Читать книгу Изгнанник - Алексей Жак - Страница 10

1.

Он опять, в который раз, стал вспоминать… Причем, воспоминания носили характер отдельных (отделенных от кости повествования), отрывочных (урывочных, как будто откушенных) проблесков сознания посреди одного монотонного потока будней. Как будто эти лоскуты памятных событий, мелькавшие в его голове, как полунощный экспресс, являлись свидетельствами праздничных моментов жизни, озаряющие дорогу в тусклой серости ночи. И настолько явственно они трепетали, бились на ветру времени, что невольно в порыве неуловимой, простреливающей через всю голову боли, Сергей хватался обеими руками за темечко и сжимал его, силясь впихнуть обратно выдавливающуюся, вываливающуюся, трепещущую, как морской гюйс или крыло стрекозы, и такую же невесомую, летучую, просеивающуюся сквозь пальцы губчато-прозрачную, только подразумевающуюся, не реальную, массу.

– Что голова болит?

– Это не в голове, это где-то глубже сидит, – стонал Сергей. – В мозгу, может быть, дальше: в сознании.

…

Музеи, дворцы, Невский проспект и каналы его утомили. Они прошли марафон. Лишь единожды посетив скромный кафетерий, где поглотили по куску торта с кофе.

– Я не люблю забегаловки, вроде «Макдональдса». – Яна скривилась. – Мама говорит, там одна зараза. Она знает, что говорит: проработала год в санэпидемстанции. Я с ней согласна. Дома куда лучше и вкуснее. Нужно потерпеть немного, до дома, и там покушать.

Она подождала, скажет что-нибудь Сергей или нет, и, не дождавшись, добавила еще:

– Я если позволяю себе на улице, так только пирожное или кусочек торта. Мне нравится, как здесь подают десерты. Я с подругой захожу сюда со школьной скамьи. Привыкла к этому кофейному запаху. И обстановке. Тут приятно, правда?

– Я тоже люблю домашнюю пищу, – не очень уверенно, сомневаясь, сказал Сергей. – Домашняя еда мне как-то больше нравится. А в таких заведениях стряпня отдает резиной и полиэтиленом.

– Искусственное питание.

– ?

– Выращенное в питомниках и теплицах, не в земле, – пояснила Яна.

– Ах, вот в чем дело, – обрадовался Сергей. – Надо сказать, что в магазины продукты также не всегда попадают с грядок, или с пастбищ. Чаще искусственно проращенные или бройлеры. Но, нужно отдать дань справедливости, приготовленное дома вкуснее и полезнее.

Сергей посмотрел на Яну. Что-то в ее взгляде ему не понравилось.

– Да, и заразу, конечно, никакую не подхватишь, – поспешил он смягчить неловкое положение, от которого не мог теперь избавиться: ему казалось, чем-то она недовольна. Тем, что заключалось или в нем, или в его словах.

– Конечно, какая зараза, когда мы с мамой поочередно полы в квартире моем, – спокойно возразила девушка. – Причем, каждый божий день.

– Не может быть! – воскликнул Сергей. Руки сами собой всплеснули, без чьей бы то не было помощи, и пошли вверх.

– Почему не может? Может. А что в этом странного? – Яна выглядела удивленной. И готовой приступить к обсуждению темы уборки и чистоты, вообще. Без предисловий и не приемля отказа. К развитию этой темы в плане стерилизации не только жилых помещений, но и всей обстановки жизни, всего, что окружает жизнь людей.

– Я только хотел заметить, что это несколько… обременительно.

– Ничего подобного, – возразила Яна. – Для чистоплотных людей – это норма.

– Конечно это норма, только каждый день… это лишнее.

– Не понимаю, ты действительно так думаешь?

– Мне так кажется. Но я не настаиваю. Если хочется, почему бы нет. И физзарядка к тому же отменная. Не растолстеешь.

– Да уж. Кому-то явно не помешала бы.

– На меня намекаешь, – рассмеялся Сергей. – Права, запустил немного. Расслабился. А знаешь, на службе, на флоте, я каждый день приборку делал. Даже в день по пять раз. Не веришь? Там такая процедура была заведена: перед каждым приемом пищи – приборка, еще вечером – так называемое проветривание, на самом деле та же мокрая уборка. С тряпкой, ведром и без швабры.

– Как это?

– О, это особая статья. Тут долго можно рассказывать… Но я уложусь в два слова: становишься раком… прости за сленг, и трешь голыми руками палубу. Вначале проводишь мокрой тряпкой – мочишь пол, затем сушишь его, убирая воду сухой, отжатой тряпкой. Кстати, тряпка там называлась по-другому: ветошью.

– По-видимому, подобное занятие тебе позабылось.

– Ха-ха-ха, да, ты в самую точку. Давненько не брал я в руки шашек.

– И тряпок…

…

На площади перед Зимним дворцом высился дворец изо льда, прозрачный и загадочный, как волшебный замок, или мираж из сказочных снов. Только маленький, уступая в размерах заслуженному соседу напротив. Яна и Сергей задержались здесь, чтобы пофотографировать на цифровой аппарат, в основном он её на фоне ледяных фигур – она щелкнула раз или два. И то, настояв на снимке. Сергей с неохотой подчинился и подставил под дуло объектива свою оплывшую от бессонной ночи и возлияний физиономию.

В одной из палат их, облокотившихся о замерзшее царское ложе (а на самом деле кусок ледяной опиленной глыбы), запечатлели сердобольные финны, весело щебетавшие и понимающе кивавшие на просьбы влюбленной парочки. Сергей обнял Яну за талию, притянул и почувствовал, как покорно тело поддалось навстречу ему, его немного грубому, властному движению. Она стояла рядом, почти с него ростом, в своей толстой, едва ли не с барыни, шубе, вся закутанная, упеленатая, как куколка бабочки, и тепло от ее тела не проникало сквозь плотное, охранявшее её покрытие к Сергею. А как ему хотелось ощутить близко ее тепло!

