Читать книгу Изгнанник - Алексей Жак - Страница 3

1.

Сергей с Ольгой под ручку вышли из подъезда их нового жилища – многоэтажного дома, высокого и почти такого же незамысловатого по архитектуре, как водонапорная башня, примыкавшего к кольцевой автодороге, как маяк-ориентир для проносящихся туда-сюда автомобилей. И чуть не ослепли. От солнечных лучей, брызнувших в их бледные, затекшие от пересыпания, лица, в слипшиеся от ночного бдения у кухонного «камелька» и перебранной лошадиной дозы шампанского – пили-то едва ли не ведрами – глазницы.

– Нет, так больше нельзя, – сказал Сергей, прикрываясь от света.

– Что нельзя? – не догадалась Оля.

Она щурилась от солнца, но не пряталась. Ей было вольготно и просторно после рамочного кутка на Цветочной улице.

– Ничего нельзя. Что можно богам, то недоступно смертным.

– Ты о чем?

– О пирах и их последствиях.

– Один раз живем. Кутить, так кутить.

– Сегодня я еще могу себе позволить, но завтра… забирать ребенка. Я не проеду мимо постов. Рисковать не буду.

– Как знаешь, – хитро ухмыльнулась Оля. – Но мне-то можно. Так что не будем сбавлять обороты. Сам говорил: «Гуляем на полную катушку».

– Ты можешь не переживать – слово «дворянина».

– Ого! Как мы себя любим. Это кто же тебя в дворяне произвел?

– Сам. Времена не те, разве дождешься.

– Для этого нужно постараться – не все так просто.

– Догадываюсь. Я же шучу, бравирую. Мне казалось, тебе по нутру бравурный тон бесед.

– Конечно, расслабься. Мне все в тебе нравится. Ты такой хороший у меня. Как клубничка в шоколаде – всего бы тебя облизала. Целиком.

И она шумно чмокнула его в щеку, оставляя там отчетливый след двух бордовых полумесяцев, смотрящих беззастенчиво друг на дружку. Сергей потер двухдневную щетинку пальцем, посмотрел на него и полез доставать носовой платок.

– Не балуйся.

2.

Он заказал два пива – себе и Оле, жареные колбаски с горчицей и салатом, гренки из черного бородинского хлеба с корочкой в зернышках тмина. И кешью с солью.

– Я люблю соленые орешки, – сказал Сергей.

– Много соли вредно, – ответила Оля. – Соль на тарелке – соль в боках.

– Я знаю: соль – белая смерть.

Он хотел еще что-то сказать, добавить, но промелькнувшая мысль не дала ему докончить: «Я не могу совсем без соли, без боли, без Оли». Только спросил, неожиданно для себя:

– А почему ты теперь не красишься? Белый цвет был тебе к лицу.

– Выжигать перекисью волосы вредно. Частая покраска – а я делала это каждый месяц, чтобы не вылезали черные корни – сгубит их.

«Странно, – подумал Сергей. – Раньше ей вроде это не мешало».

Ольга вдруг оживилась.

– А тебе что, так не нравится? Ты же видел мою старую фотографию на паспорте, там я черноволосая, как и сейчас. Правда, волосы там длинные, не такие, опять же, как сейчас. Я почти всю жизнь так проходила. Не знаю, что мне в голову втемяшилось изменить имидж.

– Так тоже хорошо, – не стал спорить Сергей.

– Хоть голова отдохнет. Плюс экономия на парикмахерской. Мастер дорого брал за сеанс.

3.

Солнечный рай в съемной квартире с Олей продолжался около месяца, потом она стала все реже и реже появляться у него – другие, новые, более животрепещущие дела не давали ей возможности вернуться к прежней расслабленной и вольготной жизни. Лето закончилось, закончились и беспечные, веселые, беззаботные дни.

– «Оглянуться не успела, как зима катит в глаза». Как-то так у Некрасова, – сказала она в разговоре с Сергеем.

– Как-то так у Крылова.

– Да. Теряю профессиональные навыки. Это от отсутствия практики. «Стрекоза и муравей», – поправилась Оля. – Я помню.

«Интересно, неужели я у нее за место муравья? – подумал Сергей. – Ну, кто стрекоза понятно и так».

