Читать книгу Изгнанник - Алексей Жак - Страница 8

1.

Какой же все-таки разговор произошел между ними – им и его новой поклонницей? А может, это был разговор с его бывшей пассией, с его старой, ну ладно, не старой, но и не молодой, влюбленной. Просто, леший его попутал, и он напутал что-то в своих воспоминаниях?

«Хотя, что это я, – подумал Сергей. – Что я вру? Сам себе. Кого хочу обмануть? Любовь-то давным-давно завяла. Как цветы. Как неспелые овощи в саду у дяди Вани. Помидорчики-то лежалые, с душком».

Год в разлуке (в разлучке). «Разлучка, случка… – рифмовал, рифмоплетствовал Сергей. – Эх, ты, неотредактированный стихотворец, стихотворник-затворник-дворник на задворках одухотворенной поэзии. Не признанный, не узнанный никем, как ни выворачивайся наизнанку. Так не долог час до „сучки“ доплетешь, доковыляешь. А где такое отношение к женщине, там и конец всему, обрыв, писец… Писем нет. Net».

Какое такое судьбоносное резюме, вердикт вынесли они в результате бескровных переговоров – без крови, но горячих выяснений отношений? Состоялось ведь оно, это выяснение. Этот разговор. Тогда. Состоялось, факт.

Ведь, поговорили же они друг с другом. Обстоятельно так поговорили. По душам. Проехались по нервам, оголенным, словно зачищенные кусачками концы электропроводки, вылезающие из толстокожих рук, как из розетки. Красных рук, будто ошпаренных. Которыми махали, пытаясь охладить, затушить (затушевать) красноту. Рук, которые заламывали в невообразимый изворот (ни в какие ворота!) и оставляли так: в застывшем акробатическом кульбите до локтевого сустава. Рук, принадлежавших артистам кукольного театра без самих кукол, не надетых. Рук, которые беспощадно, беспомощно демонстрировали друг дружке: упражняющиеся мимы, выкручивающие самостоятельные, отделенные от тела, живущие своей жизнью конечности. Части целого. Разделенного, но все же целого.

Сергей задумался: «Как стало возможным, что человек, которого ты не знал до определенного момента жизни, не встречал ни разу, не думал о нем ни единой минуты, вдруг стал тебе настолько дорог и близок, что ты не можешь без него… без нее… существовать в этом ставшим тебе чужим, если нет ее рядом, мире? Этот человек – женщина, девушка – стал неразделим с тобой, стал частицей твоего тела, твоей души, твоих мыслей и чувств. Потеря его (да что за черт! конечно же, ЕЁ) сопряжена с потерей этих частей, что равносильно смерти. Для тебя. Потому что жизнь в неполноценном теле с утраченными жизненно необходимыми составными частями всего организма, функционирующего правильно и ритмично, как отрегулированный, настроенный на длительную работу механизм, жизнь с раненной душой и хромающими мыслями, со скособоченными чувствами, такая жизнь не нужна тебе. Тебе. Ты не смиришься с инвалидностью».

– Правда, я сбросил одну сгнившую часть, как ящерица, спасаясь, скидывает, отстреливает, оставляет в руках охотника, уже цапнувшего, хвост, – говорил, тормозя себя на полуслове, полмысли Сергей. – Так и что из этого? Это приемлемая, защитная реакция любой живой особи. Я – не исключение. Не лишись я этого подарка, замешкайся, засомневайся: отдавать или нет, я остался бы при своих, как говорится, без надежды на дальнейшую достойную жизнь. Потому что в кабале у жены, заранее сознавая, что путей к отступлению больше нет, и ты полностью подчинен её своевольным прихотям, дороги назад не будет. А зная тебя, приятель, – уже обратился он внутрь своего «я», – перспектива прожить пару-тройку лет в мучениях и пытках, самоистязаниях тебе предрешена. Если вообще ты сможешь их прожить в таком ключе, в шкуре изгоя?

