Читать книгу Изгнанник - Алексей Жак - Страница 9

1. Канун.

Поезд «Москва-Санкт-Петербург» подходил к перрону, медленно подталкиваемый локомотивом. Сергей смотрел в окно на проплывающие под прозрачным куполом колонны, построенные в ряд как костяшки домино. Колонны будто приклеили вверху, чтобы не упали, к воздушному, парящему сам по себе навесу из металлических перекрестий с оргстеклянной крышей. Как зёв гигантской барракуды, заглотнувшей их крохотный игрушечный конструктор, также сверху наплыли контуры белокаменного вокзала, незнакомого и с очертаниями неизвестного доселе архитектурного стиля. Впрочем, привокзальные постройки всех без исключения мест, которые он посещал раньше, носили схожие очертания – знатоком архитектуры он не был, а каждая новая местность имела отличительные особенности.

Невиданное прежде пугало: новый облик предвещал новые переживания. Не обязательно негативные. Часто со знаком плюс. Но всегда зашкаливающие по интенсивности, и к которым не всегда был готов.

– Удачных вам праздников и побольше потрясающих впечатлений, – проверещал на прощание низкорослый, как гном-полурослик из «Властелина колец», сосед по купейному плацкарту, тот, что снизу напротив. – Про положительные эмоции не говорю, их итак, уверен, хватит с лихвой. И на вас и на ваших дам. Хотя и про потрясения можно было не зарекаться: они вам точно гарантированы. Еще ни один гость Петра не уезжал из альма-матер русской культуры разочарованным в отсутствии всплеска гормонов и эндорфинов.

Сергей всячески пытался наутро забыть всех и всё, что закралось ему в память за время пути в видоизмененный Петроград, яро веря в то, что это ему удастся. Хотя бы потому, что не зафиксировал ни один скользкий образ, втискивающийся туда с упорностью панибрата. Разве что этот трухлявый пень под соседней задницей сумел оставить свой маркий след.

Он выбросил за ненадобностью и женщину с младенцем прямо под ним, под его высоким прокрустовым ложем, на котором маялся, как беглый зек всю ночь, и сердобольную проводницу, кипятившую во втором часу ночи то ли соску, то ли бутылочку с молоком этому самому нетерпеливцу, заливавшемуся нестерпимым плачем на весь вагон, несмотря на уговоры сочувствующих очевидцев его кошмарного поведения.

Он с удовольствием выбросил бы и этого профессорского сосунка – внучка, в силу своего младенчества не знающего элементарных вещей: ни о великом предке, ни о его свершениях и заслугах. А заодно и остальных: многочисленный хор студентов-передвижников, перемещающихся по вагону скорого, но не спешащего к корреспондентской цели их путешествия – городу на Неве, поезда. Громко озвучивающих свои мечты устремиться в беспримерный морской круиз на теплоходе сроком на сутки, туда и обратно. До ближайшего, но не ближнего, памятника Петру – Петергофу. Он бы выкинул их даже на ходу поезда, в близлежащий буерак, лишь бы они заткнулись на минутку и перестали горланить, как стая бакланов над мусорной свалкой.

Он вспомнил, что попутчик вчера на жалобы, случайно вырванные из контекста рассказа о цели его скитаний, представился любителем нетрадиционной медицины и сторонником методов лечения депрессий и болезней, не поддающихся медикаментозному устранению.

«Альтернатива ромашке: любит – не любит?»

Их беседа, представлявшая поначалу исповедь Сергея, страдающего манией чистосердечного признания, отчего длилась долгие два часа, все больше и больше стала напоминать лекцию профессора. За пеленой которой – удалившись от звука профессорского голоса, почти отключив его усилием воли и желанием погрузиться в собственные мысли, очевидно, более лечебные, нежели невнятные советы явного шарлатана, – Сергей занялся угадыванием неизвестного, только предстоящего, только еще смакуемого действия. Однако дар, преподнесенный ему и открывшийся со слов Луки, не спешил.

– Вот вы, молодой человек, – тормошил его неугомонный профессор; для него, наверное, все люди младше относились к разряду молодых, – я вас спрашиваю, не застали те времена, когда наша страна гремела на весь мир.

– Ну, почему же… – стал спорить Сергей.

– Нет-нет, оставьте. Это просто смешно. – Профессор кислых щей оборвал на взлете порыв Сергея засвидетельствовать своё участие в былых достижениях страны. Как будто стрелял навскидку. – Не спорьте, я лучше знаю. – И продолжил безапелляционно и самонадеянно: – А какая армия у нас была?!

Он чмокнул стиснутые в тупой птичий клюв три пальца своей короткопалой ладони.

– Ягодка. С перчиком.

– Тогда уж: оливка, – осторожно поправил Сергей.

Интеллигент не заметил поправки, или не захотел замечать, и продолжил с прежним пылом.

– Так вот, – его понесло, – армия была выдающаяся… а что осталось? Руины.

– А вы что военспец?

– Я к чему это говорю: был ведь Петр, зачинатель всех военных традиций, играл в солдатики, оттуда всё и пошло. А к чему пришло, в конце-то концов. Не надо быть Ворошиловским знатоком, чтобы лицезреть невооруженным глазом всю эту вакханалию, которая творится в рядах военачальников. Всё развалили. Как будто новая волна прошлась по стране. Вторая Золотая орда.

