Читать книгу Изгнанник - Алексей Жак - Страница 2

1.

Давненько он не приходил сюда. Прошло несколько лет. Именно столько: несколько. Сколько точно? Подсчитать, сплюсовать и умножить, для него эти простые арифметические действия представлялись просто невозможными – каторжным трудом. Хотя, казалось бы, чего проще – взять и вычесть из двух тысяч тысячу девятьсот девяносто пять лет! Убивающие наповал цифры своим громоздким исчислением.

Вообразив всю масштабность двухвекового периода, получаешь в подарок бесплатный заряд взрывного ужаса, от которого содрогнешься и которым – если загнать его в ствол охотничьего ружья – можно убить даже медведя. Будь тот вздыблен и готов к нападению или, наоборот, замкнут в берлогу, где проводит в спячке всю зиму, а ты присел с ружьем наизготовку. Все одно, запала и ужаса хватит, чтобы поразить наверняка, если, конечно, повезет и избежишь промаха.

Но зверь обыкновенно пребывает там, в конечной вечности, под тающей мерзлотой, всего лишь одну зиму. Он же проспал куда больше. Не два века, но все-таки. И если уж подходить к его прошедшей жизни с оценкой, со щепетильностью историка и летописца, и рассматривать ее во всех ракурсах, дотошно и пристрастно, то следует сказать, что проснулся он другим, перерожденным. Как будто проспал эти годы в глухой берлоге и прошел сквозь сон. Напрямик. Может быть, умер и родился заново. Совсем другим человеком. Не Дикаревым, а скажем: Медведевым, или Переломовым, или с другой менее благозвучной фамилией – скажем, Свидригайловым или Слюсаревым. На сей раз, в этой истории фамилия не принципиальна. Как говорят вверх тормашками: не имеет роль, или не играет значения.

Числа четырехзначные, а результат выходил смехотворный. Всего пять лет. Математическое действие «вычитание» далось ему значительно проще, чем сложение. Складывать года вместе, в одну кубышку, вспоминать и дрожать от воспоминаний, когда каждый год, – а в нем месяц, а в том недели, дни, часы, минуты (матрешка, не жизнь), – каждый такой год представляется, как удар молота по наковальне: «бум-бум-бум», было невыносимо и тягостно. Как будто удары приходятся по голове, которая шумит и отвечает резкой болью на каждый бум. Бум, Бум, Бумбараш, и ты входишь в раж от барабанящих по мозгу воспоминаний.

…Бульвар сильно переменился. Наверное, как и он сам. Повзрослел, постарел. Морщинка пошла по лбу – по всей аллеи, на протяжении доброго километра. Тополя – не те, скорчились, уменьшились в размере. Подпилили их. Как будто да. Так и есть. Укоротили, урезали. Как и роскошные когда-то кроны.

Такое впечатление создавалось скорее от холодного времени года, того времени, когда он пришел сюда. А совсем не от его обновленного взгляда на знакомую картину, на эту любимую частичку городского пейзажа. Хотя она и портилась не сочетаемыми с русской природой колоритными нововведениями некоего сумасброда-архитектора, все равно это была его, его родная стихия.

Шатер и гондола посреди замерзшего пруда, голых тополей, еще парочка елок в придачу для окончательной картины дисгармонии… – вот что увидел через много лет Дикарев.

– «Разве пять лет – так уж много? – подумал он, и тут же остановил себя: – Но ведь тогда, в то посещение, когда я бывал здесь, я проходил по этим аллеям бездумно, абсолютно расслабленным и не отягощённым мыслями о предстоящих провалах во времени. Я был тогда, как дома, из которого не собираешься уезжать, который никогда-никогда не покинешь».

Но тогда не было этого испано-итальянского антуража, этой венецианской лодчонки, вжатой в торосы арктического льда – воссозданной «Челюскинской» операции в миниатюре на русский манер.

Сергей еще раз оглядел пруд, посмотрел на перестроенное и заключенное в бетон и в черное зеркало окон, отражающее силуэты людей, воды, деревьев, бывшее когда-то прозрачно-стеклянным здание.

– По собственной воле, – сказал он вслух.

– Что? – переспросил его попутчик (или попутчица?).

– По собственной воле такие места не покидают, – повторил Сергей.

– Какие такие?