Он вновь впал в прострацию от одолевающего его сонма противоречивых догадок: «Не выдумал же я этот экспрессивный, театральный диалог между двумя новыми героями, появившимися на авансцене? Хотя героями нас назвать можно с натяжкой: я на героя явно не тяну, много за мной водится грешков, она, моя искусительница, героиня, как будто бы тоже номинальная, поскольку еще ничего собой не представляет и является чем-то вроде кота в мешке. Или кошкой».

Поклонницей, конечно, назвать ее можно, без обиняков, без оговорок, без кавычек и без ложной стыдливости. Она, безусловно, по его версии, по его трезвому умозаключению была поражена стрелой амура, выпущенной им случайно, по чрезвычайному легкомыслию, на какое способен только вольнодумец, вроде него. Поражена в правах, так как сдалась ему безо всяких, каких бы то ни было условий, усилий и противоборства с ее стороны, безвольно, как лишившаяся чувств особа из пансиона благородных девиц. Безоговорочно, как делали это фашисты после акта о капитуляции. Понадеявшись на Сергееву милость, на его порядочность и умение обращаться с такими неопытными и молодыми девицами, к которым, несомненно, она относилась.

И он – он смел на это надеяться – не обманул ее ожиданий. Нет, конечно. Он поступил, как истинный джентльмен, не как подлец. Не как последний обманщик, врунишка, воспользовавшись неопытностью малолетней обольстительницы. Он влюбил ее в себя, но он и сам влюбился. Он не обманул ее, он обманулся сам, солгав себе, что интрижка надолго не затянется. Узелка не будет, никакого: ни морского, ни бантиком.

Попавшийся в расставленный им самим капкан неумеха, растяпа, рассеянный, безмозглый простачок.

А еще хвалился когда-то, что его на необъезженной кобыле не объехать. И другая поговорка была бы тут уместна, если б не сопутствующие произошедшим впоследствии событиям пикантные обстоятельства: «Мал золотник, да дорог». Так мама поучала, когда примеряла умственные способности и таланты к предстоящей взрослой жизни, полной канав и пригорков.

2.

Выяснение состоялось в тот неясный, расплывчатый момент жизни, когда не был еще совершен акт… акт слияния двух сердец. Одного – почти юного, несмышлёного, пользующегося советами старших по возрасту. Другого – устаревшего, но также неопытного в амурных делах, хоть и испробовавшего на зубок нечувственные, а реальные, плотские взаимоотношения, впрочем, не давшие ничего его душе, разве что только телу. Слияния в единое сплетение, вроде клубка шерстяных нитей, из которых плетут материю.

Этот разговор состоялся по истечении двух праздников, накануне третьего события, перекрывшего по значимости и важности предыдущие, как будто те явились лишь подготовкой (прелюдией? артподготовкой?) к кульминации знакомства.

Первым случился мужской, с салютом и концертом по центральному телевидению бравурного Лещенко в сопровождении краснознаменного хора, разодетого в офицерскую форму в пух и прах. Все как на подбор: с нашивками, аксельбантами и прочими парадными регалиями. С ними дядька Черномор с жезлом вместо булавы.

Затем, спустя две недели (достаточно сносный интервал времени для передыха и настроя на иной лад) – женский, всемирный (мужской был всего лишь локальным торжеством). Поскромнее, правда, но значимее. Обозначенный чувственной ноткой общего согласия и любви, что скорее – признак перемирия, чем сдача бастионов, крепостей и сложение бряцающего оружия.

Поскоромнее, как говаривали баба Глаша, баба Роза и все бабы (бабушки, бабули, одинокие щепки времен за пределом – бортом – века). Ему же, Сергею, слышалось: «Скоро, ско-о-р-ро и мне-ее». В овечьем блеянии слуховой галлюцинации настораживало зашифрованное предостережение, и даже где-то в неугадываемой словесной тиши таилась скрытая угроза.

