Читать книгу Илюшино детство. Две повести - Илья Григорьевич Коган - Страница 7

Но, видно, ассирийская шпана была не совсем отпетой, потому что в тюрьму Яша так и не попал, хотя дядя Захар все время твердил тому, что «тюрьма по нему плачет». Наверное, братца спасло увлечение велосипедом. Он все время ездил на какие-то сборы и даже стал мастером спорта. И выучился на столяра-краснодеревщика. Его умение пользовалось спросом, он чинил старинную мебель в домах знаменитых москвичей. Чаще всего Яшка хвастался, что стал своим человеком у какого-то Ширинского. «Эх ты! – укорял он меня. – Не знаешь, что есть на свете Квартет имени Бетховена!». Но все это будет потом.

А пока я сидел один и ждал, когда мама вернется и накормит меня. Она с киевским дядей Борей ушла в «оперу» – слушать любимого маминого Лемешева. А тетя Соня уехала к заказчикам, которым она что-то шила. Я был один, и мне не давала покоя кобура, которую дядя Борис перед уходом повесил на китайскую ширму. Я давно уже определил, что кобура не пустая. Там был револьвер. Ого-го! Самый настоящий! Я только в кино видел такие. Дядя Борис показывал мне его. Но в руки не дал – тетя Соня не разрешила… А так хотелось хотя бы подержать. «Никто же не увидит! – думал я. Я даже из кобуры вынимать не буду!».

Думать-то я думал, а руки уже тянулись к кобуре. Она была тяжелой. Значит, не пустая. Сердце замирало, но я открыл кобуру и осторожно потянул выглядывающую оттуда рукоятку. Она удобно улеглась в сжатой ладони. Чуть великовата для нее. И револьвер тянул ее вниз. Тяжеловат. Но приятно тяжеловат. Наверное, от обоймы. А как она вынимается? Я нашел кнопку, нажала на нее, и обойма выскочила в подставленную ладонь. Сверху тускло мерцала пуля. Эх, выстрелить бы разок!.. Я задвинул обойму обратно, теперь надо дослать пулю в патронник. Это-то я знал – сколько раз в кино видел.

Я изо всех сил оттянул затвор назад. Вместе с ним отошел и курок. Только вот беда – обратно затвор и курок возвращаться не хотели. Что-то им мешало. Ага, предохранитель! Надо как-то убрать его… Голый ствол некрасиво и опасно торчал из затвора. А что будет, если я опущу предохранитель?.. Только он никак не поддавался.

И в эту минуту в комнату вошла тетя Соня. Она тихо ахнула и с испугу присела на пол.

– Положи! – закричала она не своим голосом. Как будто выстрелила. И я с испугу уронил пистолет на тахту.

– Я неча… нечаянно… – еле выговорил я. – Я сейчас уберу на место…

– Не трогай! – Тетя Соня достала полотенце, на цыпочках подкралась к пистолету, накрыла его – будто страшного зверя поймала. И отнесла сверток за форточку. Положила на двойную оконную раму, не побоялась развернуть револьвер стволом наружу – прямо на соседний дом

– Лишь бы Захар раньше Бориса не пришел! – с надеждой прошептала она. Потом намочила второе полотенце холодной водой и обмотала им лоб. Так она делала всякий раз, как у нее болела голова.

А, может быть, револьвер упал на тахту и выстрелил. Полетела на пол старинная статуэтка: голая тетка стоит возле дерева, а из дупла выглядывает какой-то мужик. Тетя Соня называла ее «ампиром» и говорила, что она жутко старинная и дорогая. Антик грохнулся на пол, я кинулся поднимать. Смотрю, а голова больше из дупла не торчит. На полу валяется – отдельно от «ампира». Тетя Соня разахалась: «Ай-ай-ай! Что Захар скажет!». А мне-то казалось, что без мужика статуэтка смотрится симпатичнее…

Дядя Борис долго вздыхал и ползал по полу – искал гильзу. Оказывается, на каждый выстрел в мирное время нужно было писать объяснение: в кого стрелял… почему стрелял… Всякую ерунду придумывать.

Гильзу он нашел. А заодно и отстрелянную голову мужика из дупла. Тетя Соня обрадовалась: если аккуратно приклеить, может, дядя Захар и не заметит.

Уж не знаю, из-за этого ли случая, или просто время подошло, киевский дядя стал собираться домой. На следующий день мама пошла его провожать. Меня не взяли – поезд уходил вечером. Мама вернулась грустная и сказала, чтобы я тоже собирался. Сколько можно сидеть на шее у тети Сони. Что ж, надо было перебираться на шеи других теток. Кунцевских. Но я знал, что на Табачный проезд мы будем возвращаться не один раз.