– Угу.

– Что досталось и кому досталось после ветра перемен, я вас спрашиваю? – вопрошал к Сергею последователь Петра, переходя с одной больной темы на другую, не стесняясь несогласованности доклада. – Элите – деловой портфель, населению – потребительская корзина. Ну, а дамам, простите за каламбур, гламурные глянцевые журнальчики и… конкурсы разных миссок… мисок, как я их называю.

– «Кто его подпустил ко мне на такое близкое расстояние? – лихорадочно раздумывал Сергей, не в силах убавить громкость и выключить неприятно раздражающий голос оратора. – Кто его поместил рядом с моим сидением… лежаком… моим спальным местом? Разве это не издевательство, поскольку я вынужден был слушать всю дорогу, и слушаю до сих пор, ересь этого пустомели, не в силах заткнуть его? И как он смеет заниматься в моем присутствии лингвистическими изысками, не выпросив моего разрешения, не взяв у меня патент?»

– Пардон, я это не о ваших дамах, разумеется.

Сергей отвернулся и стал смотреть в окно. Профессор счел этот жест за обиду, но не осерчал на игнорирование лектора, на бесплодность своей пылкой речи, видимо, догадался, что перегнул палку. И также принялся за сборы, тем более вокруг засуетились пассажиры, разбуженные громким излиянием из ученого рта и повсеместным включением освещения.

Сергей сидел посреди возникшего хаоса, и думал.

«Наверное, хаос всегда возникает неожиданно и спонтанно. Как снег на голову. К нему невозможно подготовиться, все одно застанет врасплох, когда не ждешь. Вот, и на взгляд престарелого профессора перемены пришли слишком быстро, стремительно, чтобы он сумел к ним подготовиться. Настроиться на волну, вступить в ряды сторонников обновленной Золотой орды».

Еще несколько несвоевременных, запоздалых мыслей посетили его на излете «Красной стрелы»: что если профессор вовсе не профессор, а лжедмитрий, камуфляж, без соответствующего мандата и ксивы на право преподавания?

А еще Сергей понял, отчего ему так всё неприятно. Всё, что окружает его в купе, в вагоне, в поезде, примчавшем на праздник. Что одно только это подразумевало иной настрой, предвкушение веселья и приятных минут. Положительных эмоций. А все выходило по-иному. Боком. Он вспомнил, что вечером перед отправкой в дорогу явно перебрал с дозой спиртного в судорожной попытке избавиться от придавливающего к земле страха. Животного страха перед надвигающейся опасностью. Будь он зверем, остался бы ночевать в своей берлоге, не предпринимая вылазки наружу. Но он был человеком, и не смог сдержать любопытства, теплившееся пока еще только внутри, не воспламеняющееся, чему требовался выход наружу.

Сергей подбадривал это чувство, не давая ему потухнуть, подливая, как захмелевшему соседу по застолью, предлагая краткосрочное освобождение от терзаний и сомнений, радость от беспечной и не обремененной обязательствами свободы. И не заметил, как перебрал с этой свободой: регулятора нормы в лице матери уже давно не было на свете, а тетка в углу своей дальней комнаты пряталась от его жаром распаренного тела, как от источника пожара.

…

Сергей, пока упаковывал свою сумку, размышлял, как избавиться от надоедливого спутника, мечтающего сопроводить его чуть ли не до дверей новоиспеченной семьи. До уготованного ему, его же собственной, такой непредсказуемой участью, празднично накрытого стола и не менее праздной легкомысленной постели по-соседству с двумя теплыми постелями радушных хозяек. Наконец он придумал ловкую отговорку:

– Я должен еще позвонить… им… с вокзала, – соврал, не краснея, он, – потому что решил свалиться… им… как снег на голову. Без предупреждения.

– Подарочек, значит, – заулыбался профессор. – Так сказать, экспромтом. Вы, молодой человек, слишком заоригинальничали. Могут не понять. Нет, конечно, вас ждут, раз приглашали, но… я бы так вот наобум не осмелился бы… тем более, как вы рассказывали, они о вас ни ухом, ни…

– Ни-ни, – пресек Сергей его зарвавшиеся фантазии, не дав им развиться в нечто неприличное или оскорбительное, в вульгарный каламбур, например. – Прошу, не выдумывайте. Ничего такого я вам не рассказывал.

– Ну, хорошо, – набычился вдруг случайный пассажир, обиделся. Похоже, решил отыграться. – Раз не хотите рассказывать, не надо. Я просто хотел показаться любезным и сделать вам одолжение.

– Я не нуждаюсь. У меня всё есть. И план как действовать тоже. Я всё обдумал, – опять соврал он, зная наперед, что уже больше не увидит этого приставалу. – Всего вам хорошего, и счастливого пути.

– Да я, собственно, уже приехал, – сказал недружелюбно профессор. – Я-то дома.

Они еще какое-то время шли рядом, стукаясь поклажей, в тесной, плотной, обступающей со всех сторон толпе, но у поворота мужчина неожиданно – как и все что он делал с момента их знакомства – прибавил шагу и ускорился в направлении спуска по лестнице к площади, сплошь покрытой продажными киосками с выпечкой, соками и шавермой. Сергей двинулся к автоматически распахивающимся стеклянным дверям вокзала, разглядев высоко висящий указатель метрополитена с буквой «М». С непривычно загнутыми палками-столбами. Точно две встречные запятые прилепились и, расплавившись от жары, пузато вытянулись, как карамельные тянучки. В Москве «М» была прямой, как ковка, казалось, об ее острые края можно обрезаться.