– Ну, такие, кото… – хотел объяснить Сергей, но осекся на полуслове. Недоговоренность, недосказанность, это еще не всё, что не давало ему покоя и терзало его, не всё, что окружало его последнее время, запутанное и необъяснимое с позиции здравомыслия.

Он огляделся вокруг себя. Рядом никого не было. С кем он говорил?

Он циркулировал по замкнутому кругу бульвара, как выполняющий маневры «Ка-один» военный корабль времен его молодости. Или как полоумный маньяк с неясной, неопределенной целью – странной жертвой, добиться которой было нереально. Потому что сам маньяк не знал, что именно он искал и чего добивался, рыская по вечернему бульвару и пугая запоздалых прохожих.

«Макдональдс, Кружка, Подвал». Он повторял эти магические слова, как заклинания, не понимая, что это всего лишь названия питейных заведений, которые он посещал по кругу, будучи в угаре пьяного безумия, не отдавая себе отчета в своих действиях, не понимая, что они не решат его судьбу и не дадут ему вожделенную отраду.

«Они, эти бесплотные названия, как и этикеты выпитых им бутылок, не принесут избавления от гнета мыслей и мрачного, угнетенного сознания, что ты по-прежнему одинок и беспомощен в мире большого города, в мире равнодушных людей. Находясь почти в беспамятстве, ты, воскреснув завтра, не вспомнишь сегодня. Потому что сегодня ты всеми любим, хотя никого рядом нет. И вокруг нет. Посторонние голоса принадлежат миражам, фантомам, и они не в счет. Фантомам-Фантомасам, страшным в своих чулочных лысых масках с вырезами для глаз.

Эту любовь ты просто чувствуешь, ощущаешь всеми… «фибрами души»

Откуда-то из закутков памяти выплыл услужливый штамп.

– Ты по-прежнему сочиняешь, – ухмыльнулся Дикарев. – Никак не можешь избавиться от вредных привычек. Бросил курить и думаешь: все проблемы решены, ты выздоровел?

«Ты любим и оберегаем, несмотря на свое несоответствие (антропометрическое и духовное), всеми людьми, близлежащими вокруг, в радиусе метрах ста или около того. Ты люб всему миру, ты – душка, и тебя облобызают миллионы губ (конечно, женских, ты – не гомосек)».

– Ключевое слово, вот какое: в угаре или беспамятстве, – сказала статная дама в тесном костюме, стоявшая чуть поодаль и испугавшая его своим внезапным замечанием.

Материализовавшая из его прежних видений, или, может быть, вновь приобретенная надсмотрщица, наблюдатель за его целомудрием, за его ребячьей неустойчивой психикой?

– Хватит, – не выдержал Сергей. – Я не намерен более выслушивать наставления. Я – не маленький.

– Бунтарь, – воскликнула игриво дама. Явно наделанная шаловливость. – Нет, ты всего лишь просто инфантильный субъект. С виду зрелый мужчина, а в голове – детские игрушки. Но для меня, учти, ты всегда останешься малышом.

– Вот как. Психопатка, – сказал Сергей, и отвернулся.

«Возможно, это была моя совесть, или рядившаяся под нее моралистка из лиги феминисток», подумал бессвязно он.

…Он бродил по кругу битый час. Бульвар был изучен им досконально, как топография бороздок на его ладони.

– Стоп, – сказал он себе. – Я уже где-то упоминал об этой особенности моей памяти: запоминать эпизоды детства, как будто впрессовывая их под кожу.

– Не стоит затруднять себя такими подробностями в описании своего правдоискательства, – отреагировала дама.

– Вы еще здесь, не ушли? – сказал Сергей.

– Нам известно о вашей беспринципной увлеченности женской тематикой. Это простительно утонченным натурам, или людям с голубиной кровью, но грубым мужланам такая расхлябанность не к чему.

– Мне стоит обидеться или отреагировать агрессивно?

– Вам надо это принять к сведению, сделать выводы и скорректировать кое-что.

– Интересно что?

– Это подскажет вам голос разума, а если не получится, то природа. Другим голосом – голосом мужского… мужского… естества. Если хотите… плоти.

– Нет, не хочу.

Какая-то ересь в голове, небезосновательно подумал Сергей о чехарде пустившихся в пляску и беснующихся, как шаловливые чертята, мыслях. Очередной заказ был закрыт. Все деньги, до копеечки, переведены на счет фирмы. Акт подписан. Договор лежал в его портфеле. В кожаном кейсе (in case), неслучайно застегнутом на все замки и петли. Там лежала его будущая, еще не материализованная премия, его очередная порция кайфа, которую он по приходу домой привычно складывал под подушку для очередного ночного просмотра.