«И тебе-бе-бе, и тебе достанется…»

Второй праздник – с букетом белых хризантем на столе, салатом оливье и парфюмерными наборами в качестве подарков, преподнесенных дрожащей рукой Сергея.

3.

Второй концерт был помягче и полиричнее (полярная противоположность мужскому, напомнившему грубый вандализм над обломками не римской, но империи), почему-то выступали только женщины – Эдита Пьеха, Пугачева, Ротару: представительницы слабой половины человечества. «Отсидевшиеся в обозе отступающей армии», заметила чуть позже – когда подавала десерт – будущая родственница Сергея. И репертуар исполняемых песен укомплектован был соответствующим образом: эхо, лирические отголоски прошедшего февральского ненастья.

Хотя нет, отчего же. Были и мужские голоса, разве что их не было слышно за весельем и криками шумного застолья – так, одиночные выстрелы, хлопки в момент раскупоривания шампанского. Только и запомнились: надрывы тоскующих о любви известных певичек, перекрытые вибрациями (эффект акустической реверберации) голосовых связок воинствующих подростков, промочивших горло сладкой шипучкой и рвущихся в бой, как молодые племенные бычки.

Только был ли этот праздник праздником жизни? Эти праздники, два праздника (всё перепуталось в голове и воспоминаниях), о которых грезил наяву Сергей. Может быть, это было задолго до встречи с Яной (Ульяной), в туманном городе Net, который опутал его сетью, или точнее колючей проволокой с намеком на арест, на тюрьму «Белый лебедь», откуда еще никто не выходил? Или на ту тюрьму памяти с красной кирпичной кладкой и белоснежным портиком входа, которая не давала жить в покое, не давала расслабиться и уйти во взрослую жизнь, оставив позади пережитки детства, как ненужный хлам.

И эти скачущие галопом, переходящим на рысь, дети, чужие дети, жмущиеся к нему, как котята, дети кошек, будоражили его память, его совесть, почему-то ноющую и трезвонящую противным зуммером всякий раз, когда взглянешь на их просвечивающуюся худобу и… этот вопрошающий зеркальный взгляд?! Взгляд со слезинкой. С зарождающейся в глубине маленького озера вулканической любовью.

– Я-то тут при чем? – хотелось выкрикнуть Сергею, но он смолчал, давя внутри себя, как сигарету о пепельницу, отрыжку нового, непонятного чувства. Оскомины совести… или вины.

И вдруг оно, это чувство, вырвалось из него внезапным извержением, которое не удалось сдержать – обжигающие искры разлетелись через края:

– Отстаньте от меня со своей любовью! Не нужно мне этой любови. Не скоро, не скоро еще мне-ее. Измучили вы меня – все – этой липучкой, жаркой, как хворь, как болезнь, как проказа. Отлепите от меня этот перцовый пластырь – жжется. Больно.

Но тут же замер в испуге, что сморозил неуместное, это мягко говоря… такое, чему прощения не будет. Отчего испарина немедля покрыла лоб, по спине пробежала дрожь, а затем струйка холодного пота. И снисхождения не будет, и пощады, и милости, и ничего после этих слов уже больше не будет: ни женщин, ни его самого, ни детей… даже этих, дрыгающих конечностями и держащих друг дружку за руки, словно по ним пропустили электрический ток.

– Простите, – вяло сказал он, дрожащим голосом, с усилием двигая непослушным языком, застрявшим, казалось, глубоко в гортани.

– За что? – хором спросили женщины и девушки.

«Простите, но невинных дев я здесь не вижу. В упор не наблюдаю», – постучался в его сознание чужой голос, стеснительный такой голос, боязливый, как нашкодивший мальчишка.

– Разве вы ничего не слышали? Я был не в себе, и сказал не то, что думаю.