Он постоял, дожидаясь пяти тридцати, когда можно будет войти в метро. Рядом с ним стояли такие же, как он, путешественники с баулами и сумками, с чемоданами и тюками, с голосящими и засыпающими детьми и собаками. Казалось, все они держались на последнем издыхании, и готовы были упасть замертво на этот заплеванный уличный пол, если б кто-нибудь предупредил их, дал им отмашку.

Но никто их не остановил, как бы издеваясь, усмехаясь над вопрошающими заглядами в лица соседей, притулившихся напротив – вдруг кто скажет: «Старт ап!»

Его самого тошнило и мутило в этот ранний час. От тошнотворного запаха, стоящего в замызганном и тесном подземном переходе, как ложка в густой сметане. Переход вел (упирался в них) к смыкнутым дверям из светлого, но испачканного немытыми руками, дерева. Возможно, из грецкого ореха, цветом, напоминающего его скорлупу, настолько сильно заляпана была древесина.

Мутило Сергея также от криков детей и пришепоточка взрослых. От выпитых чашек кофе накануне перед сном, тревожном и урывочном. Когда его, замкнутого в псевдо-темное пространство обернутой над головой не белой, уже не белой простыни, стиранной и оттого пахучей возможно, но уже давно, давно не белой, его, трясущегося в страшных скоротечных сновидениях, будили беспрестанные снования полунощных привидений в простенки проходов между полок.

Он вскакивал, взбрыкивал всякий раз, когда его толкали в ступню, как будто кто-то близкий заботливо тормошил его ногу в надежде, что он не пропустит приглашения на ужин или на очередное дорожное чаепитие, сопровождаемое бесконечными беседами, расспросами и заискивающими взглядами вприглядку и вприкуску.

2. Яна и мама.

Все же он не соврал профессору. Был верен себе до конца. Постарался быть таковым. Может, и не быть, но выглядеть, казаться таким: порядочным. «Каким ты был, таким остался». Хотя был близок, на ноготок от своего падения.

Почти не соврал, так как действительно набрал номер Яны, только на своем мобильнике, а не в городской таксобудке, и срывающимся от волнения голосом сообщил о прибытии. Сделал это немедля, как только сыскал вход в подземку, с помощью которой намеревался добраться до логова неизвестной женщины и ее дочери.

– Алло, говорите, пожалуйста, – официально и торжественно ответили на той стороне, как будто там в пять часов утра ждали звонка посла, никак не меньше.

– Это я… Сергей, – сконфуженно начал путешественник, неуверенный туда ли он попал. В то ли место, куда добирался, пробираясь назло всем своим опасениям и боязням, изорвав в лохмотья внутреннюю оболочку (испод) своего тела, в то время как одежда (обертка) видимых следов истязаний не имела.

– Сережа, – весело вклинилась в линию Яна, видимо, не спавшая всю ночь, караулившая, но пропустившая контрольный звонок – отлучилась. – Сережа, ты где?

– Как где? – не понял вначале Сергей, приняв за розыгрыш игривую интонацию испорченного, сломанного автоответчика. – Я вообще-то в Петербурге.

– Как?! – опять его неприятно удивила скрытая коварная болтунья, сумевшая придать пустяку краску и колорит недоразумения.

– Вот так, – в конец поник Сергей, угадавший, что его здесь не ждали.

– Вот, здорово! – разубедила его Яна, наверное подпрыгнув у телефонного аппарата от нетерпения.

Сергей психанул, застигнутый врасплох мгновенной сменой настроения у абонента.

«Отчего ее так расперло? То какает на каждом слове, будто впервые слышит о том, что еду, то заходится в непонятной экзальтации. Без видимых причин, на пустом месте. Зуд рассмотреть вблизи заинтересовавший экспонат? Интерес, приблизительно схожий с тем, какой возникает у обезьяньего вольера с приматами?»

– Я хотела спросить, ты на вокзале или уже где-то рядом? – в голосе Яны начали преобладать виноватые, оправдательные нотки.

– Я на вокзале.

– Хорошо, садись на метро и езжай до… – она назвала конечную станцию. – Я тебя там встречу.

– Не надо… – хотел было сказать Сергей, но ухо заложило, и сера наглухо забила проход, как бывало в детстве, когда мать чистила ватой, намотанной на спичку, его ушную раковину; затем раздались длинные гудки, сравнимые с пробивающимся сквозь глухоту воем полицейской сирены. Он попрощался с мыслью что-нибудь изменить в этом мире: ему суждено отныне во всем подчиняться неумолимому, неуловимому року. Смириться и не рыпаться.

«Расслабься и получи удовольствие. Не двигай. Не дай бог, спичкой еще повредит барабанную перепонку».

…

В приотворенных дверях путника встретила веселая, улыбающаяся рожица выглядывающей в щель незнакомой женщины, – испуганной, но готовой ко всему, – напомнившая ему мигом обо всех отрицательных и сомнительных аспектах предпринятого им рискованного предприятия.