В добрых сказках о добрых принцах повесть обычно заканчивается пиром и свадебкой, а на деле всегда всё оборачивается примитивнейшим и противнейшим жлобством, и скупердяйством: Иванушка садится на трон, Алёнушка выпрашивает у него на новую парчовую шубу, царь-батюшка почивает вечным сном – преставился старик. Возможно от обжорства на пирушке.

Вот и у него полнейший ералаш в личной жизни: дельце слеплено, помехи по боку, а его Алё… Олёнушка спроважена куда подальше, точнее сама предпочла ретироваться, от беды подальше. Обломилась ей и шубка новая (хватит дубленки за двадцать тысяч), и другие гостинцы. Внезапно между ними пронеслась молнией неприязнь, отбившая у каждого охоту на возобновление свиданий, на показную веселость и радость встреч. Игра в любовь им наскучила. Интимную близость он устал у нее выпрашивать, а у нее неимоверно выросли запросы при каждом новом появлении в его квартире.

2.

– Ты не представляешь, как раздули родительские взносы в кассу класса, – торопилась сказать она, отдуваясь после каждого слова, как спешащий, подпрыгивающий и шлепающий по шпалам где-нибудь в глубинке России среди зимних запорошенных снегом степей одинокий паровоз. Спешащий на конечную станцию для выгрузки пассажиров с громоздкой поклажей на полках и необъятными багажами под ними.

– Почему не представляю? – спокойным, ровным тоном отвечал Сергей. – Очень даже хорошо, просто прекрасно представляю.

Сергей неспешно расстегивал ей дубленку, отщелкивая из дырок пластмассовые пуговицы большим пальцем, который некстати ударялся об указательный. Получался порой громкий, звонкий щелчок – как в ресторане, – которым сопровождается выкрик посетителя:

– Человек!

Она торопилась, спешила скинуть тяжелую верхнюю одежду со своих круглых плеч, улыбалась и, кокетничая, строила глазки.

«Как ей не надоест? – успевал подумать Сергей. – Каждый раз одно и то же».

– Ха-ха-ха, – смеялась она на постукивание костяшек пальцев друг о дружку, и, отступая в сторону, ссыпала прямо на пол, на паркет – не новый, но все же лакированный – горстку снега с пушистого воротника.

– Я уберу, – говорила она, прекрасно зная реакцию Сергея. Наперед, на много шахматных ходов, опережая его.

– Не надо, – останавливал ее Сергей. – Я сам. Лучше иди, мой руки и проходи ко мне. Скорее.

Он подумал о Марине Семеновне за стенкой, которая еще не поднималась с утра, и возможно вскоре встанет и начнет свой ежеутренний, нет, уже дневной, моцион. Как всегда сопровождая передвижения своего большого, располневшего тела по коридорам и сантехническим комнатам громкими и сердобольными охами и стенаниями.

– Представляешь?! – Ольга смотрела широко открытыми и безумными глазами на него, как на утопленника; она только-только вошла в комнату и капельки воды еще не просохли на ее носу.

– Как тебя, – сказал Сергей. – Во всех мельчайших оттенках. И в самых ярких красках.

– Нет, все-таки дай я тебе расскажу.

– Может, не надо.

– Не возражай. Мне хочется.

– Валяй.

– Арина Арнольдовна, это их классный руководитель, – начала Оля, плюхаясь на мягкий диван и разглаживая воображаемую ею, невидимую складку на черной юбке, – она затеяла новую кампанию по сбору средств на… это неважно, – оборвала она себя, – … о чем это я? да, так вот: она собрала всех родителей в классе и выставила всем ультиматум. Ты понимаешь – ультиматум. Не больше, не меньше. Или-или.

Ольга выдержала паузу, улыбнулась.

– У тебя не будет чего-нибудь вкусненького? – спросила она без всякого перехода.

– Да, сейчас, – встрепенулся Сергей.

Он вышел и вернулся с блюдом бутербродов со свежей ветчиной. Ольга взяла один и откусила. Пережевывая, она посмотрела на письменный стол в углу комнаты. Там стояла бутылка шампанского.

– Или платите…

– Или что?

– … или не рассчитывайте на пятерку в четверти по ее предмету. Это вымогательство какое-то. Ты не находишь?