«Как медведица в своей шубе, – подумал он. – Большая, неповоротливая. Эту медвежью шкуру никаким острым предметом не продырявить – и шило не возьмет, груба отделка».

Близость её и ощущение под ладонью в кожаной перчатке контура девичьего стана, пускай и задрапированного одежной броней (но существовала еще фантазия!), сводило тихонько с ума и пьянило.

«А и ладно. А и пусть», думал Сергей, блаженно морщась от ворсинок её пушистого воротника, щекочущего отмерзший нос и побелевшую щеку, почти пухового, осязаемого, как пух, воротника.

– Теперь она моя. Она моя, – повторял он шепотом, не мигая и смотря твердо в объектив. – И никуда от меня не денется.

И эта податливость ее тела, эта покорная послушность (послушная покорность) подтверждали его уверенность в неизбежности дальнейшего, в продолжение райских минут, мгновений, растягивании их в часы, дни, месяцы и года наслаждений.

У фортификационных сооружений – забора с бойницами вокруг дворца – она предложила снять ее в несколько фривольной позе: с ногой, водруженной на пушечные ядра у застывшего орудия. Разметав края шубы, она высунула на волю свою оголенную ногу (телесного цвета чулок лишь разжег угли) и улыбнулась бесстыдной и соблазнительной улыбкой. Высокий до колена черный сапог и фотовспышка (принудительно выставленный режим и позабытый удалиться) окончательно ослепили Сергея – ему срочно потребовался чувственный (чувствительный) реаниматор.

…

В Эрмитаже он согрелся от лучей, бьющих, отражающихся отовсюду, со всех сторон, сверху и снизу. Столько света, непонятно откуда берущегося, он не видел никогда. Этот свет исходил толи из окон первого этажа сразу за лестничным пролетом с видом на площадь или на набережную, толи от золоченых барельефов, от наличников парадных и меж зальных дверей, от ваз, перил, ламбрекенов и канделябров, сундуков, стульев и столиков под ампир, барокко и рококо, от резных парт и ковровых тканей, от шитых золотой ниткой гобеленов, а также от блестящих мундиров, пышных платьев и ливрей на манекенах – на старинных персонажах из царских времен. Он – свет – мог идти, падать и рассеиваться от многочисленных люстр и светильников на стенах и панелях между портьер. Мог струиться из зеркал гигантских размеров и высоты, отражаясь от потолков и стен, исписанных фресками, мозаикой, живописью. Мог даже литься вверх, выбрызгивая, как фонтанами, потоки солнца из зеркального пола – настолько ярок, ослепителен был музейный паркет!

И хрусталь переливался, как бриллиант под лучами. И малахит, и белый мрамор, и янтарь, и жемчуг, и лак – всё горело и сверкало, как на солнце, начищенное им до блеска. При всем при этом, при всей чистоте вокруг, казалось, никогда ни одна из этих поверхностей не пробовала тряпки уборщика или пятки полотера. Слишком грубым и непристойным виделось прикосновение слуг к подобной красоте.

Сергей остался в одном свитере глубоко синего цвета на молнии у ворота, Яна в бежевом кардигане с молнией во всю длину. Верхнюю одежду сдали в гардероб, где народ быстро рассосался на тонкие ручейки после давки перед входом, торопясь и спотыкаясь на ступенях подвала, чтобы успеть, в первых рядах, хлынуть приступом на белоснежную мраморную и витую лестницу в покои царей. Наверх.

После мороза щеки у Сергея оттаяли, но голова еще пылала и была тяжелой. Яна увлекла его в зал с огромными кувшинами на полу, на постаментах, повсюду, куда не глянь, точенными из камня и порожними. Они вдвоем заскользили по натертому паркету, словно на катке, вписываясь и изредка проскакивая в сквозные проемы между залами. Люди оглядывались, шикали, делали испуганные глаза.

– Как можно шуметь в музее, молодые люди? Тише. Тише.

– Тише, тише, – шипела Яна на ухо Сергею. – Быстрее, мы должны успеть рассмотреть всё. Идем вниз, посмотрим на павлина. И я хочу показать тебе еще Русский музей, Казанский собор, Храм Спаса на крови, Исакий, Летний сад… Пройтись по Невскому проспекту. Пожалуй, хватит на сегодня, если успеем. А там еще: Петергоф, Екатерининский дворец. Но это завтра.

– А почему не сегодня? – вторил ей Сергей, забыв, где он и что ее слова, все эти названия памятников, для него – пустой звук, потому что он совсем ничего о них не знает, даже не знает, как далеко они друг от друга.

Ему казалось, что все эти примечательности (достопримечательности), конечно, достойны, чтобы на них посмотреть, поглазеть от праздного любопытства, и что они, возможно, располагаются в зданиях, примыкающих один к другому, и выставлены, как на параде, для осмотра. А между ними два шага. По два шага в одну и другую сторону. Недолгий путь.

– Мы всё успеем, – лепетал он, зачарованный красотой вокруг и красотой своей стремительной спутницы. – Всё успеем. Всё.

2.

Ночь захватила город внезапно. Если еще перед уличными воротами Храма Спаса на крови было светло, как днем, и в узкие мозаичные стекла внутрь многометрового свода лучи падали щедро и на экскурсовода, читавшего наизусть толпе иностранцев что-то из Библии или Хрестоматии о жизни святых, и на эту самую толпу, задирающую головы, чтобы рассмотреть высоко иконы и роспись, то вот из Русского музея они вышли уже в черную ночь со звездным небом. И Яна в Храме, одухотворенная торжественной минутой и речью знатока событий, о которых тот рассказывал так, будто сам подкинул в карету самодельный запал, тоже подняла своё лицо к туманному куполообразному потолку и пошевелила губами.