Лицо ее было не красивое, даже отталкивающее: крупный нос, большой рот и такие же огромные глаза на худой, тонкой подложке. Усугублял безобразное впечатление неудачный, неумелый макияж. Все лицо было разукрашено неописуемо и безвкусно: раскраска, нанесенная своеобразно, подчинена была какой-то непонятной дикой индейской стилистике, когда накануне вырыт топор войны, зажжены костры и воинам племени предстоит провести ночь в сумасшедшей пляске смерти в предвкушении мертвечины. При взгляде на нее в голову, до конца не проясненную свежестью промозглого утра, приходили мысли о кабалистике, каннибализме и спиритизме.

Казалось, симметрия изменила ее чертам, и они пошли вкривь и вкось. И от неверных мазков гримера больше проиграли, чем выиграли в геометрии лица и в светотени.

«Неча малевать на себе, коли руки крюки».

Ужас, который она прикрыла лучезарной улыбкой (последний штрих гримера), представив напоказ к тому же неспелые, покореженные годами, зубы, сковал на минуту Сергея, так смело ринувшегося в бой. Он застыл, не зная, что молвить, чем ответить на столь радушный прием.

Нельзя сказать, что он был робкого десятка, и скромничал, когда посещал незнакомые квартиры – жизнь и область деятельности последних лет научила его разнуздывать чувства, тормозящие и стесняющие поведение, даже прихлестывать их в нужный момент – нет, он вовсе не боялся этих, самих напуганных, дам. Он просто не мог вообразить – при всей его фантазийной сущности, – что ему придется любезничать с человеком, с женщиной, снабженной такой страшной физиономией. И не мог сообразить, как природа могла так побаловаться с человеческими лицами, всучив в одну семью милое симпатичное личико, и тут же – образину чудовища.

– Проходите, гостечки дорогие, – почему-то во множественном числе позвала за порог пожилая хозяйка, вся в еле заметных морщинках, посекших лицо, которые, несмотря на все старания, не смогли скрыть ни пудра, ни тональные крема. – Давно ждем. Рады встречи с москвичами, – не прекращала приумножать, преувеличивать грандиозность мероприятия мама Яны, как уже догадался Сергей.

Он ухватисто подцепил лежавший на кафеле маршевой лестницы баул и задорно, с лихостью въехал внутрь квартиры, обстучав косяки локтями и выпиравшей за габариты проема ношей. Дверь со щелчком наручных браслетов затворилась за ним, и он остался стоять в коридоре, обклеенном светлыми кремовыми обоями с разомкнутыми ромбиками, один на один с Яной. А также с ее мамой и виляющей хвостом сучкой, бесцеремонно обнюхивающей шнурок его ботинка.

Мама Яны оказалась маленького роста, худой, и напоминала фигурой девочку-подростка.

Он еще раз взглянул на циферблат наручных часов: не напутал чего со временем? Нет, все верно. Часы, как и прежде, показывали семь утра. С копейками.

«Где точка отсчета, от которой они начали движение часовой стрелки в ожидании моего появления? – озадачил себя ребусом Сергей. – Если не спали всю ночь, тогда понятно. А если поднялись чуть свет, тогда „давно“ здесь не годится».

– У нее течка, – изрекла Яна; затем, ничуть не стушевавшись, она прозрачно намекнула на всплеск гормонов, который и обещал ему впредь профессор-пророк: – Вынюхивает запах кобеля. – И к собаке: – Да, Лютик, да. Мужчиной пахнет. Ну, конечно. Успокойся, моя радость. Не привыкла к мужскому запаху? – Опять к Сергею: – У нас в квартире одни женщины, даже собака.

«Говорят, первое впечатление – самое правильное, – подумал Сергей. – И что потом оно может кардинально измениться на противоположное, но самое первое, все-таки, и есть истинное».

От всех этих мыслей, набежавших и вытеснивших здравую, рассудочную, стало просторнее в голове, как ни странно. Иногда легкость приносят многочисленные, но невесомые кратковременные добавления, нежели одна пудовая и засевшая надолго премудрость. Так что нескромное замечание Яны относительно собаки совсем не шокировало и не показалось ему выпадающим из тематики встречи.

Сергей почувствовал, скорее, нежели осознал, что адреналин и всякие там эндорфины, морфины и глюкоза и впрямь зашкалили у него в крови: ему стало тепло и уютно, как после выпитого накануне коньяка. Выпитого в таком количестве и объеме, что уши у него зарделись ярким пламенем, также запредельным по размаху и ослепительности и без сомнения у которого с радостью поплясали бы не только дикари с Великих озер, но и девушки в кокошниках с русского полесья. Выпрыгивая навстречу огню – костру – из сказок.

– Вот здесь у нас вешалка, – указала женщина с безобразным лицом, но с талией Лоллобриджиды, на темный чулан сбоку, прикрытый наполовину беленой дверью, похожей на ставень и, казалось, размножившейся в трехкратном количестве: сестра – в туалетную комнату, еще одна родственница – в ванну. – Вешайте, вешайте, – попросила мама Яны, словно лоточница на рынке. – Не стесняйтесь, будьте, как дома.

– Я вот сюда можно? – спросил Сергей, с облегчением и радостью пристраивая свою куртку с меховым подбивом на костяной крючок по соседству с узнанной шубой.