Он вспомнил их выезды в летнюю пору, в подлесок – для утех и получения им усеченного, урезанного, упрощенного удовольствия. В качестве вознаграждения, этакого примитивно выраженного не склонной на чувствительные реверансы души возлюбленной, скромной и целомудренной в отношении их проявления. Знак признательности. Не более. Никаких любвеобильных излияний, заламываний рук, признаний в преданности до гробовой доски, и прочей ерунды.

Ей такое выражение чувств было не свойственно, претило ее убеждениям и сложившимся взглядам на жизнь, на то, что называется любовью. Она называла отношения двух любящих друг друга людей любовными, усиленно избегая употребления слов «любовники». И вообще отношения между мужчиной и женщиной у нее укладывались в довольно стройную и проверенную временем конструкцию, разрушить которую мог разве что случайно рухнувший на голову дом, не спрогнозированный апокалипсис, или мировой потоп, или другой подобный катаклизм глобальных масштабов.

– Все давно известно, – говорила она, рассуждая на тему любви и отношений между полами, что уже само по себе являлось редкостью – она предпочитала обходить скользкую тему и только удостаивала ту ироничной презрительной усмешкой. – С тех самых пор, как изобрели брак и семью. Муж, то есть мужчина, – охотник, добытчик. Жена дома сидит, и оказывает своему мужчине знаки внимания: любовь, ласки, удовлетворяет сексуальные потребности. Ну и, конечно, смотрит за домом, ухаживает за детьми. Я, вообще-то, эту часть обязанностей недолюбливаю, не скажу, что избегаю, но это не по мне. По-хорошему, мужчина должен обеспечить второй половине больше свободы. Бытом должна заниматься домохозяйка, или прислуга. Женщина должна следить за собой, чтобы нравиться мужу, чтобы красить его своим присутствием. Когда люди видят рядом с мужиком красавицу-жену, они по-другому думают о самом человеке: он как бы вырастает в их глазах, даже если он представляет собой жирного карлика, лысого и потного. Посмотри, к примеру, на нынешних банкиров с их женами или любовницами: что ни пара, то смех один и только. Он маленький и низкорослый, точно с детсада его не кормили, или кормили, но все это время держали в ящике с доской над головой, служившей ограничителем роста. Как свинью откармливали, или борова, точнее будет сказано. Вширь, а не ввысь. А она – вся такая воздушная, длинная, как палка, с ногами от ушей. Плюс шпильки сантиметров двадцать-тридцать. Так что он ей щекой трется о мини-юбку. Не дефиле, а умора.

Наслушавшись ее речей, Сергею стало представляться, что оказание ею интимных услуг это сродни коммерческому вознаграждению. С бонусом, по случаю и сверх полученных комиссионных – обычной платы за труд. Поэтому он не отказывался от ее странного, раболепного подчинения его извращенным фантазиям, сочтя их окупающимися его подачками. Баш на баш. Ты мне я тебе.

4.

Отвозя ее с сыном домой, в их дом, в квартиру, вход куда ему был запрещен (табу), он не слишком горевал – попривык, пообтесала его жизнь. Как деревянное полено, над которым повозился папа Карло. Только не вышел бравый паренек, маху дала рукодельница, стесав всю кору, ничего не оставив для прикрытия бесстыдной наготы, до нежных древесных волокон, до возрастных колец и темных круглых пятен, сохранившихся от обрубленных сучьев. Даже нос-сучок спилила немилосердная.

– Так тебе и надо, – хотелось ему сказать себе, припоминая множественные детские наказания, предпринятые к нему воспитателями, и подстрекательские подсказки малолетних сверстников, чьи тропинки его крепкие ножки перешли поперек. – Не будешь совать нос, куда ни попадя. Любопытной Варваре нос оторвали.

«Эх, – подумал он, – где эта Варвара теперь прячется от него? Не усмотрел девку, упустил свое счастье».

И рассмеялся от души, от всего сердца.

– Зачем я ей такой сдался? Неужто ей такой нужен, распрекрасный из прынцов? – говорил он, расплываясь в самодовольной улыбке, в которой больше было горечи, чем остроты. – Поди, замуж вышла, детей нарожала. А что? Правильно. Заслужила. Хорошая была девка. Честная, неиспорченная, не заляпанная грязью (не залапанная). Наверное, верной женой кому-то стала, досталась. Хоть бы доброму человеку, не похабщику. Иначе несправедливо.

