Читать книгу Илюшино детство. Две повести - Илья Григорьевич Коган - Страница 3

Все должно начаться со стука соседей в стенку:

– Соседи! Вставайте! Война кончилась!

Стучала тетя Мотя, грузная пожилая женщина. У ее зятя был мотоцикл с коляской. Они переехали сюда еще до войны, сбежали из деревни. Мы их так и звали: «Колхозники», хотя дочь Таня давно работала в магазине, дослужилась до директора.

Тетя Мотя была такой же старой, как моя бабка Злата. Только вдвое толще и гораздо крикливее. В коляске мотоцикла она не помещалась. Зять-«колхозник» все сулил достать для нее грузовик. Но особенно ездить в нашем Кунцеве было некуда. Разве что на базар…

В то утро мы выскочили во двор, как оглашенные. Все соседи уже высыпали на улицу. Рано цвела сирень, и среди белых кустов прыгали и скакали все: и Чугуновы, и Жолнины, и вся наша «мешпуха». Никто не кричал «Победа!». Все орали: «Война кончилась!».

Что война вот-вот кончится, чувствовали все. Особенно после взятия Берлина. И все равно бабка Злата не хотела верить.

– Вус? Вер? – допытывалась она. – Чи шо – конец мелхуме?

– Бабушка! – докрикивалась до глуховатой бабки сестра Жанна. – Война кончилась!

Вот так и везде. Половина соседей прыгала и скакала. А другая половина – плакала горько и безнадежно. И никто и не пробовал их утешить. У Кузнецовых дядя Вася еще на фронте, а на старшего сына давным-давно пришла «похоронка». У стариков Обливанцевых оба сына погибли, а дочь Тоня воюет незнамо где. Моя тетка Фрима рыдала у включенного репродуктора.

Он вещал о «безоговорочной капитуляции» – это слово я с того дня и запомнил. А тетка плакала по своему мужу Борису, убитому в сорок третьем.

Тетка Рейзл, натягивая платье на костлявые плечи, вспоминала пропавшего на лесозаготовках моего сумасшедшего дядю Сюню. Хоть и бил ее сапогом из-за денег – но ведь брат же! Хоть и ругалась с ним почем зря – но ведь брат же!

Мама тоже плакала. Она горевала по сестре и ее детям, погибшим в Ленинграде, и по папе, с которым война разлучила нас.

Это было какое-то особенное утро. Вся улица смеялась и плакала. Почти в каждом доме кто-то был на войне, а многие уже знали, что их близкие никогда не вернутся. Не вернется старший сын Кузнецовых. Не вернутся оба сына старушки Обливанцевой, не вернется сын тети Ханны Краковой. Не вернется дядя Боря, муж моей тетки Фримы и отец двоюродных Жанны и Веры. Не вернется и мой сумасшедший дядька Сюня, сгинувший где-то на лесоповале. Но, наверное, вернется папа, мобилизованный на военный склад в Омске.

А черная тарелка на стене раз за разом повторяла слова о безоговорочной капитуляции Германии и о вечной славе героям… Тетка Фрима, ненавидевшая радио после гибели мужа, в это утро молча глотала слезы под ликующий голос Левитана…

Плакали многие на нашей улице. Почти в каждом доме…

Мама быстро-быстро оделась и стала собираться в Москву. Я заныл, что хочу вместе с ней, но она строго велела мне не пропускать школу, Я, мол, и так отстал от ребят на два месяца. Нельзя мне пропускать уроки. Тетка Рейзл сурово смотрела на мамины сборы, но молчала. Маму она считала легкомысленной – не могла простить ей, что она бросила мужа одного в Омске. Сама-то она замужем не была, но знала, как должна вести себя верная жена. Она слышать ничего не хотела про то, как убивалась мама в Сибири, как рвалась она в свое любимое Кунцево. И как она понимала, что если не вернется во время, то навсегда потеряет нашу квартиру. Там и так уже жили какие-то чужие люди…

Самое обидное было то, что уроков в школе не было. Отменили по случаю окончания войны. Мы поиграли во дворе в чехарду, а потом разбрелись по домам. Учительница Анастасия Георгиевна велела нам не хулиганить в такой день. Да я и не собирался. Да и другие ребята тоже. Даже Витьку Дубовика сегодня не били.