«Не хватает папахи, – не успел подумать он, как тут же с верхней полки упал известный ему головной убор Яны. – Вот теперь в самый раз. Кажется, все в сборе. Вся семья собралась вместе».

– Что будем пить? – спросила мама Яны без предисловий.

Она окинула взглядом уставленный посудой стол.

– Что ты, мама, – оборвала ее Яна, – так нельзя: сразу.

– А как надо?

– Нужно сначала познакомиться.

– Меня зовут Ядвига Савельевна, – представилась старая женщина, и, видя, как отвисла челюсть у Сергея, добавила: – Да, Ядвига. Старое, редкое имя. Отец так назвал, была причина, ну об этом позднее. Вас…

– Сергей, – наконец, спустя время, обрел дар речи приезжий издалека гость.

– Да, я знаю. Также моего мужа звали. Умный был человек. Красивое имя. Я обращалась к нему: Сергуня.

– Мама!

– Что мама? Зови лучше своего гостя к столу, зря накрыли что ли? – И к Сергею: – Весь вечер готовили, старалась, – она указала теперь на Яну. – С детства учу ее всему: как приготовить повкуснее, как стол накрыть, чтобы… Надо признать, ученик она прилежный. Есть в кого: отец образованный, с двумя высшими, мать тоже не дура. Да и в школе, и в институте Ян не последней была. Так что, хозяйка будет справная… то есть мужу, которому достанется… повезет…

– Мама! – опять выкрикнула Яна, покраснев до корней своих каштановых волос.

Мама тем временем суетилась за столом, подкладывая гостю в тарелку жареную картошку, румяный окорочок, ломтик семги, посыпая горку еды укропом и подвигая ближе блюдце, где веером разлеглись дольки порезанной салями.

– Я столько не съем, – застеснялся Сергей, вяло протестуя против количества трапезы.

Он тяжело опустился на стул, понял, что устал так, будто проехал за одну ночь не шестьсот плацкартных километров, а пол-России.

– С дороги и не съешь? – изумление отразилось на разукрашенном лице Ядвиги Савельевны, отчего то приняло ужасающий и едва ли не грозный вид. – Разве для мужчины это порция? Вот, есть у меня друг по жизни… впрочем, он нам с Яной как сейчас это называется: друг семьи. Петр Маркелович. Так вот он столько ест за один присест, что мне иной раз страшно за него становится, как бы ему не поплохело. Меня бы вырвало, а ему нипочем: «Я под бутылочку беленькой могу ведро пельменей съесть» говорит. И ведь, вправду съест, не сомневайтесь.

– Нет, спасибо. В самом деле, я сыт, – мямлил Сергей.

– И съест… – не переставала говорить Ядвига Савельевна.

– Мама, он же сказал, что не хочет. И почему ты всегда настаиваешь, когда кто-то против?

– Ян, перестань перечить, – шутливым тоном заговорила мать. – Мы с Сергеем сейчас по стопочке выпьем, и аппетит проснется сразу, а?

– Я если только совсем чуть-чуть, одну рюмочку.

Ядвига Савельевна потянулась к бутылке водке, выставленной на столе.

– Позвольте, я поухаживаю за вами.

– И мне налейте, – нерешительно, колеблясь, заявила Яна, но твердым движением руки подвинула на середину свою рюмку.

– А что и налей, – развеселилась Ядвига Савельевна. Глаза ее вспыхнули радостным светом, и будто помолодели. – Она, вообще-то, у меня не пьет. Но раз просит, уважь, налей.

– Я только пригублю, – опять покраснела Яна. – За компанию.

Сергей налил.

Утро расцветало за окном. Комната светлела. Занавески не закрывали окно, и рассвет побелил небо за стеклом, слабо разбавив тусклую еще белизну малиновым сиропом, а также грязно-серую стену дома напротив, щербатую и в веснушках от камушков, впрессованных в бетон. Яна встала и выключила свет. Он больше был не нужен.

3. По музеям.

– Нет, мы должны сегодня же посетить музеи, – настаивала Яна.

– Да-да, конечно-конечно, – поддакивал Сергей. – Сегодня, и только сегодня, – говорил он вслед за ней, едва поспевая за ее бешеным ритмом.

Он говорил так, потому что был почти уверен – так заразителен был ее напор, беспрекословно подчиняющий, диктующий ход событий, как истина в первой инстанции, – что именно сегодня должно всё произойти: и поход в музеи, неважно, сколько их окажется на пути, и рассказ попутно о Питере увлекающейся девушкой ей же увлекаемому юноше… зрелому мужчине… И другие мероприятия, не угадываемые пока (девушка могла устроить любой сюрприз, Сергей безотчетно догадывался о такой ее способности). Может быть, что-то более серьезное скрывалось за пеленой сегодняшнего дня, не раскрытого до конца утренним туманом, спустившимся на город и только-только начавшем рассеиваться (он еще не знал, что город всегда погружен в такое состояние: погодная аномалия, сырой климат, вечная меланхолия).

Эскалатор, казалось, застыл на месте и совсем не двигался, так глубоко в грунт была заложена станция.

– У нас в городе все станции такие, – сказала Яна, когда они спускались вниз, направляясь на первую экскурсию в город, в свою первую вылазку в культурный и географический центр северной столицы. – Ну, почти все, – исправилась она. – Грунтовые воды… В Москве, наверное, подобное редкость?

