавшаяся на плечи с гордо посаженной головы, увенчанной воистину львиной гривой, ничуть не умоляла торжественности первозданной новизны смокинга, аккуратно подстриженных седеющих усов и высокого, без единой морщины лба. Последним штрихом, подчеркивающим великолепную строгость стиля незнакомца, был элегантный, крокодиловой кожи кейс, который он держал в левой руке.

Однако необычайность одеяния этого денди заключалась не в роскошной гармонии смокинга и прически, а в том, что резко контрастировало с роскошным обликом незнакомца и что сразу и резко бросалось в глаза – он был обут в обычные светлые кроссовки, какие продаются в любом не шибкого пошиба спортивном магазине.

– Вы – Нуарб? – спросил незнакомец и положил на грудь руку, облаченную в кремового цвета лайку. – Впрочем, можете не отвечать… Давайте пройдем вон к той лавочке и немного побеседуем.

Нуарб от такого неожиданного поворота несколько растерялся, однако опыт жизни подсказывал, что перед ним тот самый Господин Случай, который приходит очень нечасто, и поэтому проявлять к нему высокомерие – последняя глупость. Он последовал за незнакомцем, который подойдя к лавочке, находящейся на самой близкой к воде дорожке, опустился на нее, поставив рядом с собой кейс.

И ветерок, дующий с пруда, подслушал следующий диалог. Вернее, часть его, поскольку начало разговора порывом тепляка было бесследно рассеяно. Впрочем, это не помешает читателю понять основное содержание беседы.

– …Не стану скрывать, нам нужен такой исполнитель, который ни при каких обстоятельствах не подведет и, что еще хуже, не будет одновременно играть на двух скрипках, – размеренно говорил человек в смокинге.

– Вы хотите сказать – не буду ли я сидеть на двух стульях?.. А, собственно, о какой сумме идет речь? – спросил Ну арб.

– При удачном исходе, можете рассчитывать на 200 тысяч европейской валюты…

– Извините, но это не те деньги, ради которых можно рисковать свободой, а то и жизнью…

– Не горячитесь, молодой человек, за такие деньги можно рисковать и не дрожать за собственную жизнь. Все равно живым из нее никому не удастся выбраться… – Незнакомец вдруг отвлекся от разговора и стал озираться. Скрадывая голос, произнес: – Послушайте, любезный, а вы, случайно, не привели за собой хвост? Вон в той черной машине, которая у дебаркадера, кто-то берет нас в объектив… Как будто отблески оптики…

Нуарб сплюнул и стал закуривать.

– Если кто и привел хвост, то только не я…

– Ладно, не психуйте… Вас должна вдохновить сама мысль избавить человечество от этой иконы зла, прикоснуться к ней руками, а потом рассказывать своим детям и внукам как вы спасали Вселенную. Не кокетничайте, берите кейс и… Вижу по глазам, что вам мое предложение пришлось кстати… Купите себе одежду, побрейтесь, сходите в Сандуны, а то, простите за откровенность, от вас пахнет…

– От меня пахнет бараком и нарами, на которых я парился столько лет…

– Не стоит сердиться, молодой человек, когда будете передавать полотно – а я надеюсь, что это произойдет быстро – накину вам еще пару штук…

– Ага, не накиньте только на шею удавку…

– Берите кейс, пока я не передумал…

– А если… В жизни ведь всякое бывает, я могу внезапно умереть или попасть под трамвай, или, не дай Бог…

– Берегите себя. Ну, а если все же Всевышний призовет вас безвременно, то утешением для нас станет официальное свидетельство о вашей смерти. Всё остальное в расчет не принимается. Теперь о связи… Вот, возьмите этот мобильник, в нем только один номер, по которому вы позвоните, когда выполните работу. Дадите нам знать. И, ради Бога, не пытайтесь связаться со мной. Впрочем, для вас я никто, господин Nemo… Если появится необходимость, я вас найду сам. Но на всякий непредвиденный случай запомните такую фразу: «Человек – побочный продукт любви». Тому, кто скажет вам эти слова, можете полностью довериться.

– Я с такой формулировкой категорически не согласен… Человек – это…

– Звучит гордо?

– Да, если хотите…

– И все же остановимся на том, что это побочный продукт любви…

– Но нельзя ли поинтересоваться – кто заказчик?

– Это особый случай, не поддающийся рациональному объяснению…

– Намек на сверхъестественное? Не хотелось бы иметь дело с дьявольщиной, хотя я в эту ахинею не верил и не верю.