– Сережа, миленький, – с испуганным лицом приблизилась к нему, как будто глянула через увеличительное стекло, мама Летты (мама Оли), – что с тобой? Ты ничего не говорил. Я внимательно прислушивалась.

– Слава богу, а то я уже подумал…

– Ты что-то хотел сказать? – опять увеличилась в размерах бабушка, лицо чужой бабушки. – Скажи, мы послушаем.

– Нет, нет, – ужаснулся Сергей. – Пожалуйста, не настаивайте. Можно, я воздержусь?

– Ну, раз ты не желаешь говорить, тогда я скажу, – взяла инициативу в свои морщинистые руки старуха.

– Мама, только не долго. Умоляю. – Ольга отряхнула юбку, привстав с кушетки.

4.

Лука сказал, что знает: у него не было отца, но это вовсе ничего не значит, и в то же время много значит для дальнейшей его жизни. Именно отсутствие отца и переживания, связанные с его отдаленностью в детские годы, сыграют роль катализатора его способности предвидеть будущее и явления, которые каким-то образом, непосредственно или по касательной, будут соприкасаться с его жизнью.

– И ты сможешь предсказывать судьбы людей, с которыми будешь контактировать в течение даже непродолжительного времени, – пояснил он. – Это искусство – иначе не назову такой род занятий – проснется в тебе не сразу. Как проблески сознания, а точнее неосознанное будет происходить с тобой в самых непредвиденных ситуациях. Когда не ждешь и не думаешь. Так вспыхнуло неожиданно, озарило… и погасло в минуту. Что было? Не понятно. Только видения и осадочек, как на донышке. Раз и отстоялся в считанные мгновения, будто стрелки крутанули с силой, убыстрив время до невероятности: не заметил, как оно пронеслось, утрамбовав ассоциации в мозгу плотненько, на манер сжатого, выброшенного контейнера из мусоровоза, или сжатой компьютерной памяти (кэша), или амплитудной или частотной модуляции. Ты же радиотехник по образованию, такая аналогия тебе будет понятней.

Сергей вспомнил тут же рассказ Стивена Кинга о странном человеке с невероятными отклонениями от нормы типажа горожанина, угадывающего всю подноготную каждого, к кому прикасался. Но в чудодейственную силу героя-уникума фантастической байки не менее чудаковатого писателя-американца не верил ни на йоту.

«С прибабахом еще тот творец, – говорил он себе о шедеврах мастера наводить тень на плетень, пугать людей и сочинять на пустом месте мистику, какой и не попахивало в реальности. – Я понимаю, еще где-нибудь в космосе, на другой планете, в иных мирах, но у нас на земле… у меня под носом? Не-е, это тот же блеф. Выпендреж, чтобы окружающие уважали. Сырец, а не полноценный продукт».

И вот сейчас старец пророчил ему тот же дар.

– У них за океаном страна великая, и талантов водится немало, – прочел его мысли Лука. – Любого калибра.

– Вы о чем? Намек? – насторожился Сергей.

– Я к тому, что у нас территория не меньше, и оригиналов произрастает конкурентное количество. Взять хотя бы тебя, Сергей.

– Перегибаете палку. Я – нормальной ориентации, без аномалий.

– Как знать, – сузил в щелку глаза старик и повторил: – Как знать.

…

– И девочка, – сказал Лука, – с которой ты занимался неприемлемыми с точки зрения взрослых манипуляциями рукой…

– Что девочка? – спросил Сергей, напрягаясь в ожидании обрушения обвинений, как ждут побоев.

– Девочка. Эта девочка сильно повлияла на становление твоей психики.

– В каком смысле «повлияла»?

– Ты всю жизнь проклинал себя за те извращения, которые по детскому неведению, проделал с малышкой. Как только стал понимать их развратность, так сразу же и начал себя казнить. Неизвестно, как далеко зашел бы твой мазохизм, если бы…

– Если бы что?