– Нет, почему же. – Сергей переступил на одну ступеньку ниже, ощущая себя неумелым юношей, которому не приходилось прежде ухаживать и так близко общаться с девушками, во всяком случае, давно не приходилось. Он ласково дотронулся до ее ладони. – Есть некоторые, похожие на ваши, но, конечно, их количество ни в какое сравнение с вашими не идет.

Легкая, как укол совести, неудовлетворенность собой обеспокоила Сергея. Ему самому не понравились слова, которые внезапно, даже для себя, он произнес на ходу в обездвиженном движении эскалатора. Они выскочили из него бессознательно. Бисером поплавков на поверхность пруда. На одной невесомой и невидимой в воде леске. Неуправляемые. Неконтролируемая речь? Неподготовленная тирада, реплика? Неосмысленный продукт мозговой активности? Не мука даже высыпалась в дырявое сито, а (точно!) водица, вылилась через дыры днища. В его прохудившемся самоуверенном мирке.

«Сленг всегда вылезает наружу у человека, привыкшего к раскованному общению и забывшему о необходимости вежливой цензуры, – подумал Сергей о действии на него этого коварного механизма, действующего исподтишка. – За столом также непроизвольно дает о себе знать непростительная отрыжка. Присутствующие при этом очевидцы улыбаются снисходительно, но прощают. Что естественно, то не безобразно».

Однако эта его собственная вольность со словами Сергея всерьез обескуражила: он-то – Сергей помнил об этом всегда – никогда не прощал и не пропускал, помечал в уме, делал засечку на будущее, когда кто-то другой позволял себе такое легкомыслие, или неаккуратность.

Он отметил про себя, что несколько раз повторил, произнес подряд «ваши», как бы проводя незримую демаркационную линию между ними – между собой и Яной, хотя не имел в виду их лично, а всего лишь города, которые соединили их судьбы живой нитью, и те места, где они жили. И признав за собой вину – она виделась ему явственной и неоспоримой, он еще больше покраснел, как будто грязно выругался при девушке, или сказал что-то такое, чего в приличном обществе культурные и воспитанные люди себе не позволяют. Он был почти уверен, что Яна культурна и воспитана, как фрейлина.

«Ведь она, в свою очередь, избавилась от этого гнусненького словечка „ваши“, – с ужасом подумал Сергей. – Вовремя сориентировалась. Как-то извернулась, чтобы не упоминать, не замечать различия между ними. Не акцентировать их. Может, ей эти различия не видны вовсе?! А я не сумел. Или нарочно? Соорудил на свою голову баррикаду, теперь разбирай, мучайся».

«Она ловко употребила даже не синоним, а размытое определение, хотя и вполне конкретное: точно указала на место. Она сказала… она сказала… – он напрягся, вспоминая, – да, она сказала: «В Москве», и только. Никаких «ваших».

«Разве это не еще одно доказательство ее воспитанности и ума. И такта».

Сергей чуть не запел в порыве налетевшей восторженности и от восхищения своей спутницей.

– Яна, ты прости меня за какие-нибудь не умности… неуместности: я могу выкинуть, сказать что-нибудь, что при других обстоятельствах, в другой обстановке никогда не рискнул бы. Это все из-за воспитания, наверное. Но больше, я думаю, от моего волнения. Я привыкну, и все поменяется к лучшему.

– Я не пойму о чем ты, Сергей? – Яна спокойно посмотрела на него сверху вниз, с высоты двух ступенек и своего высокого роста, увеличенного каблуками сапог. Так, как будто ничего не произошло, и никакой преграды между ними не было. Она не выглядела озабоченной его словами, его намеком на дистанцию между ними: подумаешь, всего-то две ступеньки, всего лишь.

«Бог ты мой, – с досадой на себя еще раз отметил Сергей, – а ведь действительно ничего, ну совсем ничего, абсолютно ничего не произошло. Навыдумывал себе».

Он поспешил ее успокоить:

– Я сказал «ваши» про станции не потому, что они мне не нравятся, или как-то унизить…

– Глупый, они, в самом деле, не настолько красивы, как в Москве. Я-то побывала у вас, поэтому могу дать оценку и увидеть разимые отличия. Но у нас достаточно других достопримечательностей, каких нет в столице. – Она рассмеялась, таким легким, переливчатым смехом, каким заливаются девушки где-нибудь в сказках, забавляясь на гулянии хороводом или прыжками через костер. – Как-никак Питер тоже был когда-то столицей.

Он подчинялся и следовал за ней, как первоклашка за первой учительницей, спускаясь и поднимаясь по ступеням, казалось, не эскалатора подземки, а начальной школы, заглядывая вопросительно и завороженно ей в глаза, восхищаясь блеском в них и её заряженностью и скорострельностью ее речи, не останавливающейся на коротких полустанках, на неуместных спотыках.

– Что за прелесть эта девушка, – восторгался Сергей ею. – Яночка, вы чудо.

Он повторял это свое «Яночка», как отче наш на каждом слове, когда успевал вставить что-нибудь умное и неумное, но необходимое для поддержания диалога, давно превратившегося в монолог, в речь одного героя, героини в пьесе для одной роли. Он понимал, что «Яночка» звучит как «панночка», и на слух безобразно, не лаконично, не комильфо. Но не мог себя остановить, и придумать иное обращение.