«Что это может быть: молитва, или слова сочувствия?»

Сергей проследил за движением ее губ, но не сумел их прочитать.

«Эх, не получается предугадывать!»

Он по-прежнему был в своем синем свитере, она – в бежевом кардигане. Здесь их также раздели и отобрали теплую одежду. За этот день он сбился со счета, сколько раз разоблачался.

Она заметила его пристальный взгляд. Дернула головой вверх, спрашивая:

– Ну, что? Что там у тебя случилось? Что смотришь?

Сергей наклонился над ее ухом и прошептал:

– Ты не устала?

Она улыбнулась и легонько оттолкнула от себя.

– Что, неженка, ножки устали? Домой баиньки хочется. Если так, только скажи, сразу поедем.

– Нисколько, – встрепенулся Сергей. – Я подумал о тебе. Ты как?

– Спасибо за беспокойство. Я в порядке. Я люблю гулять по музеям. Я и в Москве ни разу не присела за весь день.

– Верю, – искренне произнес Сергей, продолжая завороженно сверлить ее глазами.

– Ладно, пошли, – сказала Яна. – Только не смотри на меня так. В упор. Мне неудобно как-то: чувствую себя экзекутором.

– Правда? – удивился Сергей. – Прости, я не думал, что у меня такой измученный вид.

– О, еще какой!

– Тогда двинем обратно.

– Но в Русский музей все равно зайдем. По пути. Затем домой. Мама, наверное, заждалась, – сказала Яна на улице. – Конечно, будет меня ругать.

В Русском музее они встретили знакомую Яны – натолкнулись на парочку, дефилирующую под ручку навстречу, впрочем, как и они – им. Девица расплылась в широкой улыбке, зыркнув на Сергея, будто проглотив с потрохами. И еще обернулась. Яна с Сергеем, уже подготовленным, стояли и ждали, когда она это сделает.

– Ну, что я тебе говорила. Нинка, всё расскажет на работе. У нее язык – помело. Не удивлюсь, если она специально притащилась, чтобы на нас поглазеть. Знала же, что сюда придем. – Яна прикусила губу. – Еще мальчишку какого-то прихватила с собой. Вот же оторва.

– Ну, что, детки, находились, намучились? – с сочувствием осведомилась Савельевна у ребят о прогулке, затянувшейся перед сном.

– Не то слово, Ядвига Савельевна.

– Есть немного.

– Ты, Ян, прям изверг какой-то. С утра ушли и как пропали. Я волнуюсь, переживаю. Не кушали, голодные, наверное. Хорошо, я вас перед походом накормила, а то так бы и ушли на пустой желудок. Ну, ничего погуляли, спать лучше будете.

– Ага, без задних ног. Зато везде побывали, везде успели: во все места – те, которые мы с тобой планировали ему показать.

– Вот молодцы, ребята. Какие же вы у меня молодцы, если, правда, всё посмотрели. Люди за этим со всей страны едут. Неделями по экскурсиям, в очередях стоят, только бы поглядеть, весь отпуск на это тратят.

– Мы перекусили, мама.

– Знаю я эти ваши перекусы. Наверное, пирожки или булки на улице перехватили. Или в кафе тортики, как всегда. Что покраснела? Права мать? Угадала? Я тебя отлично знаю. Ты что же гостя голодом моришь? Живо к столу, давно накрыто все, только что подогревала. В который раз.

– Спасибо, Ядвига Савельевна. Не надо так беспокоиться, я вот тут в сумке принес…

Сергей стал выкладывать на стол фрукты, гранатовый сок в бутылке, связку бананов, шоколадный вафельный торт в пакете, сервелат, сыр в нарезке «Хохланд» и в вощеной бумаге упакованную горбушу горячего копчения – Яна настояла.

– Я обожаю копченую рыбку, – сказала она, долго выбирая между холодным и горячим копчением.

– Зачем все это? – Савельевна развела руками. – В доме всего навалом. Холодильник забит. Чего это вы так распетушились? А, Ян? Твоя работа?

– Нет, что вы? Это я. Сам. Это я так захотел.

– И напрасно потратился. Я всегда гостей принимала щедро. А у меня их было предостаточно. Скажи, Ян.

– Правда. У нас, знаешь, сколько родственников поперебывало за столько лет, что здесь живем. Куча.

– Всех накормили, напоили, спать уложили. Никто в обиде не остался. Что мы не русские люди, что ли?

– Я не спорю, – растерялся Сергей, застыв с палкой сервелата над столом: выкладывать или нет? – Я только от себя хотел что-то на стол поставить. Презент и тому подобное. От души. Мне тоже денег не жалко, я хорошо зарабатываю.

– Клади, клади, Сережа, не стесняйся, – засмеялась Яна. – Это мама так шутит. Подкалывает. Все прекрасно всё понимают, не маленькие: благодарность за гостеприимство.

– Только в следующий раз не надо экспромтов, – заявила Савельевна. – Питанием и продуктами в доме занимаюсь я. На мне обязанность накормить гостя, так что стол накрываю я. И тему на этом закрываем.

– Окей, – согласился Сергей и вытащил за хобот темную бутыль красного вина.

– А это что? – как будто изумилась гостинцу Савельевна.

– Вино. Красное.

– Вижу. Только это точно лишнее. Всё, что нужно, уже на столе, – и она показала на бутылку водки, начатую утром и почти полную. – Ну, а теперь-то, перед сном, можно, или как?

– Нужно, – сказала в свою очередь Яна, и похлопала по спине ошарашенного Сергея.