Он рано укладывался спать, посмотрев, полюбовавшись, на закат, который был виден в широкое окно натуралистически, в красках, во всех переливах, сгустках и разбавленных тонах, как в Бородинской панораме поле боя. Засыпал сразу, не ворочаясь и не подтыкая тысячу раз подушку под голову. Сны приходили и уходили, а наутро он вставал, как новорожденный, ничего не в силах вспомнить из них. Он и прошедшие события последних дней припоминал с трудом, как будто его выкашивал преждевременный склероз под корешок.

– А чего вспоминать бестолку, – говорил он себе. – Было и прошло. Поросло бурьян-травой. И косилкой не скосишь. Нужно смотреть вперед, за сорняки, там, где еще не хожено и голая степь.

Он потягивался, распрямляя свое немолодое, но вполне живучее тело. Ключицы и суставы похрустывали. Становилось легко и весело от мысли, что там впереди его ждут новые дела, новые впечатления, которые всегда возникали в его прошлой жизни, которые – он знал это по собственному опыту – придут, и придут всегда неожиданно и внезапно, когда не ждешь, как не готовься.

– А чем черт не шутит, – он вбирал в легкие большую порцию воздуха и, волнуясь, прислушивался к биению своего сердца: насколько оно ритмично и равномерно, сильными толчками, стучит.

5.

– Я хочу с тобой поговорить. Очень серьезно. – Ольга умоляюще посмотрела на Сергея. – Ты только выслушай меня сперва… не перебивая.

– Я и не собираюсь…

– Нет, я прошу: не перебивай. Мне трудно говорить, но сказать все равно нужно.

– Я тебя слушаю.

– Баба Лиза хочет устроить Кешу в престижный институт, где у нее есть связи. Без конкурса, или как-то так сделает, что конкурс он в любом случае пройдет, и его примут.

– Очень хорошо.

– Ты не понимаешь.

– Ладно. Поясни в чем дело.

– Я не хочу, чтобы он поступал в тот институт.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы мы… чтобы Кеша зависел от бабы Лизы. У меня есть на примете другое учебное заведение. Такой же диплом, какая разница, где работать. В конце концов, Книпер устроит его после окончания в свою организацию. Или перепоручит. Кому-нибудь из ее круга.

– Но почему ты не хочешь, чтобы он закончил престижный вуз и получил блестящее образование?

– Ты не знаешь, какие это люди: эта баба Лиза и ее родственники. Я не хочу быть им обязанной. Мне только нужны деньги на учебу. И все.

– И все? Сколько?

– Пятьдесят тысяч в год.

Сергей присвистнул.

– То есть за пять лет – двести пятьдесят тысяч.

– Ты же сможешь заплатить за первый курс? – Ольга продолжала с мольбой смотреть на него. – Я знаю, это для тебя не такие большие деньги. А мне необходимо, просто до смерти необходимо, найти эти деньги. Любой ценой.

Она сглотнула и сжала обеими руками края кофты у груди.

– Я не отдам его в армию. Ни за что. Этот говорит, что ему наплевать, если не будет учиться, пусть идет служить. Он говорит: «Я служил, и Кеша не рассыплется». Разве для этого я его родила и воспитывала, чтобы…

– В службе я не вижу ничего… ничего постыдного и страшного. Чего можно опасаться. Если только не отправят в горячую точку…

Он осекся, потому что вспомнил, как говорили о нем некоторые сослуживцы, а тот, кто не говорил, смолчал, все равно так думал. Даже Мошка, его верный друг и целый год, пока они были молодыми (карасями) на службе, весь этот год его собачка на привязи. Хотя, конечно же, привязан Леха был больше к теплу писарского обиталища, чем к нему, к человеку с иной галактики. Галактики под названием «Отчий дом».

– Отсиделся в тепле, дармоед, – говорили они, – что это за служба. Хлебнул бы с наше, узнал бы настоящее солдатское житье. А так: можно сказать, что и службы не видел. Много ли в иллюминатор разглядишь. Тем более, когда печка под задницей. Один ют… и кусочек моря, чтобы не расслаблялся, помнил, где ты. Не служба, а рай. Ему только крылышек не хватает. Подрисовать, так чистый ангел выйдет. Молись на него после заката, чтоб, куда подальше не заслал – все карты у него, козырные, куда захочет, определит. Хоть в рай, хоть в ад.