Оно привязалось к нему. Как пиявка присосалось. Не оторвешь, разве что с мясом и кровью. Этот гоголевский штамп резал слух ему самому, произнесение этого слова каждый раз отдавалось в ухо болью настолько острой, что казалось, ухо резали бритвой. Но запретить себе это сладостное членовредительство он не смел, поглощенный мелодией ласкательного падежа иностранного имени больше, чем отслеживанием болезненных ощущений.

Опять он в вагоне поезда питерского метро (теперь с Яной), отличающемся от московских вагонов чем-то незаметным глазу, иными ароматами искусственной кожи обивок сидений, линолеума. А от вокзала он добирался в одиночестве, зайдя на центральной станции в пустой вагон и читая в тишине – шум за стеклом грохочущего по рельсам состава перестал ему докучать еще в младенчестве – новую отредактированную запись на этом самом стекле, которое преграждало ему путь в черноту туннеля.

«Do not lean on door», гласила надпись.

Он понял, что отвлекало и настраивало на иной лад в городе, так упрямо навязывающем ему старые воспоминания о посещении в юности далекой прибалтийской Риги: кособокая припухлая буква на вокзале при входе в метро, английская надпись-липучка на стекле, вокзальный ансамбль, серый гранит стен, блестяще натертый паркет зала, колонны и запоминающийся фасад здания с надписью аршинными буквами: «МОСКОВСКИЙ».

Сергей вышел на площадь, хотя Яна строго его напутствовала не удаляться от маршрута и немедленно войти в метро по прибытии на вокзал. Он как можно глубже вдохнул свежий с примесью моря воздух. Холод обжег ему легкие, но Сергея это не беспокоило: он знал, что морозец, стоявший на улице в утренний час, как вилы, или как кол в стогу сена, ему не навредит. Как бы зло не кусал и не щипал. Более того он был ему сейчас крайне необходим. Жизненно. Как тот же глоток воздуха после всплытия с глубины и длительной задержки дыхания.

И вот он уже мчался вместе с Яной, которая сидела рядом и скрывала счастливую улыбку под маской грозного экскурсовода, озабоченная возложенной на нее миссией обучить воспитанника всему, что знала сама, всему, чему сама научилась за время пребывания в Питере. Мчался навстречу новому, неизвестному (похоже на решение уравнения с неизвестным), чему-то такому, что было не загогулинкой, конечно, скорее даже бревном в глазу. Не то что соринкой, которую не разглядеть. Благодаря такому внедрению в его наблюдательный аппарат, он мог видеть далеко вперед. Всё. И то, что будет с ним завтра, и год и два после… Разве такая способность не ясновидение? Гадание на кофейной гуще?

«Так я кофе пью только по праздникам, не очень его люблю и в стариковские приметы не верю».

Он просто видел свое будущее, и всё.

«На утренних смотринах Яна обмолвилась, что они с матерью не являются коренными петербуржцами, но зачем тогда она стремится во чтобы-то ни стало приобщить меня к культуре, разительно отличающейся от той, к которой я привык? Почему предлагает с хозяйской щедростью, свойственной всем резидентам (засланным казачкам), вместо обыденной московской невзрачности, окружавшей всю мою жизнь… – „Жизнь-то была, как в застенках“, радостно признал Сергей, признался сам себе в этом, – шик и лоск ушедших эпох вместе с их блеском, блеском злата и драгоценных каменьев? Как легкомысленный транжира, ходуном расходившийся от собственных щедрот».

Ей хотелось пленить его массой впечатлений, навеянных архитектурными изысками строений, монументов и статуй, соборами и их убранством, содержимым дворцов, усадеб, ломящихся от богатств, не разграбленных полностью поколениями неподготовленных пользователей, галереями полотен русских и нерусских художников, ворсистыми коврами, гобеленами, парчой и шелком, позолотой и мишурой, разбросанных повсюду в изобилии: на лестничных маршах, в анфиладах, на пьедесталах, у трона, и даже в подсобке, настолько их навязчиво демонстрировали и рекламировали. Как будто посредством приобретения знаний и шока от увиденного она получала взамен то, что скрывала пока до поры до времени и не афишировала, пряча под маской.

– Я поведу тебя вначале в Эрмитаж, потом в Русский музей, в Михайловский замок. Летний сад, Казанский собор, Исакий… – говорила она без умолку (трещала, как сорока), и перебивать ее не хотелось. Совсем не хотелось.

«Так бы слушал и слушал, – думал про себя Сергей. – Может быть, даже всю жизнь… Если б она согласилась».

– Что ты молчишь? – спросила она, забавляясь его очумелым взглядом искоса на нее. – Неужели, ничего не знаешь об этих памятниках истории?

– Ни капли, – кивал счастливый Сергей с простодушной улыбкой.

– Вот неуч! – наигранно сердилась Яна. – Просто обалдуй. Чему вас в школе учили?

– На лыжах кататься и в зарницу играть.

– А куда водили в Москве? В какие музеи? Сам-то, по собственной инициативе, не ходил, наверное. Догадываюсь, что так и было. Не ошиблась?

– Каюсь, не ходил. Водили в Третьяковку один раз, – ответил Сергей, не утратив ни капли радости, переполнявшей его и даже переливающейся через край (затычку выдернуть было лень… да и жаль терять драгоценную влагу). – И в зоопарк, – прибавил он, сочтя дополнение исчерпывающим оправданием своего невежества.