«Ну, мне теперь точно не отвертеться. Когда же это закончится?»

…

– Хорошо посидели, душевно.

– Да-а.

– Спать не хочется, а хочешь, я тебе покажу свои фотки.

– Хочу.

Савельевна мыла посуду и наотрез отказалась от помощи дочери. Яна с Сергеем сидели теперь в ее комнате: он в кресле, она рядом на низком табурете, приставив его вплотную и вжавшись всем телом в облокотник. Ее голова находилась низко, на уровне его рук, раскрывших фотоальбом со снимками, начинавшимися ранним детством и заканчивавшимися веселенькими лужайками, аллейками и девушками на лоне природы.

Он дышал ее волосами, которые Яна расчесала минуту назад и запрокинула себе за спину. Те повисли, поколыхавшись и облепив ее тело до поясницы. Она что-то рассказывала о ситуации, в которой оказалась на пляже в детском купальнике в возрасте Лолиты, а он ловил уже губами волоски, намагниченные его дыханием и приставшие предательски к его рту, не смея поцеловать ее макушку или ее висок. Не решаясь. Всё еще не решаясь и борясь с собой.

– Ты что затих? – спросила она и подняла голову.

Ее взгляд прошелся по его глазам, и она всё поняла. Догадалась. Яна вспыхнула. И опять опустила голову, уставившись в страницы альбома, приковав туда все внимание. Больше было некуда.

– Я… я… – прерывисто дышал он, ему трудно было говорить, и он замолк, казалось, навсегда.

– Ты хочешь… этого… секса? – нашла подходящее словцо Яна.

Он вздрогнул, горячая волна облила его всего с головы до ног. Сергей хотел возразить, возмутиться, но тут же обмяк.

– Да.

Яна рывком поднялась, почти вскочила на ноги. Толкнула, пнула табурет.

– Тогда иди, прими ванную. И ложись. Я к тебе приду.

Она бесконечно лила воду в ванной комнате на дно. Струя била в эмаль без остановки, иногда рассекаясь чем-то, скорее всего, ее телом. И тогда он проглатывал комок в горле и вздыхал, натягивая еще выше – вот уже и подбородок – простыню, которую сжимал за край, как спасательный круг. Часики тикали, отсчитывая время, минуты, мгновения, его вздохи и пульсацию крови.

«Это никогда не кончится, – думал он, горя, как в лихорадке, голый и чистый, как перед смертью, обмытый и облагороженный гелем для душа, который нашел на выступе ванны. – Это будет длиться вечно, она никогда не выйдет оттуда. Она просто не посмеет сделать шаг».

…

Затем в их отношениях образовался пробел – вынужденный перерыв, и скорые поезда, связавшие два города и две души, как мгновение между праздниками жизни, пронеслись туда и обратно со скоростью воспоминаний. Его отсутствие заняло срок в неделю, за которую ему пришлось многое передумать. Не придя в изгнании к окончательному решению, ни на что не решившись, он медленно, но уверенно собрался в дорогу и погрузился в битком переполненный, как всегда, состав.

3.

Вторая поездка оказалась скоротечной и продуктивной. Приуроченная к женскому дню восьмого марта, она заняла три дня, за которые «молодые» сумели быстро договориться обо всем, что носилось в воздухе, как весенняя пыльца. И о том, что едва угадывалось, что скрывалось за недомолвками, за туманными взглядами, за раскрасневшимися лицами на спадавшем, уступавшем позиции весне морозце. Сергей на этот раз приехал и добрался до питерской квартиры на удивление быстро, не испытывая посторонних вмешательств в его мысли. Они были ясны и гладки, как намазанные гусиным жиром полозья саней, также легко скользили и не упирались в тупик.

…

День первый.

На следующее утро Яна повела его в цветочную оранжерею.

Она разбудила его чуть раньше того, как он сам был готов встать, не в силах разомкнуть еще свинцовые веки. Минутой позже, одной минутой, и он самостоятельно бы вернулся к жизни. Но она спешила.

– Вставай, лежебока.

– Не надо его будить, – заступилась мать, невидимая, только её голос из-за кухонного поворота.

– Хватит валяться. Все равно не спишь, я вижу.

– Правильно не сплю, но это не повод насильничать.

– Я вот сейчас кому-то… – ради потехи погрозила Яна, запуская холодные руки под тепло одеяла.

– Не надо, умоляю, – закричал Сергей, брыкаясь и фыркая, как тюлень. – Я боюсь холода. И щекотки.

– Ишь, какой недотрога. И неженка.

– Дети, быстро мыть руки и к столу. Кушать готово, – позвала Ядвига Савельевна.

– Иди, умывайся, – сказала Яна. – У меня сегодня планы на день.

– Надеюсь, не как в прошлый раз, – скоро одеваясь, обронил Сергей. – Весь день провести на ногах я больше не намерен. Мне хватило первого дня знакомства с достопримечательностями Петербурга.

– Я же говорю: неженка. Мама, Дикареву молочка в кофе подлей.

– Правда, Сергей. Вы кофе как любите: покрепче, или с молоком. Может, сливки?

– Нет-нет. Мне не крепкий, и только одну ложку сахара.

– Правильно, чтобы не слиплось.

– Так куда мы направляемся сегодня?

– Успокойся, Обломов. Я поведу туда, где ходить не понадобится. Будем сидеть, и смотреть на красоту.

– Я уже на неё смотрю.

– Подлиза.

Они пробирались витиеватыми ходами к оранжерее. Впрочем, Сергею все пути казались запутанными, уводящими или приводящими к путанице, к неизвестным маршрутам, в которых ему бы никак не сориентироваться без проводника. Без его Яночки. Каждый их шаг, каждый поворот за угол дома, переход на другую улицу, преодоление скверов и каналов сопровождалось у него спазмом неясных ассоциаций с пребыванием в далекой стране, схожей с теми, в которых довелось ему на своем веку побывать.