– Если бы не очищающая любовь к другой девочке в первом классе московской школы. Эта вторая твоя девочка, но первая любовь – нельзя же сказать, что твои развлечения и эксперименты с первой подружкой, носили характер чувственных отношений, скорее это было любопытство, просто любознательность…

– Хороша любознательность, – разозлился на старика Сергей. – Я чуть себе руку не отрезал отцовской ножовкой в деревенском амбаре, когда мальчишки показали, как надо делать, когда этот чертовский отросток (чертовски подвижный) начинает двигаться и мешает ходить, лежать, думать. Так что эта вторая девочка?

– Она сняла с тебя грех, как будто избавила от него. Может быть, она как-то рассчиталась с той, предыдущей любовью, чтобы заполучить тебя всего. С потрохами. Шучу. Но тебе сразу стало легче, согласись. Ты скинул тяжесть, вина исчезла с твоего горизонта, ты выбросил ее из мыслей и воспоминаний. Осталось только светлое, непорочное чувство к новой девочке. Ты молился на нее, а дотронуться до нее значило для тебя – грязное надругательство. Ты вознес ее на небесную высоту, как божество. И молился в тишине. Смотрел на нее, как на икону. Не правда ли, скажи?

– Скажу, что ты – дьявол во плоти, не иначе. И, скорее, ты читаешь мои мысли, чем я смогу проделать подобное с кем-нибудь.

Сергей почувствовал, что вспотел.

– А почему тогда не сработало? – спросил он.

– Когда?

– В первый раз на ипподроме. Мне и в голову не могло прийти поставить на Вегаса, темную лошадку. Как ее готовили к забегу? В ведро воды, когда поили, долили анальгетик. Шампанское. Или озверин приняла? Бежала-то она, как бешенная. Откуда столько прыти в ней взялось?

– Есть способы взбодрить, – усмешка лишь коснулась губ Луки. Он не стал делиться тайной. – И наездники как ни как в доле. Попридержат какую, шибко бойкую кобылу, а какую будут бить нещадно, пока не выложится до предела. Или душу богу отдаст в конюшне после финиша. Существует масса приемов.

– Не жалко?

– Жалко у пчелки. Это бизнес, сынок. Деньги. Сумма тебе понравилась?

– Еще бы, Лука. Я тебе благодарен. Не верилось в такой фарт. И… еще… боялся первое время, что обманешь, кинешь… или убьешь.

– Я в своей жизни котенка беззащитного пальцем не тронул.

– Ну не ты, так другой.

– Глупый ты, пацан. Насмотрелся американских вестернов. «Загнанных лошадей пристреливают».

– Да тут в кино ходить не нужно: этой чернухи у нас повсюду хватает. По улицам страшно ходить – бандиты, маньяки.

– А ты дома сиди, телевизор смотри.

– Ага, а там что: «Санта-Барбара» весь вечер? Нет уж, лучше я, как прежде, на ипподром по воскресеньям.

– Ну, так и я не возражаю.

– А почему так редко мы ставим на верный вариант?

– Правильно ставишь вопрос. А денег всех не заработаешь, да и дорого и опасно частить. Каждый такой прогнозируемый забег стоит больших бабок. Наездники, испорченные лошади, подкупленное судейство, администрация – всё стоит денег. Так жизнь устроена.

– Я вот что думаю, Лука. Раньше в Советские времена о деньгах думали иначе: есть они – здорово, нет их – так и не парился никто. А что раньше на них купишь? Девок гулящих не было, которые на все согласны за доллары. Были, какие прощелыги, школьницы малолетние, которые за золотое колечко армянам на заднем дворе школы или в туалете отдавались. Так это просто опустившиеся твари. А такой сексуальной свободы, как теперь, и в помине не было. Еще Канар всяких, Калифорний и Маям тоже не было. Один Артек и Крым – всенародная здравница. И казино, баров и наркоты не было. Тишина и покой, как в нашей забегаловке. Тратить не на что, некуда спускать баблосы. В унитаз, разве.