– Она так сказала?

– Да.

– Ты не придумываешь?

– За кого ты меня принимаешь? Я не вру.

– Я этого не говорил. Немножко фантазируешь, и только. Согласись, это так?

– Ну, не пятерку, тут я конечно преувеличила.

– Я не об оценке…

– Но все равно, ту оценку, на какую ребенок претендует, ему не поставит. Из вредности. Всё сделает, чтобы его завалить.

Ольга вздохнула и откусила еще. Сергей махнул рукой.

– Да, еще одно…

– Что еще?

– Их поведут на каток сдавать какие-то нормативы, – Ольга всплеснула руками. – Ты представляешь, в наше время ни о каких катках не мечтали, и речи об этом не было. Что касается меня, то меня ни за какие коврижки не выманишь на лед. Я и стоять-то на коньках толком не умею, не то, чтобы скользить.

– Так что? Что от меня требуется?

– Нет, нет, – опять заторопилась Ольга. – Коньки ему купила баба Лиза. Только их заточить нужно. Я в этом ничего не понимаю. У меня и коньков-то никогда в жизни не было. Но в школе Кеше сказали, что прежде лезвия нужно обточить… или наточить. На каком-то наждаке. Ты, наверное, знаешь. Ты рассказывал, что в детстве катался на коньках на пруду.

– Хорошо, приноси. Разберемся.

Ольга придвинулась к Сергею и положила пухленькую руку ему на коленку.

– Оля, я же в прошлый раз давал тебе деньги, – повысил было голос Сергей, но тотчас перешел почти на шепот. – Имей совесть.

– Но то были деньги на жизнь, – Ольга изогнула шею, заглядывая снизу в лицо Сергею. Улыбка не сходила с ее ярко-накрашенных губ. – Ты не думай, мы экономим. Дотянем до конца месяца, а там этот зарплату принесет. Ему-то баба Лиза всегда подкидывает, не забывает. А нам, который месяц… ни одного подарка Кеша не получил. Раньше… – начала она, но опять прервалась.

– Лучше не начинай, – сказал Сергей.

– Давай лучше шампанского выпьем. Ты же его для меня приготовил?

– А для кого еще?

3.

Затем пришел черед той самой размолвке, затянувшейся на год. Они обходились без звонков, без свиданий. Было время подумать. Обо всем. И о чем угодно.

Ровно через год они встретились снова. Но ничего в их отношениях, в привычном укладе их совместной, без совместного проживания, жизни не переменилось. Будто и не было этого длинного, унылого года в разлуке.

– Ты как?

– Нормально.

– Я тоже. Ничего не произошло за это время. Все обычно: мама, сестра, Иннокентий. Он теперь в институте бабы Лизы, учится на дипломата.

– Ого, у бабы Лизы уже собственный институт!

– Ну, ты понимаешь, что я хотела сказать.

– Уж конечно понимаю. Тебя трудно не понять.

– Ты злишься?

– Нет, отчего же? Все же нормально. Подумаешь год прошел. Разве это срок для влюбленной пары.

– Не надо так говорить.

– Как: так?

– Ну, ты же с издевкой говоришь, чтобы меня кольнуть, чтобы мне больнее было.

– И в мыслях не было никого колоть. Тем более тебя. Напротив, я тебе премного благодарен. Вовек не забуду твою доброту.

– Ну ладно, Сережа, не надо таким тоном… Я чувствую себя виноватой, и прошу у тебя прощения. Я же первая позвонила и предложила встретиться. И ведь и ты не возразил мне. И не отказался. Значит, чувства все-таки остались. Правда, я угадала?

– Они и не проходили. Они просто заснули, задремали.

– Вот и хорошо. Я предлагаю их оживить. Пусть все будет, как прежде. Ведь нам с тобой было хорошо вместе. Не так ли?

Сергей молчал.

– Ты все равно лучше меня не найдешь. Мы с тобой уже не молодые. А так, как я тебя люблю, ни одна женщина тебя не полюбит.

– Ты откуда знаешь, кто как меня сможет полюбить? Откуда такая уверенность взялась? На какой почве произросла?

– Я тебя, как облупленного знаю, Сережа. Выучила за все эти годы, что была рядом. Ты-то меня не обманешь. Не ерепенься, и не притворяйся. Если какая и пойдет за тобой, то ненадолго. Из-за каких-то своих меркантильных интересов, о которых ты, может быть, не догадаешься никогда. Ты не знаешь еще женщин, какие стервы бывают.