Так говорили они, и Сергей поеживался от одних только мыслей, что еще могли они думать о нем, что они могли бы добавить к этим своим словам. Такого, отчего стынет кровь, и трясутся руки у униженных. Будто пригвождённых к позорному столбу. Или распятию.

Ольга отвернулась и молча боролась с собой минуту. Наконец, спазм, который не давал ей вздохнуть, произнести хотя бы одно слово, был ею преодолен. Она громко кашлянула, перегнувшись всем телом, а когда выпрямилась, открыто посмотрела Сергею в лицо. Глаза ее наводнились, и прозрачная пленка, лопнув, как будто прорвалась мыльный пузырь, открыла дорогу ручьям слез, теперь ничем не удерживаемых, избавленных от преград.

– Ладно, ладно, я сказал, не подумав. Не смотри на меня так.

Сергей встал, подошел к столу и стал открывать бутылку. Он раскручивал проволочный жгутик, придерживая пластмассовую пробку другой ладонью, а сам искоса наблюдал за Ольгой. Она вытерла платочком у глаз, переменила позу и глянула в окно. Солнце еще не открылось взору, оно пряталось за высоткой чуть слева, но зеленеющие посадки вдали вдоль небольшого овражка уже пробудились и сияли, будто улыбаясь.

– Ты же знаешь, я сделаю все, что от меня зависит, что в моих силах, и даже сверх того: все, что невозможно, я сделаю… Только не допущу, чтобы Кешу забрали.

– Я дам деньги, – сказал Сергей. – На первый курс.

– А дальше мы что-нибудь придумаем, – обрадовалась Оля, слезы ее разом высохли. – Ты достаточно зарабатываешь. Подумаешь, откажемся от шампанского и… Сколько мы тратим на эти застолья?

– Вот именно, придется подтянуть пояска.

– Ничего страшного, я могу обходиться минимальными потребностями.

– Вот как?

– Да, я могу неделями есть одну кашу. Знаешь, когда Кеша был маленьким, я готовила ему манную кашу, и мы с ним вместе ее ели. Очень вкусно.

– М-да, манная каша и шампанское – идеальная диета, – мрачно пошутил Сергей.

6.

– Я хотел купить новую машину, иномарку. Копил, а теперь не знаю, что и думать, что и делать. Ты как будто мне руки отрезала, обрубила, и часть серого вещества из мозга выскребла своим коварством.

Сергей с усилием напрягал память, чтобы вспомнить эпизод своей жизни, который вынудил его сказать такое подруге.

Вечером Сергей завел и поехал на своей «восьмерке» во дворец культуры на танцы. А вначале он позвонил Ольге, но трубку снял Кеша.

– Ее нет дома.

– Где она?

– Она пошла в магазин.

– Ты почему так долго не брал трубку? Так, где же она? Еще не вернулась?

– Она, наверное, зашла к подружке из соседнего дома. Когда уходила, сказала, что может быть задержится, и чтобы я ложился без нее, как посмотрю телевизор.

Там он застал ее вытанцовывающую с кавалером. Он следил. Потом они, откушав в буфете, направились к выходу. Дальше под ручку в метро. Он спустился на станцию и подошел к ним ближе. Завидев его, она бросилась в другой вагон. Он вошел за ней. Кавалер остался в недоуменном одиночестве на перроне.

– И что ты скажешь на всё это?

– Ты что тут делаешь?

– Ты еще спрашиваешь? Как ты смеешь?

– Не кричи, пожалуйста. Здесь люди.

– А что мне люди? При чем тут люди? Хорошо. Давай выйдем на следующей станции и поговорим спокойно.

– Я не хочу с тобой говорить. Ты в таком состоянии, что с тобой бесполезно разговаривать.

– Нет, посмотрите на нее. Она даже не краснеет.

Сергей был не прав. Ольга вся пылала. В подземке было натоплено, как в избе с печкой. Ее щеки, лоб раскраснелись от жары, но она даже не пыталась расстегнуть свою дубленку. Тушь и губная помада размягчились, на грани таяния, будто и впрямь собирались потечь – как уже сделали жирные слои нанесенного на кожу лица крема, удерживаемые слабо фиксирующей сахарной, сверкающей на свету, пудрой.