– Эх, паря, ты много не знал.

– А ты мне расскажи.

– Я плохой рассказчик. И рассказывать не благодарное занятие. Ты, поди, уже все университеты прошел. В твое время это быстро делается. Учебу экстерном проходит молодняк – шибко грамотные все стали по части досуга и развлечений. Куда денежки тратишь? На баб и ханку?

– Я на квартиру коплю. – Сергей покраснел до корней волос. – Хочу отделиться и переехать в отдельное жилище. Надоела тетка со своими жалобами на здоровье, на жизнь… и девок некуда привести.

– Понимаю. Молодость. Это пройдет. Главное, не злоупотребляй.

«Бляй, бляй, бляй…» – послышалось Сергею в растянутом окончании старика.

– Я этих блях за километр обхожу, – сказал он, содрогнувшись от подступившего порывистого озноба. – У меня дружбан… армейский, пострадал на этом фронте. Так капитально пострадал, что я перекрестился, когда узнал, что у него не сифак, а всего лишь гонорея. Не-е, мне такого добра и даром не нужно. Найду себе зазнобу. Единственная и проверенная, она как-то надежнее будет.

– И тут правильно решил. Правильно мыслишь, пацан. И делаешь выводы.

5.

Маме долго говорить не пришлось. Она ограничилась коротким:

– Думаете ли вы пожениться?

Не надо быть экстрасенсом, чтобы восстановить оборвавшийся монолог. Сергей проделал этот трюк в мгновение ока, молниеносно дописав речь и вставив в недостающий ряд собственные, фривольные мыслишки:

«… или планируете жить так дальше?»

«Как так?»

«Нет, конечно, в этом ничего предосудительного нет. Сейчас для людей вообще нет рамок и ограничений. Веяние времени. Я не возражала, чтобы вы выбрали современный вариант отношений. Просто люди спрашивают… Я, конечно, найду, что ответить. Мне не привыкать прикрывать ошибки дочерей: кто теперь матерей слушает? Но хотелось, чтобы вы все-таки оформили как-то свои отношения. Чтобы ощущалась уверенность в завтрашнем дне и надежность плеча… надежность партнера. Знаете ли, сейчас такие времена, когда всё зыбко, нет уверенности ни в сохранении работы, ни в стабильности материальной, не говорю уже о честности в отношениях между людьми, которую ни на грош не ставят. Доверие к людям пропадает, начинаешь опасаться всего. Страшно становится за детей, за их будущее».

«Хм, я собственно не понимаю, в чем меня обвиняют?»

«Об обвинениях нет речи. Никто об этом не говорит…»

«Еще… пока не говорит?»

«Речь о другом: насколько сильны ваши чувства друг к другу? И что вас ждет впереди? Что вы выберете, как будете жить? Где? Года идут, дети растут… Может быть, я задаю неуместные вопросы, но, Сергей, поймите мою, материнскую обеспокоенность судьбой дочери… дочерей. Их у меня две. И о внуках я беспокоюсь, ночами не сплю».

«Хм, знали бы вы, как я провожу бессонные ночи! Каждая ночь – подсчет сальдо, расчет предстоящих манипуляций с наличностью, с людьми. С их прилизанными душами, не ведающими мук порядочного, терзающегося, совестливого мошенника. Каково мне сознавать, что моя испорченность, моё коварство – залог моего, нашего с вашей дочерью, благополучия… и этой, как вы выразились, грошовой надежности в дальнейшем. В перспективе – сохранения совместного существования, точнее, болтания в прорубе рынка, потому что жизнью ежедневную борьбу за выживание в хаосе и преступности назвать жизнью нельзя, язык не повернется, рука не поднимется. Хотя ой как хочется иногда взмахнуть ею и послать всё к черто… к ядрени фени на все четыре стороны. Вот как мне сладко спится в одинокой холодной постели, которую ваша дочка изволит согревать единожды в неделю, по очень, ну по очень большому соизволению. Предоставляет мне за все труды поблажку. И я говорю ей спасибо, заметьте, а она обижается».