– А ты значит без интереса со мной?

– Конечно же, глупенький. Что мне взять с тебя, подумай? Мне ничего не нужно от тебя, кроме тебя самого. Я тебе рассказывала, что у меня были кавалеры при деньгах, и очень богатые были, но разве они могут состязаться с тобой. У них нет доли того, что есть в тебе.

– Что же?

– Что женщина не сумеет высказать, но обязательно разглядит.

4.

Следующий раз она приехала на Рождество. В его халупу холостяка с нагрузкой в виде старой, дряхлой женщины, которую гнать он не мог – мать еще до своей смерти все-таки успела прописать ту в их квартиру. Да и не хотел, что-то родственное сохранилось в его сердце от тех былых (поросших быльем) лет, когда он приезжал к ней в гости в Облаково, где высокое небо висело над буйным леском через проезжую дорогу.

И такого высоченного неба он нигде не видел, ни тогда, ни теперь. Никогда, разве что в море, но там небо не знало ни конца, ни края, а тут оно было, как крыша над головой в каком-нибудь костеле или иноземном дворце с высокими сводами, откуда порой совсем неожиданно, как будто в этом месте прохудилось, сочилась крупными каплями капель в любое время года.

Он запомнил его: в то время сфотографировал, а затем кликнул на кнопке «Сохранить как» и отправил в хранилище.

Конечно же, он терпел эту старую женщину не из-за этого чудного неба, не из-за ностальгических воспоминаний, обуревающих его в ставшие частыми минуты и часы раздумий (от приближающейся старости, наверное). И уж, естественно, не из-за метеорологического феномена, всегда застававшего его врасплох, едва он в этой глуши высовывал нос на улицу.

Подумаешь, эка невидаль. Странности погоды, превратности судьбы. Сколько их он уже вынес, вытерпел. Он научился не замечать неудобства, окружавшие его, как Сталинградский котел. Пренебрегать ими. Тем более всё, всегда заканчивалось благополучно. Победой и торжеством. Правды над ложью. Добром над злом. Или, как он в первый раз (без всякого – ни доброго, ни злого умысла) написал в своем юношеском дневнике, применив случайную контаминацию: «Правды над злом», опуская ненужную последовательность тускнеющих от избытка слов, ограничивая их контингент до сверх предела.

И он верил («Дурак», говорил он сам себе) в эти непреложные истины, поведанные и заложенные в него странными чудаками – любителями сказок на ночь – с малолетства, впитав их, кажется, с молоком матери. Не растеряв, несмотря на изрядное количество прожитых лет. Ему удалось уберечь наивность и мечтательность подростка, совместив, как-то увязав их с трезвым взглядом на действительность, упорно не замечая катастрофической безысходности, предлагавшейся ему в качестве даже не десерта, а первого и единственного блюда для потребления.

Все будет, как в сказке, где всегда противостоят друг другу два врага, два антагониста и антипода: волшебник и колдун. Придет или «прилетит вдруг» правдоискатель с лицом волшебника, и злые (колдовские) чары разрушатся. Иначе и быть не могло. Правда, или иначе добро, всегда вознаграждается.

– Я сегодня не могу, – сказала Оля. – У меня, ну, эти, в общем, эти самые дни…

– Не в первой, – отреагировал спокойно Сергей. – Нам не привыкать. На нет и суда нет. Займемся культурными мероприятиями.

– А что у тебя приготовлено? – заинтересовалась Оля, заглядывая в комнату и ища взглядом накрытый по случаю праздника стол. – А где Маринка? – спросила она, послушав, нет ли шума за соседней дверью.

– Нам повезло, – ответил Сергей. – Она убралась к подружке куда-то в Отрадное, или в Одинцово. Словом, нам крупно подфартило. Мы одни.

– Ну не знаю, не знаю, – засомневалась Оля. – Кому повезло, а кому нет. Мне-то, впрочем, уж точно удача улыбается. Как это она догадалась оставить нас в покое? Наверное, добрый человек подсказал.

– Бог ей подсказал, – насупился Сергей. – Может, не будем сегодня о неприятном. Давай праздновать, если ты, конечно, не возражаешь.

– Я? Почему я должна возражать?

– Ну, не знаю, может, у тебя другие какие-то планы.