– Это ваше личное дело, но при этом не забывайте, что только богам открыты…

– М-да… Создается впечатление, что вы пытаетесь воздействовать на мою подкорку? Так сказать, зомбируете… Скажу честно, за все годы, которые я провел ТАМ, меня этим не проймешь. Но если разговор окончен, разрешите мне откланяться, тем более меня ждут дела…

– Подождите, а деньги?

– Нет, нет, деньги пока оставьте себе. Когда будет сделана работа, тогда и рассчитаетесь…

– Понимаю, боитесь зависимости. Напрасно, это не те деньги, из-за которых можно волноваться. Берите и ни о чем плохом не думайте!

– Нет, спасибо, такой уздечкой вы меня не взнуздаете. И, вообще, я не люблю, когда мной манипулируют… О результатах сообщу, следите за газетой «Вечерние новости». Когда в ее рекламном разделе появится объявление о продаже зорянок, знайте – полотно добыто, и вот тогда можете, прихватив сей кейс, назначать мне встречу.

– Зорянки? Это слишком сложно и не типично для Москвы… В объявлении речь должна идти, допустим, о скворцах, синицах, в крайнем случае, о канарейках… Да, о четырех канарейках. – Таинственный незнакомец понизил голос до шепота, что крайне удивило Нуарба. – Но для подтверждения этого вы должны позвонить по тому, единственному, номеру, в мобильнике. Он предназначен только для одного звонка, вашего. Вам ответит мужской голос и скажет следующее: «К сожалению, министр ранее семи часов не освободится».

– А что мне сказать?

– Скажете: «Пардон, я, кажется, ошибся… Слово «пардон» будет для нас ключевым… Произнеся эту фразу, сразу же отключите трубку. Это будет ваш сигнал о выполненном задании. И с этой минуты, каждый день, в районе семи часов, здесь, на этой лавочке, вас будет ждать человек, которому вы и передадите холст, а он вам – этот кейс… А сейчас, пожалуйста, повторите пароль…

Нуарб повторил и человек остался доволен.

– Память у вас отменная, и это вселяет надежду на успех, – он снова начал озираться. – Что ж, будем прощаться?

Нуарб, глядя на сверкающие пруды, тихо произнес:

– Извините, я не хочу быть назойливым, но одна деталь меня все же смущает…

– Что вы имеете в виду? Кажется, у нас вполне очевидное взаимопонимание? Или это не так?

– Не совсем… Идя на такое дело, вы не можете не знать, что у Малевича было пять квадратов, три черных, один красный и один белый… на белом. И размеры разные, владельцы их тоже – с бору да с сосенки… Так какой квадрат желает лицезреть ваш заказчик?

– А я-то уж было подумал, что вы полный профан в живописи… Вполне корректный вопрос, и я ценю это… Нужен тот квадрат, который не абсолютно беспросветный, как космическая ночь, а с характерным просвечивающимся сквозь ночь рисунком. Тот, который был представлен на выставке Малевича в 1915 году. Кажется, экспозиция называлась 0,10?..

– Это упрощает и одновременно усложняет мою задачу. Упрощает потому, что не надо искать другие квадраты, а усложняет, или делает ее почти невыполнимой по причине слишком уж надежных хранилищ Третьяковки…

– А почему вы решили, что квадрат хранится именно там?

– Я сам ничего не решал, об этом писали газеты… – Здесь Нуарб слукавил – узнал он об этом от Маэстро. – Но вы правы, нужна дополнительная проверка, газеты публикуют столько вранья и всяких нелепиц, что если им верить… Как бы то ни было, речь идет не о том четырехугольнике… прошу прощения – квадрате, который хранится у Пиотровского в Эрмитаже… Этот – второй или третий, состряпанный учениками Малевича. Копия первого, но не первый… Вам ведь нужен первичный, подлинный квадрат, не так ли?

– Мой шеф спит и видит оригинал, помеченный 1913-м годом… Размеры… минуточку, сейчас достану очки и… Запомните или вам записать его параметры?