– Оставь меня, – крикнула Ольга и выбежала из состава. Сергей двинулся было за ней, но замешкался. Двери захлопнулись. Радио объявило, что поезд следует до следующей остановки «Павелецкая». И он поехал дальше, разглядывая колонны станции и мрамор стен и полов, несущихся мимо него, ускоряющих свой бег, пока не погрузился во мрак туннеля и не увидал в черном зеркале свое перекошенное и неузнаваемое лицо – отражение человека на грани безумия.

7.

– Я подумал и решил, – сказал Сергей, – решил дать тебе деньги за оставшийся период обучения Иннокентия.

– Как? Все сразу. Зачем?

– Так ты будешь спокойна и уверенна, что я тебя не брошу. И не обману.

– Я итак…

– Не спорь и не говори, что ты и без них… меня… что они тебе не нужны.

– Нет, конечно они нужны. И правда, так мне будет спокойнее.

– Только предупреждаю: я даю тебе вперед всю сумму под условие, что ты эти деньги не станешь держать дома… ну, в этом доме, ты понимаешь. Заклинаю тебя, не храни их в своей квартире, где сейчас живешь. Лучше всего, отдай маме. Отвези их к ней в область, расскажи ей все, и передай деньги на хранение. Она спрячет их лучше, чем ты, я уверен. Под ее присмотром они будут под надежной защитой, а я спокоен.

– Хорошо, как скажешь. Правда, я не стала бы… но раз ты этого хочешь, то…

– Да, и не говори никому: ни сестре, ни соседкам, ни подругам, никому.

– Этого мог не говорить. Что я не понимаю?

– Так-то лучше.

8.

Он не выдержал и опять позвонил. Очень уж скучно и тоскливо было сидеть вечером в своей съемной квартире и ждать прихода выходных, когда она приезжала к нему.

Абонент молчал. Трубка ровно гудела через определенные интервалы.

Он сорвался с места и снова поехал к проклятому дому свиданий. На метро.

Приехал он к окончанию мероприятия, он подсчитал, что самое время бездельникам собраться в шумном гардеробе, где толкаясь и смеясь, они начнут надевать на себя шубы, пальто, куртки. Девушки бальзаковского возраста выстроятся в длинную очередь в туалетную комнату, которая будет спускаться по витой парадной лестнице к широким усадебным дверям в холле. Очередь меньших размеров растянется к единственному двухметровому зеркалу в медно-бронзовом обрамлении с лампой-бра над головой.

Он остановил себя у парапета пешеходного перехода уже на улице. Нет, туда он не пойдет. Ему хватило эмоций и переживаний еще с предыдущей встречи на танцполе. Когда он встретился со своей ветреной спутницей жизни, развлекавшейся в обществе экстравагантного мужичка из арьергарда завсегдатаев и третьесортных приставал-прилипал к женскому телу. И она к тому же строго-настрого запретила ему вновь приходить туда без нее.

– Я туда больше не пойду, – сказала она. – Не хочу больше. Но и ты туда не ходи.

И добавила некоторое время спустя.

– Если надумаешь – вдруг захочется – то предупреди меня. Хорошо?

– Хорошо, – согласился он.

Да и что он мог ей ответить: он почти потерял уважение к себе за эту свою слабость и безволие. Он ни в чем не мог отказать этой женщине. Потому что кроме нее, у него ничего не осталось больше в этой жизни. И он цеплялся за нее, как тонущий за спасательный круг или соломинку.

Он увидал ее издали. Как она идет, грациозно – она умела это делать восхитительно – покачивая бедрами, в дубленке лишь угадываемыми по очертаниям, смытым тяжелыми покровами ее верхней зимней одежды. Как, низко согнувшись, преклонившись перед ней, семенит рядом воздыхатель. Черт возьми, новый ухажер! Сколько же их у нее? Он не подошел. И растворяясь в снежном вихре, налетевшем вслед за исчезнувшей в переходе парой, под обледенелым асфальтом улицы, он все шел и шел наугад, ища, куда приткнуть свое ослабевшее, обессилевшее тело. И в конце улицы, в небольшом парке упал на скамейку, усыпанную снегом, как припорошенная студеная могила на кладбище.

Вокруг мела метель, тускло мигал фонарь, поскрипывая от порывов ветра, а ему было все равно. Он не чувствовал холода – ни в окоченевших руках (забыл одеть перчатки), ни под седалищем, хотя сидел на куске льда, вмерзшем в щель между досок, – он просто смотрел на все вещи, окружавшие его, как на мертвые изваяния, как на атрибуты кладбищенского пейзажа. И себя он считал сейчас одним из клиентов этого мракобесия, трупом, поднявшимся из гроба, испустившим дух, но не утратившим скелет. Скелет без плоти, без чувств, без ощущений.