– У меня на сегодня, кроме тебя, никаких других планов…

– Тогда милости просим к нашему шалашу. Отведайте, что Бог послал. И не обессудьте, если что не так.

– Хватит тебе подкалывать меня. Я же не виновата, что все так вышло. Я не специально. Я не загадывала, не ожидала, что все так произойдет. Против природы не пойдешь. У меня всегда все так: чего задумываешь, никогда не сбывается, обязательно что-нибудь случится наоборот, что-то помешает. Несчастливая я какая-то. Что ты молчишь? Не думаешь же ты, в самом деле, что я все это подстроила? У меня это может случиться в любой момент, хоть считай-не считай, тут не угадаешь.

5.

Мороз все крепчал, но Сергей не чувствовал его, подогретый винными парами. Он обошел уже несколько баров и забегаловок, и теперь направлялся к очередному тёпленькому местечку, где можно было скоротать, а вернее убить, время до наступления ночи. Тогда волей-неволей придется возвращаться домой. В то проклятое место, в ту холодную постель, которая расстеленная (растленная, растлившая его грешную душу, да назови, как хочешь, все будет правдой, все попадание в точку), не заправленная третьи сутки, еще помнившая тепло Ольгиного тела, ждала его, как Голгофа своего мученика.

– И пусть, – говорил он себе (бурчал под нос). Казалось, он плакал, и слезы замерзали сосульками на его щеках. – Пусть, пусть, пусть так и будет.

«Вот умру я, и никто не узнает, где могилка моя», – хитрые мыслишки как будто издевались над ним, над его жалкой беспомощностью перед реальностью, над его слабостью.

– Ничтожество, – добавил кто-то вблизи от него.

– Что-что? – возмутился было Сергей, разворачиваясь вполоборота к проходящей мимо паре.

– Как можно так напиваться? – сказала дама в шляпке и платке поверх ушей. – До непристойного положения. До положения риз.

– Пристойного? – переспросил ее Сергей, не совсем понимая, что она… или кого она обзывала этим обидным, унизительным словом. «Начитанная», пронеслось у него в мозгу. – Вы сказали: пристойного?

– Ну да, непристойного, – повторила дама, окидывая его с головы до ног презрительным взглядом, в котором не было ни капли милосердия и прощения.

– А еще прилично одет, – сказал ее спутник, высокий интеллигент в ондатровой шапке и закутанный в мохеровый шарф по нос, как в гермошлем.

– И что из это..? – не унимался Сергей, раскручивая свое туго обтянутое зимней курткой тело, как заржавевшая юла. – Что из этого следует, я вас спрашиваю?

– Что дома надо сидеть, если набрался как следует, – парировал мужчина.

– И не шляться по улицам, – прибавила женщина. – В непотребном виде, порочащем всех москвичей. Что о нас гости столицы подумают? Вы же москвич? На бомжа вроде не похожи.

– Москви-ич, – пьяно растянул ответ Сергей, удивляясь, что его еще спрашивают об этом. – А что не видно?

– Не видно.

– А что, если его – дома – нет?

– Как нет?

– Вот так. Совсем нет. Был, да сплыл.

– Так не бывает. Что вы нам голову морочите. Идите домой, лягте спать. Проспитесь к утру. Станет легче.

– Сомневаюсь, что станет.

– Рождество Рождеством, но здоровье оно одно, да и жизнь тоже. Замерзнете тут. Пенять не на кого, кроме себя, тогда будет. Учтите.

– Да, это вы правильно заметили: пенять только на себя придется. Во всем виноват сам. Один и только один.

– Вот, видите, сами все понимаете, адекватно рассуждаете. Трезво, можно было бы сказать, если бы не… ситуация.

– Хорошо, я пойду, – успокоился вдруг Сергей. – Спасибо вам, добрые люди.

– Да, не за что.

– Как не за что. За беспокойство спасибо. А я бы на пьяного и внимания не обратил бы. Вот, как получается: ничего вокруг не видишь, а самого…

Парочка удалилась в огнях, исходящих от шатра, как в сиянии божественного нимба. Сергей достал платок с неопределенной им до конца целью: то ли утереться от замерзших на лице и превратившихся в ледяную слюду слез, то ли помахать им на прощанье. И тут упал. Поскользнувшись на катке, в который превратился к вечеру асфальт вокруг пруда.

– Вы не ушиблись? – донеслось до него откуда-то сверху.