– Такое не забывается… Его размер известен всему подлунному миру, – значительным тоном произнес Нуарб, – однако, говорите, ибо повторение – мать учения…

– 53 на 53 сантиметра… Чистой воды квадрат и, умоляю вас, не обзывайте его прямоугольником или четырехугольником, заказчик от этого приходит в ярость…

– Тогда пожелайте мне успеха…

– Действуйте и… не промахнитесь…

* * *

И надо же было случиться, что в то время, когда Незнакомец, наблюдал за неспешно удалявшимся Нуарбом, в Третьяковской галерее, вернее, в ее филиале на Крымском валу, произошло крохотное и потому никем не замеченное событие, повлекшее впоследствии гигантские изменения в противостоянии Минуса с Плюсом. Одна из картин, покоящихся на металлических стеллажах, непроизвольно сдвинулась с места, беззвучно сместилась к краю полки и опасно зависла, грозя потерять равновесие. Недоставало лишь какого-то ничтожнейшего толчка, неуловимой вибрации, чтобы полотно на одну миллионную миллиметра приблизилась еще ближе к пропасти… И толчок, никакими приборами не зафиксированный, произошел. Это случилось в тот момент, когда Нуарб, почувствовав вдруг какой-то свербёж в носу, громко чихнул. Именно в этот миг картина спикировала со стеллажа вниз и, каким-то чудом минуя стройные ряды других полотен, проскользнула между ними и вновь заняла вертикальное положение, но уже в ряду Второстепенных. Теперь по левую сторону от нее мирно дремали импрессионисты, а справа – незримо бесновался бестолковый сюрреализм.

Позже скажут, что «Черный квадрат», словно провалился сквозь землю. По каким-то непонятным причинам его потом не смогут обнаружить, считая пропажу похищением, о чем, на всякий случай, никто не поспешит заявить в правоохранительные органы.

А прочихавшийся и ничего не подозревавший Нуарб миновал памятник великому баснописцу и вышел к пруду, на зеркальной глади которого застыли два лебедя – аспидно черный и белоснежный. Черное на белом… нет, пожалуй, белое на черном… Он зачерпнул горсть воды, окропил ею лицо, и, подняв голову, узрел великолепие голубого неба, ощутив в тот же миг непередаваемый восторг бытия. Однако, какое-то необъяснимое искушение заставило его наклониться и взглянуть на колышущееся в зеркале пруда отражение. И то, что он там увидел, повергло его в изумление: на него смотрела улыбающаяся молодая женщина (а кто же еще мог проявиться в тихих водах Патриарших прудов?) и как будто что-то говорила. Нуарбу показалось, что он расслышал ее слова: «Жизнь – это искусство извлекать значительные выгоды из незначительных обстоятельств». И тут он понял, какого свалял дурака, когда отказался от денег.

Спеша и спотыкаясь, он поднялся на берег и бегом устремился в аллею, где остался человек с кейсом. Но когда он приблизился к оранжевой скамейке, увидел на ней лишь шевелящиеся комочки тополиного пуха и – о, чудо! – пришпиленную к спинке купюру достоинством в пятьдесят евро. «Экая мудрая скотина, – выругался Нуарб и осторожно снял купюру. – Этот тип знал, что я вернусь… Знание – сила… знание человеческих инстинктов – двойная сила». Но отражение в воде?.. Впрочем, что только не причудится человеку с похмелья…

Он вытащил из кармана выданный ему мобильник и высветил номер. Запомнить его не составляло особого труда: 53 – год смерти Сталина, 17 – год Великой Октябрьской, 91 – незабвенный путч и еще совсем простая цифра 5 – пятиконечная звезда… Закрыв глаза, он в уме еще раз зафиксировал в памяти нужное сочетание цифр и, широко размахнувшись, бросил трубку в тихую гладь пруда. Она негромко булькнула и плавно пошла ко дну, а с ней и улики, которых Нуарб всегда старался избегать…

В кафе, куда он зашел подкрепиться, пахло так вкусно и так было чуждо непривычно, что ему вдруг захотелось вернуться туда, где остались провонявшие казенщиной бараки и неусыпно бдящие черные силуэты вышек… Однако, после кофе с приличным гамбургером пасмурные мысли отошли на второй план, и он понял, как должен поступить. Расплатившись, вышел на солнечную сторону улицы, где было так отрадно светло, где каждый пешеход жил своей ненавязчивой жизнью и где зазывно бурлил рекламный вал предпочтений. На уличной растяжке прочитал: «Открытие выставки художников группы «Бубновый валет» состоится 13 августа, в Манеже»…

«Бубновый валет, бубновый валет… – начал вспоминать Нуарб. – Что-то знакомое… и об этом, кажется, мне рассказывал Маэстро…»