9.

– У меня пропали деньги, – трясясь от плача, бледная и почти слепая от слез, говорила ему Ольга.

Сергей долго не мог понять смысл ее слов – до него никак не доходило, что она говорила об их деньгах, о его деньгах, о тех деньгах, которые он ей дал, можно сказать подарил. И вот теперь оказывается, что их нет. Мистика какая-то. Чепуха. Такого не может быть. Как такое возможно?

– Куда же они делись?

Ему проще было бы услышать, что они растворились, расплавились в топке, в серной кислоте, чем узнать правду: что они стали достоянием чужого лица, скорее всего ее мужа, да пусть даже не его, любого другого, но не самого Сергея. Того, кто имел право на их владение. Законное, заработанное право. Выстраданное трудом, переживаниями, мытарствами, бессонными ночами и днями, месяцами, годами унижений, пресмыканий и самоотречения.

– Я не понимаю, – почти кричал он. – Я ничего не понимаю. Как можно было их потерять?

– Я их не потеряла.

– А что? Куда они подевались?

– Я оставила их во внутреннем кармане дубленки…

– Где-е-е… В прихожей на крючке одежной полки?

– Да, там.

– Ты что… ду… Ты о чем думала? Я что тебе говорил? Куда я тебе советовал положить деньги?

– Но я не успела передать маме… Честно, я не хотела доверять ей деньги. Она бы их спрятала и не давала бы мне…

– Я этого и желал.

– Но она могла бы потратить их на другие цели. Ты ее не знаешь. Что она за человек. В конце концов, она не одобряла мой выбор… выбор института. Она недолюбливала бабу Лизу, всегда считала ее жестокой, бессердечной и эгоисткой, но была согласна пожертвовать Кешей ради обучения.

– Ты могла выполнить мою просьбу? Просто выполнить, без рассуждений и посторонних мыслей. Неужели это было так сложно сделать: просто послушаться, и не противиться, не прекословить. К чему все эти противостояния. Эти вечные склоки, и еще раз склоки. Без конца и края. Вы все, как с ума сошли, все бьетесь и бьетесь, стучите лбами друг о дружку, так что звон в ушах стоит. А все бестолку, потому что ничего, понимаешь, ничего не добились, и не добьетесь. Никогда. И ни в чем.

Сергей, обессиленный, рухнул на стул.

– Всё. Ничего не хочу слушать. Уходи.

– Но я честно не брала этих денег. Скорее всего, это он их умыкнул, когда меня не было дома. Я выходила в магазин в тот день. А ты знаешь, что я всегда выхожу на улицу в своем районе, ну по делам, недалеко от дома, в своем поношенном полушубке. А что, перед кем красоваться? Кому я нужна? Никто и не посмотрит. А кто меня знает, и не такой видел.

– Я все понял. Уходи.

«Кому теперь претензии предъявлять, – подумал Сергей, – тот, кто украл, будь он хоть муж, хоть сам дьявол, не признается. Сам виноват: нашел, кому довериться. Поделом тебе. Хотел откупиться, купить себе бесплатную полюбовницу, ан нет, видишь, как дело вышло. Все гладенько, не подкопаешься: на кого теперь думать. Он или она. Один черт. Может быть, и вместе всю эту бодягу затеяли. Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше. Вывод один, такой вот получается: хрен с ними, с деньгами, заработаем еще. Только вот, что-то дороговато мне эта дамочка стала обходиться. Любовь любовью, а жизнь не прощает расслабившихся, и отбирает, если не деньги, то года, и разбивает иллюзии, и опять учит, учит и учит. А ты все одно ошибаешься, ошибаешься и ошибаешься. И конца этому нет».

– Ты не сердись, – сказала, прикрывая дверь, Оля. – Мне очень жалко, и я сильно расстраивалась весь день. Я всю ночь не спала, не знала, как тебе сказать об этом, о пропаже. У меня даже вот здесь, – она указала на левую сторону груди, – болело все время, когда я об этом думала. Но ведь мы с этим справимся, а? Мы и не такое переживали, правда? Ты не злись на меня. Я тебя очень-очень люблю. Я тебе позвоню.