Ах, Табачный проезд!.. Как живой, стоит перед глазами. Покосившиеся домишки, вросшие в землю до середины первого этажа. Проходные дворы с вечно непросыхающим бельем. Каменные тумбы у ворот. Говорят, раньше к ним привязывали лошадей. Когда на лошадях еще ездили. Ассирийские старушки, вечно прядущие свою пряжу. И на всем этом налет серой колючей пыли – табачная фабрика «Дукат» щедро посыпает округу из своих труб.

Две колонки на всю улицу. Воду таскают ведрами. Отопление печное. Из окон торчат ржавые трубы – в каждой комнате своя «буржуйка». Но главная прелесть Табачного проезда – общественный туалет. Круглое здание поставлено на самом подходе к Тишинскому рынку. Никаких кабинок, конечно, нет. Каменная приступочка с дырками-«очками». И очередь ждущих, пока предыдущие сделают свое дело и освободят место. Ночью пробираться приходилось в кромешной тьме через чужой проходной двор. Особой охоты отправляться в такой поход не было. Приходилось терпеть. Или делать, как тетя Соня. Она устраивалась за ширмой, и старалась не очень громко кряхтеть на горшке. Я все равно слышал, а куда было деваться… По утрам к туалету тянулась длинная очередь жильцов с ночными горшками, стыдливо прикрытыми обрезками газет. Ассирийские старушки равнодушно провожали их глазами, не прерывая кружения своих катушек.

Зато сколько заветных местечек для «перепрятушек-обознатушек» было рассыпано в этих дворах. Сколько углов, из-за которых можно было выскочить неожиданно для противника с криком «Хенде хох!». Правда, иногда за этими углами прятались какие-то подозрительные типы в залатанных гимнастерках. Тогда мы знали: на Тишинке идет облава.

В последние дни дядя Захар приходил поздно – до ночи корпел в своем ателье. Тетя Соня по секрету рассказала маме, что он делает фуражку аж для самого Ворошилова. Вот это да! Портрет маршала Ворошилова висел в бабушкином доме. Маршал сидел за письменным столом и о чем-то важном думал. Он был без фуражки. В следующий раз, думал я, его нарисуют в фуражке дяди Захара.

Как-то раз дядя Захар подозвал меня к себе и стал зачем-то мерить мою голову клеенчатым сантиметром. Тетя Соня, снова по секрету, призналась маме, что от ворошиловской фуражки осталось порядочно материала – как раз на детскую голову. Вот это да! Значит, мы с главным маршалом будем ходить в одинаковых кепках! Я до конца не верил, что это может быть. Но в один прохладный вечер мой дядя развернул небольшой пакет и надвинул на мою голову мечту черного цвета. Тетя Соня сняла с этажерки зеркало, и я увидел страшного красавца, каким меня сделала нарядная обновка. Только уши слегка торчали в разные стороны. Я, правда, думал, что кепка будет «шестиклинкой» – такие тогда носили все знаменитые «блатари» с Табачного проезда. Но дядя Захар такого фасона не признавал.

– Не вздумай трубить, из чего она сделана! – строго-настрого наказал мне дядя Захар. Мог бы и не говорить. Я и так знал, что этот товар называется «левым». Поэтому я просто молча позволял любоваться моей обновкой и не обращал внимания на просьбы: «Дай поносить!».

А когда мы вернулись к бабушке, я первым делом встал перед портретом товарища Ворошилова и приложил ладонь к новой фуражке. Отдал честь маршалу, с которым я теперь был связан мастерством дяди Захара.

В школу я фуражку не надевал – в раздевалке запросто могли украсть. И во двор в ней не выходил. Только в воскресенье пошел в новом наряде в клуб «Заветы Ильича». Какое там шло кино, теперь и не помню. Помню только, как мне было тепло и уютно в новенькой кепке. И сколько живу, не могу забыть, что едва в зале погас свет, кто-то сдернул мою обновку с головы. Я в ужасе вскочил и просто стал умолять сидевших сзади: «Отдайте кепку! Отдайте!». Но никто не обращал на меня внимания. Я кинулся к задним рядам, Но и там никто даже головы не повернул. Кунцевская шпана плевать на меня хотела. И я вернулся на свое месть и, глотая слезы, смотрел обрыдлый фильм и думал: «Что скажет мама! Что мне теперь будет! Как я явлюсь домой!».