Он повернул голову на голос. И увидал склоненную над собой девушку в длинной шубе и странном квадратном головном уборе, в полутьме и слабом мерцании гирлянд на ветвях деревьев по всему берегу напоминающем кубанскую папаху.

6.

– Я не верю, что ты не женат, – сказала Яна. – В таком возрасте все уже давно женаты. И некоторые не один раз.

– Ей-ей, не лгу.

– Конечно, если бы у тебя был при себе паспорт, тогда… тогда я бы смогла проверить. А так…

– Есть, – закричал Сергей, ощупывая себя, отстегивая пуговицу, и с визгом опуская ползунок молнии на куртке, погружая руку по локоть внутрь кармана. – Есть паспорт.

«Какой же я молодец», – подумал он, – «что заскочил вчера утром на режимный объект, чтобы подписать акт приема-сдачи перед праздниками и закрыть сделку. А вечером забыл выложить документ на стол. Это никак провидение мне помогло».

– На, держи, – протянул он ей пузатый рыжий кожаный портмоне, – проверяй.

– Мне паспорт нужен, а не твои деньги.

– Он там. А денег, я же тебе говорил, ни копейки не осталось. Все потратил. Я же не знал, что тебя встречу.

– Вот и доставай его. Сам.

– Футе нате, – засуетился Сергей, распахивая бесполезный кошель, набитый визитками, и выуживая из отделеница тонкую блестящую книжечку в свежем полиэтилене, с гербом и золотистой надписью. – Вам прочитать? Читаете сами? Умеете?

– Это я сама, – сказала Яна, выдергивая из рук Сергея корочки документа.

– Так… Сергей Ефимович, – читала она. – Прописан… Москва… штампа о браке нет. Дети?

– Тоже нет. Что и требовалось доказать.

– Это ни о чем не говорит. Можно не регистрировать брак.

– Конечно. Если в нем не состоишь.

– Какой умный. А я, поди, не догадалась.

– Что? Прощен, реабилитирован? Какое наказание последует?

– Никакого.

– А поощрение?

– Тоже никакого. Ты что думал, что я соглашусь на твое предложение к тебе домой поехать?

– Честно? Думал.

– Зря.

– Жаль. Я же ничего плохого не… Я – не маньяк, просто загулявший муж… чина, празднующий свою свободу и завершение удачной сделки. Хотел пригласить приглянувшуюся, симпатичную девушку в гости. К себе. Без каких-либо посягательств на ее близкое расположение. Просто посмотрела бы, как я живу. И только.

– Нет. Далеко ехать. У меня времени впритык. Не хватит. Через два часа поезд.

– Тогда позволь тебя проводить, раз такой расклад получается. Я к тебе приставать не буду, если что – кругом люди, – Сергей оглядел пустующий перрон метро. Было около полуночи и выходной день. – Если будет предпринята с моей стороны попытка, сдашь в милицию. Но уверяю тебя, до таких крайностей дело не дойдет. Я смирный… и не бабник.

– Это я уже поняла: дожил до такого возраста и до сих пор не женился, семьей не обзавелся, – пошутила Яна.

– М-да, – грустно мотнул головой Сергей, – и такое в жизни случается. Ну, так как? Позволите Вас сопровождать, леди? Или как? Все-таки я москвич, и мне хотелось бы, чтобы у Вас, как у гостьи, остались наилучшие воспоминания о коренных жителях столицы и их нравах.

Яна подскочила со своего места на лавочке, притулившейся одиноко под станционной мраморной аркой перехода.

– Давай лучше, съездим на ВДНХ, пока еще есть время до поезда. Я там еще не была. Вот и покажешь мне Москву, и расскажешь о ней. С той стороны, которую я не знаю.

– Заметано. То есть замечательная идея, только у меня…

– У меня на карточке как раз пять поездок осталось. Нам хватит туда и обратно.

– Да, – обрадовался Сергей, – и мне обратно домой. Успею. Главное до часа ночи сесть в поезд подземки, чтобы не делать пересадку между станциями. У тебя во сколько поезд?

– В двенадцать сорок.

– А сейчас только одиннадцать двадцать. Успеем. Еще и выставку посмотрим. Едем.

– А как ты потом?

– И я успею, – Сергей уже не принимал от нее никаких возражений. – В крайнем случае, на вокзале переночую.

7.