Он сравнивал сменяемые при движении к цели – оранжерее (Яна к этому месту в повести успела поведать ему тайную страсть) – пейзажи и архитектуру со своими прошлыми видениями. Прошлое с настоящим. И находил, что многое, если не всё, идентично, здорово и верно реставрировано его памятью, не страдающей провалами, даже творчески, с приукрашиванием, подошедшей к непростой задаче. Роттердам, Росток, другие города, много городов со своим однотипным урбанистским колоритом, и даже Монтевидео с Буэнос-Айэресом, казалось, не только Европа, а весь мир, весь земной шарик перебрался сюда, в центр Петербурга. Именно в этот день. Именно сейчас. И весь мир замкнулся для него в эти петляющие улицы и бульвары со скудной растительностью – не деревья, а высохшие сакли, вросшие в бреши гранитных плит.

Яна отворила массивную дверь в здание, преграждающее уличное движение, потому что стояло прямо посреди нее, представляющее нагромождение стеклянных дымчатых панелей. Сергей приготовился к тому, что увидит сплошной туннель и выход в конце этого проходного дома. Но его порадовало сознание, что он ошибся – они очутились в оазисе. По-другому не назовешь этот лес разлапистых растений, распустивших свои широчайшие листья им едва ли не в лицо, и охвативших их со всех сторон, как в джунглях.

– Это и есть – оранжерея, – торжественно, ликуя от непонятного Сергею вдохновения, произнесла Яна.

– Что ты говоришь? – растягивая ожидание и уводя её и себя от решающего момента расплаты за согласие потворствовать прихотям своей невесты, сказал Сергей. Он уже понимал, и это укоренилось исподволь в его подсознании, что она и есть его невеста, его будущая судьба. – Это и есть она? Оранжерея.

– Да. Я здесь люблю бывать. Одна. Часто сюда прихожу и провожу время. Часами. Здесь всё настраивает на покой и тишину.

– Здесь тихо, это правда.

– Пойдем туда. – Яна махнула рукой по направлению аллеи в кадках. – Если хочешь, можешь читать внизу названия растений. Здесь все так делают. Это не зазорно и не стыдно, многие растения редких видов и малоизвестны. Сюда приходят не только специалисты, много любопытных. Да и просто провести время тут приятно. Мы немножко прогуляемся, а потом пофотографируем на фоне цветов. Хорошо?

– Окей. Не возражаю против такой программы. Дай мне свою руку.

Они прошли вдоль зеленных и разноцветных экспонатов, вдоль всех этих чудес, не забыв никого, уделив толику внимания каждому из них без исключения, скрупулезно штудируя ярлыки, как дотошные покупатели изучают ценники на прилавке, прикинувшись знатоками и ценителями ботаники. Затем прогулялись вдоль искусственной запруды, в которой плавали кувшинки, лотосы, лилии и другие водоплавающие. Раздвигая заросли из листвы, пробрались к гигантским стволам по обе стороны тенистой тропинки. Сверху на них свисали бахромой пальмовые листья, сочные и пропитанные хлорофиллом. С набухшими венозными жилами опахала размером с парус покачивались и помахивали в такт порывам неизвестно откуда возникшего ветра – возможно, кто-то из входящих открыл дверь и устроил сквозняк, ветвистые лианы образовывали полог с дырами, в которые просеивались солнечные лучи, миновавшие первое препятствие – стеклянный купол крыши. Тут было, как в шалаше. Прохладно и таинственно. Тут жила тайна, которая наполнила интимностью их уединенность от людей.

– Давай присядем тут, – посоветовала Яна и опустилась на скамью у перешейка между двух водоемов.

Они были одни среди древесных растений, наедине с природой, которой не было дела до их чувств и их проявлений. Они могли смело целоваться в солнечной тени зеленного навеса, не стыдясь посторонних взглядов и пересудов. Но им этого не хотелось. Они сидели рядом, прижавшись друг к другу плотно, и лишь беззвучно осматривались вокруг, как дети в райском саду, не вкусившие яблока.

– Ты же Семицветикова. Ну, ты даешь! – выкрикнул неожиданно Сергей, вспомнив что-то. – А я всё думаю, голову ломаю, что за странная фамилия у девушки? Откуда такая любовь к цветам? Теперь понятно, откуда ноги растут.

Она положила голову ему на плечо. Они долго так сидели и глазели на безмолвные цветы и на недвижимую, стоячую воду.

…

День второй.

– Мама, тебе Сергей хочет что-то сказать. – Яна, разрумянившаяся и вспотевшая, смотрела, не мигая, на мать. Её завитые локоны с обеих сторон свисали мокрыми паклями, а на лбу завиток, зафиксированный горячими щипцами, сполз от центра вбок. Вся ее внешность выдавала волнение, скрываемое от чужих глаз. И от глаз родных тоже.

– Господи, что же он такое хочет сказать? – Савельевна также начала волноваться. – Не пугайте меня, дети. Я итак плохо себя чувствую, даже капли приняла.

– Ты потом полежишь, мама. Потом. Мы уйдем гулять и оставим тебя в покое. А сейчас послушай.

– Я слушаю. Говорите. Сережа, в чем дело?

– Ядвига Савельевна, – Сергей запнулся и прокашлялся.

– Водички?

– Нет, – испугался Сергей. – Не надо воды. Прошу, не перебивайте меня, а то я собьюсь.

– Как скажешь, господи. Я и не думала тебя обрывать. Мне самой интересно…

– Мама, помолчи. Только слушай.

– Нем, как рыба.

– Вот, сбился. Я сейчас, сейчас. Восстановлю.