– А, тогда понятно, – согласилась с ним Яна кивком головы. – Значит, сегодня проводим день по полной программе. Мне мама сказал, что тебя нельзя отпускать обратно, таким же неотесанным, каким ты сюда приехал.

– Я и не сопротивляюсь, – теперь кивнул Сергей (и тут же подумал: «Что-то мы сегодня раскивались чрез меры»). – Тешите на здоровье. А то так и останусь деревянным по пояс. Ведь папы Карло нету. Иногда осознаешь недостаток образованности очень даже явственно.

– Зато самокритикой не обделен, – рассмеялась Яна. – Хватит шутить, не строй из себя маленького мальчика. Взрослым мужчинам это не к лицу… И тебе не идет.

– Как скажешь. Я готов сегодня тебя слушать без конца. И выполнять любое твое желание. В меру сил. И средств, конечно. На этот раз я с собой прихватил достаточно денег, чтобы искупить вину за прошлую нашу встречу в Москве. Никак не избавлюсь от этого чувства. А чувствую я себя скверно, когда вспомню, какой совсем нерадушный прием оказал в своем городе.

– Чепуха.

– Не скажи. Я вел себя по-свински. И состояние, в котором пребывал в тот момент… я бы его охарактеризовал, как отвратительное…

– Да уж, – хихикнула девушка. – От тебя разило, как от спиртовой бочки.

– Прошу, – взмолился Сергей. – Больше ни слова о том вечере.

4. Отрывок утреннего разговора.

– А давайте пригласим Петра Маркеловича, – предложила Яна.

– А кто такой этот Петр Маркелыч?

– Он мне вместо отца. Уважаю его.

– Святой человек, Петр Маркелыч. Добрый и отзывчивый. Что без него делали бы? Спасибо ему, – едва ли не молебном стихом пропела Ядвига Савельевна, и добавила в том же ключе: – Нам уже этого – «этого» с акцентом – не нужно. Ну, встретимся, ну, посидим, выпьем по стопке, и все дела. Петя, правда, выпить любит, я уже об этом говорила… И умеет. Ему бутылка, а то и две – плевое дело. И то правда, с его весом доза просто смешная. Ну, а с меня хорошая закуска на стол, все как полагается, неужто отпущу без угощения – он и поесть любитель. И он мне алаверды: кофе снабжает. У его жены родственники в Финляндии. В собственном доме живут. Когда возвращается из гостей, всегда банку-другую прихватит в подарок. Жена-то его кофе не пьет: давление, и сердце пошаливает. Выспится у меня ночь, а утром домой едет к супруге и сыну. Двое внуков еще у него имеются… Мы хорошо относимся друг к другу, иначе как? Столько лет нашей дружбе.

Она бы долго еще так говорила (тараторила): сбивчиво, перескакивая с персоны на персону, но что-то отвлекло ее внимание (упала чайная ложка, целая кружка, поднос с посудой – возможны варианты).

– Хорошо-хорошо, – поддакнул (аукнул, икнул) Сергей, – хорошо соотноситесь друг с другом. Чего не отнять, так не отнять. Просто потрясно!

Он погрузился глубже в свои мысли (быстро опьянел на старых дрожжах).

«Спелись, как братец с сестрицей, не разлей вода, не разруби топором. И благопристойности у ваших отношений не отнять. Идиллическая картина семейной жизни, как норма мироустройства и миропорядка на земле. Дочь, конечно же, будет в порядке, в полном порядке, видя пример таких целомудренных отношений между родителями, один из которых законный, а другой – почти таковой. Разве что с приставкой „экс“ („без секс“), но это не серьезное дополнение».

Так думал Сергей, из-за страха навредить завязывающимся в клубок (или в удавку?) отношениям, умалчивая мысли и не транслируя их публично. Кажется, однажды, в далеком забвенном прошлом, его обозвали трусом, сочтя сокрытие очевидной позиции слабостью, отследив за гримом на лице зачатки зарождающейся, клокочущей внутри критики. Критик, опасающийся своих высказываний – нонсенс в демократической стране.

– Да, любовью наши отношения не назовешь, притерлись друг к другу, пообжились. Вместе и порознь, – рассказывала Ядвига Савельевна без тени сожаленья.

Петр Маркелыч был другом семьи, как это в простонародье называется, и… похоже на то, да она и не скрывала, не откровенничала, но и не таилась (чего прятать нижнее белье на старости лет), что ухажер этот – ее бывший полюбовник. Не бог весть какой, но на без рыбье и такой – щука.

– Он звал когда-то давно замуж, – вспоминала она, – но как подумаю, что мужа у живой жены придется отбивать, то… не смогла… Да и Петя… так и сказал тогда, в порыве… «Не могу». Разве он бросит свою Зинку, ведь они как сиамские близнецы… За столько лет… И внуки у них. Куда там… разбегаться. Да, мне это тоже не нужно – одной спокойней как-то. Я привыкла и мужика в доме больше не хочу. Сама себе хозяйка: хочешь голой по квартире расхаживай, хочешь пир закати, а можно и весь день без готовки обойтись, не нужно думать, чем мужа накормить. А так, приходи в любое время – напою, накормлю и спать уложу по старой дружбе. Вот и вся наша любовь.