Делать было нечего. И я поплелся в наш двор.

Во дворе ребятня играла в «штандер». Меня тут же заставили водить. Надо было подкинуть мяч как можно выше, поймать его и крикнуть разбегающимся ребятам «Штандер!». Они застывали… замирали как вкопанные. Я кидал мяч в ближайшего. И если попадал, наступала его очередь водить… В этот день мне везло. Я тут же выбил сестренку Жанку. И сам стал разбегаться в разные стороны… вместе с остальными. А потом старался замереть боком к ней, чтобы в меня было труднее попасть.

Сестра Жанна поймала мяч и швырнула в меня. Только промахнулась. Мяч шлепнулся прямо в оконное стекло. Не сильно – откуда у сестры силенка. Но ребятня шустро разбежалась по двору.

– Щас сам Паршин выйдет! Атас, ребята!

А я так и застыл с разинутым ртом. Это же наш дом! Это в наше окошко Жанка попала!

Дом, и правда, был наш. Тот самый, из которого мы в Сибирь уехали. Только пока нас не было, в нем поселился чужой. Плотник Паршин, которого вся окрестная ребятня жутко боялась. Да и взрослые не хотели иметь с ним дела. Маму он испугал раз и навсегда.

– Ишь чего захотели! – огрызнулся он, когда мама заикнулась, что неплохо бы ему освободить нашу квартиру.

– Была ваша, да сплыла! Нечего было сматываться!

– Нам же жить негде, – робко пожаловалась мама.

– Ну и езжайте обратно в вашу Сибирь! Там вам самое место! А к дому и близко не подходите! А то вмиг прихлопну!.. В лепешку прихлопну!

– И прихлопнет, – сказала мама, сама не своя от страха. И с тех пор и сама старалась не попадаться плотнику на глаза и мне велела держаться от нашего дома подальше.

Ребята, видно, хорошо его знали. Поэтому шустро разбежались, но не очень далеко. Один маленький Буля зацепился за что-то и упал прямо на дорожку. Заорал и принялся колотить ногами по земле. «Булей» Володьку Иванова звали за то, что он, чуть что, бежал плакаться бабке и пищал жалостно: «Буля!.. Буля!». «Бабуля» он не выговаривал.

Сестра Жанна воспользовалась случаем и попала… залепила таки в Булю мячом. Он заорал еще пуще. И все разошлись – не стали ждать пока Буля утихомирится. Все равно какой из него «водила»! Он и мяч то подкинуть, как следует, не сумеет…

В середине дня взрослые с лопатами собрались в углу двора. Стали зарывать «щель» – убежище, в котором все прятались во время бомбежек. Она давно стояла заколоченной, но теперь придумали совсем засыпать ее – чтобы и следа не осталось. Все! Война ведь кончилась!

Мама вернулась через два дня. И стала рассказывать, какой праздник был в Москве, как все радовались окончанию войны. Лучше бы не говорила – обидно было слушать о том, что я пропустил. Брата Мишку-то она с собой брала, ему до школы было еще далеко. А он ведь все равно ничего не понимал. Я потом только в кино видел, что в тот день творилось в Москве. Как люди пели и плясали на радостях, как обнимались и плакали, как подбрасывали в воздух военных. Эх, какой праздник я пропустил!

Мама по секрету рассказала, что ходила к юристу, узнавала, как нам получить обратно нашу квартиру. Ей сказали, что надо подавать в суд и что она может выиграть. Она много еще говорила, но я понял только то, что наше счастье в том, что мамина сестра, тетя Соня, все эти годы аккуратно платила за нашу квартиру. А то бы не видать нам ее, как своих ушей. А еще я понял из маминого шепота, что надо кому следует «дать». То есть платить надо. А денег у мамы нет.