– Ну, что же ты, продолжай. Ну!

– Ядвига Савельевна, я прошу… прошу… руки вашей дочери. Фу.

– Наконец-то. Высказался.

– И, слава богу. Дети, вы так решили? Если вы так решили, то пусть… тому и быть. Я, конечно, не возражаю. Я рада. Я своей дочери желаю только счастья. Скажи же что-нибудь, Ян. Ты согласна? Вы уже договорились?

– Ну конечно, мама. Неужели ты думаешь, мы, не сговариваясь, пришли бы к тебе с таким предложением?

– Мы?

– Да, я и Сережка.

– Раз такое дело, – Савельевна прошла к серванту, сняла сверху икону Ксении Петербуржской и вернулась к молодым. – Благословляю вас. Целуйте, – сказала она и протянула им икону.

Яна и Сергей по разу приложились губами к лику.

– Вот теперь всё как полагается по обычаю. Теперь можете идти, а я тут посижу. Полежу.

– Мама, тебе нехорошо?

– Нет, Ян. Мне хорошо, спокойно теперь. За тебя, за вас спокойно. Теперь я довольна.

…

– Яна, мы куда? – спросил Сергей.

Двери узкого, тесного лифта отворились, и снизу с крыльца парадной по их теплым лицам полоснул сквозняк. Резкий пронзительный ветер задувал с моря.

«А может быть, со стороны Ладожского озера, – подумал он. – Оно где-то здесь поблизости. Во всяком случае, этот район города ближе всего к знаменитому пресному водоему, запечатленному в памяти, как ледяная дорога жизни».

– Холодно, – сказал он, заметив, что Яна по своей, очевидно, регулярной привычке одеваться с торопливой небрежностью, наспех, вечно куда-то спеша, оставила распахнутым шарф на шее. – Не простудись.

– Ты уже оберегаешь меня, как будущую собственность, – пошутила Яна. – Не рановато? Вот так часто случается: не успел человек жениться, а уже командует, чувствуя власть над второй половинкой. Приказывает, велит, подчиняет себе.

– Не пори чушь. Я проявляю банальную для молодоженов заботу. Ухаживаю. Возможно, несколько топорными методами, но искренне забочусь о твоем здоровье.

– Ага, вот как это сейчас называется. В ваше время это, кажется, называли заботой о матери и будущем потомстве? Давай-ка, лучше я тебя укутаю, неженка. А то, ты как маленький ребенок… и спишь, как ребеночек: ладошки под щечку, и сопишь во сне.

– Правда?

– Нет, я выдумываю всё. Зачем мне выдумывать? – Она окинула его быстрым взглядом, осталась довольна. – Идем скорее, нам еще надо успеть в одно место. Не отставай, Сержулька.

«Вот еще новое прозвище. Яночка отыгрывается».

Темно-коричневая дуга, изогнутая перед Невским проспектом и напоминающая останки разрушенного, обгорелого или неудачно покрашенного Колизея, по бокам которого на пьедесталах замерли в гордых позах два наездника – герои тысяча восемьсот двенадцатого года – была не чем иным, как всемирно известным Казанским собором.

«Серо и блекло, – определил стиль Сергей; он критически оглядел действующий церковный памятник и еще на подходе поставил ему незаслуженную оценку. – Если не сказать грязный цвет для возвышенных чувств верующих».

– Не впечатляет, – ответил он на вопрос Яны: «Каков монумент?!»

– Ты ничего не понимаешь в искусстве, – бросила она, не сильно заботясь о его переубеждении и не спеша приступить к устранению огрехов в его образовании.

– Возможно, ты права и я…

– Сними головной убор, как делают все перед входом, – оборвала его Яна, и сама стала обвязывать голову платком, который вытянула из открытой сумки.

Внутри собора шла служба, и толпа верующих скопилась у алтаря. Пахло сильно, резко и чем-то дурманящим, дурманно-сладким и тяжелевшим голову, а чем, Сергей не мог определить. Этот запах он помнил. Но только один раз его вдыхал – в церкви в Телеграфном переулке, куда однажды в воскресенье его завел отец.

«Наверное, это ладан, – подумал Сергей. – Странно, зачем он вообще поперся туда? Он же не верил в бога. И никогда не молился».

Яна расплатилась за свечи у деревянного прилавка с православной атрибутикой: мелкого формата книжки с таким же мелким текстом (буквы с виньетками, заглавные и прописные – красные, как сказочные домики на картинках Сергеева букваря), иконки, которые можно запихнуть в карман брюк, ожерелья, подвески, браслетики и прочая мелочевка из серебра, крестики, множество крестиков с распятием и без.

– Что это? – шепотом спросил Сергей Яну.

– Молчи, и иди за мной, – шикнула на него Яна; её было не узнать, в этом старушечьем платке, вернее, не расписном, блеклом платке, повязанном, как на старой бабке. – Потом поговорим. На улице.

Они встали около большой настенной иконы. Перед ней, как горизонтальные пюпитры перед дирижером, или мольберты перед художником, высотою до пояса, облепленные стоячими, горящими и оплывшими свечами, стояли две столешницы: одна – круглой формы, другая – квадратная. С прорезями под свечи.

– Поставь свечку, – попросила Яна. – Ты же говорил, что у тебя мама умерла.

И она протянула ему тонкую восковую палочку с нитью наверху.

– А куда? – спросил пораженный неожиданным трепетом Сергей. Его сковала необычная растерянность, какая-то детская стеснительность, вроде внезапной, летучей болезни, налетела на него, поразив его руки, ноги – они не слушались, перестали управляться, двигаться.

«Вот еще напасть», подумал он, учась заново ходить, поднимать и перемещать свои руки.