– Может быть, мне стоит высказать всё, что у меня наболело? – спросил Сергей, белый, как мел. Как его побратим с Хохловского переулка.

«Эх, Славка, где ты бродяга? Как мне не хватает твоего заливистого ржания, напоминающего победный спрут Вегаса в памятном денежном забеге», – подумал Сергей.

– Не стоит, – сказала твердо Оля, чеканя буквы, как печатник монетного двора.

6.

Дальше разговор плавно перетекает в комнату Сергея и меняет временные границы. И обличье. Теперь скрывать обоим нечего и не от кого: мамы рядом нет, детей тоже. Забрала открыты, бой идет на равных.

– Ты не знаешь, как я провела этот год, – кричала Оля. – Я лежала в больнице. Помнишь, я жаловалась на боль в районе сердца? Хорошо, что, оказалось, болит не само сердце. Это на нервной почве. Какой-то нерв зажало. И ты не вспомнил обо мне, не пришел навестить. Ноль эмоций. Ни ответа, ни привета.

– Как соловей – лета… – закончил Сергей.

– Что?

– Пословица такая: «Жди ответа, как соловей – лета».

– Как тебе не стыдно?

– Ты меня не стыди, – разгорячился также Сергей. – Я перед тобой ни в чем не виноват.

– А я в чем провинилась? – нервничала Оля. Волосы на его голове растрепались, и теперь совсем не напоминали нахлобученный на голову колпак, как показалось однажды на танцах Сергею.

– Так-таки не в чем? – с ехидцей наседал Сергей. – Запамятовала сударушка.

– Говори, – сбросила порывисто рукой волосы со лба, с глаз Оля. – Если что-то лежит на сердце, если есть претензии, то говори, не держи в себе. И тебе, и мне легче станет.

– Ой, ли?

– Да, я знаю. Выскажешь, и сразу полегчает.

– Да нечего мне тебе сказать, Оля, Оле-Лукойле, горе ты моё луковое, – сразу обмяк Сергей, утратив в мгновение всю пылкость и всякое желание спорить с ней, доказывать свою правоту, а ее: нет. – В том-то и дело, что не-че-го. Понимаешь, больше нечего мне тебе сказать и… пожелать. Пуст я, как опорожненный сосуд, выпитый до дна. До капельки.

– Неужели нечего? – Оля даже присела от бессилья, ее глаза часто-часто заморгали, она потерла их, как будто сразу в оба попало по соринке. – А как же… как же…

– Я давно хотел с тобой поговорить… серьезно. О наших с тобой отношениях, но ты как-то… словом, разговор оттягивался мною. Но теперь пора.

– Ничего не пора, – ожила, расхрабрилась Оля. Её любимая поговорка была: «Нападение – лучшая защита». – Всё это… что ты себе на воображал, ерунда. Чушь на постном масле. Забудь, – сказала она, и Сергей тотчас вспомнил бородатого шефа из, казалось бы, навсегда исчезнувшего миража с очертаниями, смутными и призрачными, подвала консорциума и его полуживыми-полумертвыми обитателями.

– Не ерун…

– Брось, – оборвала его Оля. Она вдруг изогнулась («Точно. Кошка», подумал Сергей) и стала ластиться к нему. Лицо приняло выражение глубокого участия, какое надевают на себя участницы панихид, и приблизилось к нему, совсем как лицо бабушки, ее матери. – Я же тебя люблю. По-прежнему. Пошли лучше… – и она кивком указала на расстеленный (растлённый тыща раз) диван.

«Думаешь, это спасет тебя? – хотел сказать Сергей, но она зажала ему рот поцелуем. – И меня, – только и осталось, застряло в мозгу».