Только зря она это говорила. У тетки Фримы денег не было. А тетка Рейзл, даже если у нее есть, не даст. Скорее удавится. Она и так все время твердила, что живет на копейки, которые ей платят за работу кассиром в магазине. Так я ей и поверил.

А у бабы Златы из всех капиталов была только серебряная монета невесть какого затертого года да желтый клык, который у нее выпал еще до войны…

Вот так вот мы и жили. Я у бабушки Златы с тетками и сестренками. А мама с Мишей почти все время у тети Сони и ее мужа, дяди Захара. Карточек у нас не было, ведь мы не были нигде прописаны. Мама все жаловалась, что у нас нет какой-то прописки, а без нее карточек не дают.

На выходные она брала и меня с собой. Мы шли на станцию «Кунцево», где ждали поезда из Усова. Его притаскивал пыхтящий паровоз. Нас с Мишкой пускали в детский вагон. Все стены там были залеплены картинками про трех богатырей и медведей в лесу. И народа там было меньше, чем в остальных вагонах. Мишка тут же забирался с ногами на скамейку… и норовил высунуть голову в опущенное окно. Мама всю дорогу стаскивала его на пол, а он орал дурным голосом.

Поезд приходил на Белорусский вокзал. И мы тащились пешком до фабрики «Дукат». Рядом с ней в старых-престарых домах на Табачном проезде жили наши тетки. Мамины сестры.

К тете Ханне надо было пробираться по темному низкому коридору с земляным полом. Комната была какой-то кривой, а посредине стоял столб, на котором держался потолок. Окно до половины было засыпано мелким шлаком, который выбрасывали фабричные трубы. Я помнил, что до войны окно еще открывалось, и мы играли в прятки, выскакивая в него, и обегали дом, возвращаясь в дверь. Теперь же шлак почти до середины закрывал окно. И солнца в комнате никогда не было.

Зато у входа стояла керосинка, и тетя Ханна, когда была дома, готовила на ней всякую вкусноту. Спали все на большой кровати и на стареньком диване: сама тетя Ханна, сестры Фаня и Боня, и брат Эля. Они были старше меня. Боня и Эля уже работали на заводе, а старшая Фаня служила машинисткой в самом министерстве иностранных дел.

Сама тетя Ханна продавала чай в знаменитом магазине на улице Кирова. Это было место, где всегда приятно пахло кофе и где москвичи любили покупать настоящую заварку.

Иногда я по нескольку дней жил у другой маминой сестры, тети Сони. Их комната была в этом же доме, но на втором этаже. Хозяева ее уехали в эвакуацию, да так и не вернулись в Москву. Комната была просторной и светлой. Не сравнить с той, где они жили до войны. Это было в подвале того же дома. Кто-то догадался разгородить подвал фанерными стенами. Получились клетушки без окон, в каждой помещалась кровать и крошечный столик. Сидеть приходилось на кровати, а стоило прислониться к стене, как все перегородки в подвале принимались ходуном ходить.

Дядя Захар был знаменитым закройщиком. Особенным спросом пользовались сшитые им фуражки. Но обычно дядя кроил одежду, а тетя Соня шила. У нее была швейная машинка «Зингер». Мама все облизывалась на нее. «Была бы у меня такая машинка, – говорила она, – я бы научилась шить не хуже Сони и зарабатывала на хлеб».

Ну, до машинки было еще далеко. Пока что нам просто негде было жить. Нельзя же было все время сидеть на шее у родни. И мама стала искать ходы-выходы.

Кто-то надоумил ее обратиться к хорошему адвокату. Он, мол, подаст на плотника Паршина в суд, и его могут заставить съехать из нашей квартиры. У нас была крепкая зацепка: тетя Соня всю войну платила за нас квартплату. И у нее хранились все квитанции. Значит, квартира не переставала быть нашей.

Только на адвоката нужны были деньги, которых у мамы не было. У папиной родни просить и не стоило: не дадут… Но у мамы было четыре сестры и дядя Захар, который даже во время войны зарабатывал неплохо. Вот на них-то мама и надеялась.

Все решилось в самый Новый год.