– Что ты возишься? – рассердилась Яна, немного покраснев в досаде за него – за своего неловкого, неумелого, необученного спутника. – Туда, – и она показала кивком головы, дернув, развернув ее в нужную сторону.

– Вот бестолочь, – услышал Сергей ее приглушенный голос.

Совершив, как сумел, и как ему показалось, правильно, обряд, Сергей перекрестился перед образом и сделал два шага: назад, и влево («за спину первой шеренги», как учили на флоте, на плацу). Яна осталась у иконы, и долго еще стояла, опустив голову в платке. Он не видел ее лица, скрытого от него полуоборотом и покрывалом. Сергей уже устал стоять в неподвижной позе и хотел просить ее уйти, как она сдвинулась с места и – его поразило ее движение – притронулась губами («Поцеловала!») икону за стеклом.

И как бывает в кино или в театре, когда до зрителя, наконец, доходит смысл сказанного актером монолога после всего законченного действа – вот и экран погас, и люди ушли, стулья разбросаны, занавес опущена, зал и сцена опустели, – он услышал ее воскресший в его сознании (потому что она молчала и уже ничего не говорила) голос:

– Дай мне бог мужа хорошего, семью, и, может быть, потом ребенка. Я хочу девочку.

…

День третий. Подача заявления.

После бюро, принявшего заявление на регистрацию брака, они подождали еще немного троллейбуса (замерзшего тролля, её, женского рода, с бусами на проводах и искривших усах) и поехали на нем (на ней) домой. Она так же, как в оранжерее, склонив голову ему на плечо, сидела всю дорогу тихо-тихо, словно спала. У площади в конце Заневского проспекта Яна попросилась выйти и повела его через дорогу к стеклянному магазинчику, обособленно торгующему в стороне от других точек. Сергей решил, что она ведет его в цветочную лавку, так похож был этот приземистый домик на ларек, торгующий букетами в наполненных водой пластиковых ведрах и кадках. Только прочитав над изголовьем вывеску с надписью «Уральские самоцветы» он просек, чего она хочет.

«Торопит события», мелькнуло у него в голове.

– Давай зайдем, – попросила она, не оборачиваясь и открывая стеклянную дверь с колокольчиком.

Они выбрали пару обручальных колец, тонкостенных, изящных, с рисками и узорами, нанесенными острым скальпелем. И разных. У него было кольцо большого диаметра с одной-единственной продольной, но витиеватой чертой. У нее – легкое, маленькое, всё усыпанное бисером мельчайших порезов, засечек, штрихов, как перенесенный на сплюснутый металл рисунок снежинки.

«Оригинальные кольца, – подумал Сергей. – Только отличаются от стандартных, обручальных. Сплошных, золотых, без причуд. Таких, которые носят все среднестатистические женатики. Кусок расплавленного в форме и застывшего золота без авторской росписи. Просто знак, что окольцован, в кабале, занят. Не хватает на шее таблички, как в ресторане: «Столик занят».

– Теперь мы готовы, – сказала Яна, задумчиво разглядывая две коробочки.

«А у нас другие знаки, не похожие ни на что. Правда, рисунки разные, зато красивые. Оба рисунка изумительной красоты. Недаром Яна выбирала так тщательно себе украшение. И я не сплоховал: один раз живем, была, не была. Тем более это на всю жизнь. Чего ж себя не порадовать. Буду носить и любоваться».

Сергей сжимал в кармане куртки гуттаперчевые коробки пока шли к остановке, и его вдруг накрыла, как мгновенная дрожь, неприятная и тревожная мысль: «Только эти засечки на кольцах… очень уж символично выглядят. Настораживают. Не было б беды. Когда ровная и гладкая поверхность, напрашивается сравнение с ровной и длинной дорогой, без срывов. Супружеская жизнь в согласии и мире. А вот от этих шрамов на металле неприятный осадочек остается: будто жить пророчат с ранами. Нет постоянства, не гладкий на ощупь знак, шершавый».

…

– Это таким неприличным образом, хитрая девочка, ты его охмуряла? – Ядвига Савельевна, довольная, усмехнулась.

Она вертела в руках привезенный альбом с фотографиями, которые Сергей напечатал в Москве. На той, которую разглядывала Савельевна, Яна опиралась ногой в ботфортном сапоге на запорошенное снегом пушечное ядро.

– Мама, – также как мать смеялась Яна, – так надо было. Ты сама всё понимаешь. Неужто тебе объяснять, всё разжевывать нужно?

Сергей сидел на стуле. Близко. Он все слышал. Они и не скрывали, не скрывались от него, не стеснялись, не прятались за приличиями. Говорили между собой, будто его не было, и он все еще находился в отъезде. В Москве. А тут был Питер – их территория. Территория женщин и девушек. Как в Зимнем женская половина, куда мужчинам вход воспрещен. Только девицам, замужним дамам и детям.

Сергей не сердился. Он прекрасно знал правила игры. В предбрачном заигрывании все методы хороши. Конечно, перед замужеством девице положено поглумиться над суженным, покуражиться, приукрасить свою власть над женихом, свои чары, даже если таковых не было: навыдумала. А если были, почему не полюбоваться на дело рук своих. Это ведь она ведет под венец олуха, а не он её.

Ножкам своим цену она знала. Не холила их, не берегла: по колючкам и по траве летом бегала, голыми ступнями, а зимой в стужу в нейлоновых чулочках рассекала питерскую снеговерть. Они у нее были природной красоты, достались по наследству от родителей: от мамы стройные (худющая выдалась родительница), от папы сильные и длинные (папа ростом с версту). Только представился удобный случай, пустила в ход грозное оружие. Что тут такого, выдающегося, заслуживающего похвалы?