Дойдя до исполинских ворот на территорию выставки, они остановились в раздумье: идти дальше, или нет. Над ними возвышалась массивная арочная конструкция из бетона, придавливающая к земле еще сильней, чем накопленная усталость в ногах. Слабое освещение отбрасывало от их фигур длинные тени на ледяную пленку асфальта.

– Сколько времени осталось? – спросила Яна, сдвигая на прежнее место свою меховую папаху, съехавшую набок от быстрой ходьбы.

– Нет, пожалуй, не успеем, – ответил Сергей.

– Да, не будем рисковать, – согласилась девушка.

– В другой раз увидишь, – успокоил Сергей, с пренебрежением взмахнув рукой – жест, означающий, что это вовсе не неудача, а пустяк, – когда снова приедешь в Москву.

– Теперь не скоро. До отпуска долго, а отгулов у меня не осталось, все на эту поездку потратила.

– Не беда, подождем. Надо же все посмотреть, что не успела в этот раз.

– Да уж, – перевела дух Яна, – сегодня я столько находилась, как никогда прежде. С марафонскую дистанцию, наверное, преодолела. На одних Воробьевых горах полдня плутала. Не ожидала, что там такие просторы. Пока дошла до Университета, уже устала. А сидеть на скамейке холодно – вмиг замерзнешь. Я же мокрая вся, в этой шубе. Там ветродуй такой, что не заметишь, как продует. Болеть мне никак нельзя.

– Да, шуба у тебя и впрямь солидная. Капитально собиралась на экскурсию. И папаха к ней в самый раз.

– Это мама меня так нарядила. Я упиралась, но она настояла. «Там морозы сейчас, я прогноз смотрела», – говорит. – «Так что прекращай, ни-ни, ни какие отговорки не принимаются». Пришлось послушаться. А то не отпустила бы.

Она шла рядом с Сергеем, взяв его под руку, и он какое-то время блаженно молчал, вдыхая морозный воздух и приходя в себя от бега – он едва поспевал за молодой спутницей – и от учащенного биения сердца, вызванного не столько скоростью их передвижений, сколько из-за последствий алкогольных излишеств в этот вечер.

– Если честно, – вдруг тормознула девушка и легонько придержала его за рукав куртки. – Если честно, то это я сама так решила – взяла и ни с того, ни с сего, внезапно сорвалась и поехала в столицу. Захотелось посмотреть город, достопримечательности, развеяться. Поехала на Московский вокзал, взяла билеты и маме на стол выложила: хочешь, отпускай, хочешь, нет, а я поеду.

– Смело.

– А она: и езжай, развлекись, что ты тут, дома, будешь делать, все рождественские каникулы? У нас никто не работает до десятого.

– У нас тоже. Правильно за тебя мама решила. Иначе бы мы не встретились.

8.

До отправления поезда оставалось три-пять минут. Он вошел вместе с ней внутрь вагона, помог снять полосатый матрац и подушку, закатанную в него, присел напротив, снял свою шапку, расстегнулся. Она также скинула с себя тяжелую шубу и смахнула с головы папаху. И оказалась с конским хвостом волос, в шерстяном свитере и обтягивающих, тоже шерстяных колготках, спрятанных в высокие, подбитые мехом сапоги.

– Вот, всё, – выдохнула она, скрещивая руки между колен, обнимая свои бедра и щуря глаза: во тьме – свет еще не зажгли – высматривала своего попутчика. Не рассмотрела полностью в спешке быстролетной прогулки по городу.

– Да, теперь, пожалуй, всё, – подтвердил Сергей.

К ним подошли ее соседи на время пути. Она встала и сказала ему:

– Давай я тебя теперь провожу. До тамбура.

И улыбнулась.

Сергей топтался в вымерзающем пространстве тамбура, не зная чем закончить их прощание. Он ничего еще не знал о ней. Только одно имя, и из какого города она приехала. Она ничего толком о себе не рассказала. Не успела. А он, кажется, поведал ей о себе всё, что мог: и того, что с ним было, и того, чего не было.

– Я записала твой телефон, – сказала она. – Позвоню, как-нибудь. После праздников.

– Буду ждать, – ответил он, и засмущался.

– Можно, я тебя поцелую, – спросил он, уверенный, что откажет.

Но она не возразила, и подставила щеку. Крикнули, что поезд отправляется и провожающим просьба выйти. Проводница зашла внутрь с улицы.

Сергей изогнулся и поцеловал ее в губы. И тут же выскочил на перрон. Поезд тронулся.