– Ах ты, пигалица, – шутливо бранила, скрывая за бранью похвалу своей дочери, мамаша (впалые щеки слегка розовели в неверном свете питерского тумана), и в тайне гордясь потраченным не впустую временем на ее подготовку. – Мать превзошла.

Она отложила в сторону подшивку фотографий в шуршащей обложке. И задумалась – стала вспоминать свои денёчки.

– Что ты, мама. И не думала. А ножки показать, если есть что, так это… каждой захочется.

– Мужчина, когда знакомится, в первую очередь смотрит на ноги, а девушка куда?

– На кошелек. А еще на попу, на попу мужики глазеют, когда видят фигуристую женщину.

– Кошелек-то у меня, допустим, был, – откликнулся Сергей. – Только пустой. Пузат, но пуст.

– Никто не зарился на твои деньги, – сказала Яна с небрежностью. – Так только говорится, на самом деле дела обстоят иначе.

– Да. Как же?

– Любовь за деньги не купишь. Она либо есть, либо ее нет.

– Как узнать наверняка: есть или нет?

– Никак.

– Я так не согласен. Должен же быть какой-нибудь индикатор. Голос свыше. Знак. Знамение. Символ. Снисхождение.

– Вот женись, жена сковородкой огреет по голове, тогда узнаешь. Это и будет сигнал. Условный.

– Ну, это как-то по-мещански. Не романтично.

– Любовь любовью, а кушать хочется всегда, – заметила Ядвига Савельевна. – А еще: на красоте денег не заработаешь. Ноги ногами, а много ими не натопаешь в мороз по слякоти и снегу, если подштанники не поддеть. Красоту нужно с молодости беречь. Слава богу, хоть у Яны работа в тепле, и на том спасибо, не зря ее выучила, высшее образование дала. Не всем на подиуме вышагивать.

Тут Яна подскочила и бросилась к серванту (бравому сержанту на вытяжку). Выхватила оттуда, с какой-то особенно глубокой полки, другой альбомчик в сафьяновом переплете и, положив на столе рядом с Сергеевым подарком, раскрыла на второй странице.

– Вот, гляди.

На Сергея смотрела издалека из хвойной прореженной чащи симпатичная молоденькая, уже знакомая ему, девушка в блузке и короткой желтенькой юбке, едва прикрывавшей ее округлый круп. Длинные красивые стройные ноги, загорелые и шелковые на ощупь даже через глянец фотографии, переливались под бликами солнца, ударяющего сквозь кроны высоких сосен. Такие юбчонки носили девчушки лет двенадцати-тринадцати в те времена, воспоминания о которых не давали Сергею покоя. Будили его по ночам, тормошили утром и не давали уснуть вечером.

– Хороша девка, не правда ли? – прищелкнула язычком Ядвига Савельевна. – Любит ножками светить. Короче юбку не нашла?

– Что тут скажешь, – согласился, прибегнув к мимике, к ее помощи, Сергей. – Красотка. Видел бы такую картинку, не стал бы её мучить в первый день забегами на длинные дистанции. Занятие не для этаких ножек. Где это ты? – спросил он, как бы равнодушно, без интереса.

– Это дом отдыха. Летом от работы корпоративная поездка, – смешав слова в кучу, бегло произнесла Яна. – Мы с одной девочкой на пару в коттедже жили. В двухместном номере. Выходные, суббота, воскресенье.

Она указала место на фото, где среди сосен стоял бревенчатый сруб, у крыльца которого её засняли. Чуть поодаль жалась в тени стеснительная подружка, скромно сложившая спереди аккуратные маленькие ручки, щупленькая и невысокая, как подросток, с просвечивающейся кожей и отточенным, заостренным личиком.

– Это Поля, – ласково, с нескрываемой теплотой сказала Яна. – Полина. Моя подруга. Наверное, одна у меня и единственная. Других таких нет. Мы с ней близкие, как сестры. И интересы у нас одни и те же. Хотя познакомились не так давно – в училище.

– У Ян вообще подруг мало – она плохо сходится с людьми.

– А с кем дружить? Завистницы одни кругом: я-то симпатичнее и умнее их буду, вот и завидуют. Или безбашенные. Блядушки.

– Вертихвостки. У меня Ян не такая. Не такой я ее воспитывала. Всю себя в нее вложила. Она у меня честная и умница получилась.

– Девки и пьют и курят. И гуляют. Мы с Полинкой одни, как белые вороны. Были такими и в швейке, и сейчас у нас на работе в «Строй люксе». Не пили, не курили никогда, матом не ругались. Мы и с парнями почти не встречались – занимались учебой, не до этого было, пока Полина…

– Она у меня отличницей всегда была, – вклинилась в разговор мать Яны.

– Ладно тебе нахваливать меня. Полинка тоже хорошо училась.

– Куда там. Троечница.

– Нет, мама. Пусть не отличницей, но хорошисткой она была.

– Это когда было?

– На первом курсе. Потом она связалась с этим мужиком и поехало…

– На вытоптанном поле (Поле!) цветочки не растут.

Яна объяснила Сергею:

– Поля аборт сделала. Они встречались долго, лет десять, он женатый был. Любила. А после этого случая остыла и ушла. Он и сейчас женат, но отношений между ними нет, уже нет. Переживала, конечно, но это в прошлом. Я ее с парнем познакомила. С мужчиной… вроде тебя… чуть младше. С год как поженились. Сантехник.

– А и что из этого, – оживилась, стала еще бойчее на язык Ядвига Савельевна. – А и сантехник, ну и что?

– Ничего, – пожал плечами Сергей.

– Хорошая зарплата. Плюс халтурка. Чем не муж, чем не добытчик?

– Они с родителями живут, но думают переехать в отдельную квартиру. Снять или разменяться… Он деревенский, из общаги… а я так считаю: был бы милый по душе, проживут и в шалаше.