Читать книгу Илюшино детство. Две повести - Илья Григорьевич Коган - Страница 8

Скандал был. Но не самый большой. То ли мама посочувствовала моему горю, то ли ей в эти дни было не до моих бед. Она должна была получить в домоуправлении копии оплаченных «жировок». Так тогда назывались квитанции, из которых люди узнавали, сколько им надо платить за жилье. А, оказалось, что наших «жировок» у домоуправа нет. Как сказала маме старушка-курьерша, этот инвалид войны устроил из них костер.

«Всех прощаю!» – кричал он на всю улицу Пушкина. «Сильно выпимши был, – объясняла курьерша, шевеля седыми усами. – Хотел, чтобы ни за кем долгов не было».

Я этого домоуправа видел. Был он хромой и одноухий. Другое на войне осталось. Поэтому в домоуправлении всегда стоял крик: людям приходилось кричать, чтобы начальник их услышал. Зато они, не стесняясь, говорили все, что о нем думали.

Старушка-курьерша тоже плохо слышала. Но она носила на шнурке черный рожок, который при разговоре приставляла к уху. «Говорите сюда! – предупреждала она. Рожок был старый, и старушка была старая. Ходила в длинных черных юбках, а на верхней губе у нее у нее росли самые настоящие усы. Звали старушку Никитишной, и жила она вдвоем с сестрой в старом-престаром доме, который был упрятан в глубине заросшего сада. Сестра совсем плохо видела и ходила по саду наощупь. Иногда теряла дорогу к дому и тогда кричала: «Надин, ты моей смерти хочешь! Сей же момент веди меня в дом!». Так мы узнали, что курьершу на самом деле звали Надеждой Никитишной. Говорили, что раньше старушки были сестрами того самого Эшке, в бывшем имении которого мы жили. Они владели чуть ли не половиной Богдановки – так до революции называлась наша улица Горького. Теперь они жили, один бог знает, на что. Но говорили, что в их старом доме сохранилось много дорогих вещей. Время от времени к старушкам наведывались хорошо одетые мужчины, после чего они отоваривали по карточкам сахар, если он был, или карамель. А летом они варили варенье из ягод своего сада. На сахарине.

– Да не очень-то он и пьян был, – рассказывала Никитишна об управдоме. – Больше шумел…

– Населил дома эвакуированных своими дружками, А теперь люди возвращаются, а он и домовые книги сжег, и жировки… Иди теперь доказывай, что ты тут с пеленок жил… Хорошо, у кого свои жировки сохранились. Оплаченные…

Мама сказала, что ее сестра всю войну за нашу квартиру платила, и что у нее все квитанции есть…

– Снимите копии – только не у нас! – посоветовала курьерша. – Но я вам ничего не говорила!

Она прижала палец к усатой губе.

– Пишите заявление в суд! Только наймите хорошего адвоката!

Мама так и сделала. Адвокат был знаменитым. По фамилии Брауде. О нем даже в энциклопедии написано. Дядя Захар сшил ему кепку и уплатил за нас. И мы стали ждать суда. Мама с Мишкой все это время жили у тети Сони, а я – у бабушки Златы.

На самом деле это был дом моей тетки Фримы. А бабушкину квартиру во время войны заняла соседка Ханна Кракова. Судиться с ней не стали, в том доме жить было опасно, он все заметнее сползал в овраг.

А у Фримы было целых две комнаты и веранда. В одной спали бабушка и тетка Рейзл. Когда я жил у них, туда же перебиралась и тетка Фрима. Мне стелили на узком диване. А на другом безобразничали мои двоюродные сестренки: Жанна и Вера. Они были неугомонные, до поздней ночи воевали за место у стенки. А днем не давали житья бабушке. Особенно приставучей была старшая – Жанна.

– Баб, а сколько у тебя детей было? – цеплялась она к бабушке.

– Хвейс… Я знаю … – разводила руками старушка. – Чи девять… Чи десять…

– Что ж, ты не помнишь, сколько умерло?.. сколько выжило?

– Хвейс… Бог дал… Бог взял…

Откуда моя еврейская бабушка взяла эту русскую поговорку? Она была родом из Александрии. Но не той, что в Египте, а той, что в степи под Херсоном.

Она была ровесницей не то Ленина, не то Сталина – теперь уж не помню. О своем детстве ничего не рассказывала. Только – как бегала за десять верст на железную дорогу: царский поезд должен был проехать.

Она имела привычку сидеть у окна веранды, уперев локти в подоконник и положив подбородок на ладони. Наблюдала за проходящей за забором жизнью – как будто кино смотрела.

Когда надо было позвать внучек – моих двоюродных сестер – она кричала: – Жа!.. потом сбивалась, вроде бы забывала имя Жанны, и звала следующую: – Вера!.. Получалось: – Жа… Вера! Так мы и стали звать бабку Злату «Жавера».

И хотя их дом мы звали «у бабушки», хозяйкой в нем была ее старшая дочь Рейзл. Тетя Роза. Замужем она никогда не бывала, хотя в молодости, наверное, была не хуже других. Но уже тогда ее красивое лицо было суровым.

Я вижу ее на семейном портрете, снятом вскоре после моего рождения. Вся мешпуха тогда причепурилась и отправилась на Дорогомиловку, где потом снимали и нас с братом Мишей. Фотограф усадил всех в три ряда и скрылся за черной тряпкой. Так и застыли там на века мои родичи. В центре дед Абрам-Мойше. Когда-то он владел фуражной лавкой в херсонской Александрии. Торговал кормами и конской упряжью. В конце НЭПа его хотели раскулачить. Но кто-то предупредил, и дед в один день схватил в охапку свою семью и умотал. Тогда все, кто хотел лучшей доли перебирались в большие города. Абрам-Мойше решил не мелочиться и выбрал Москву. Сначала все ютились в подвале на Цветном бульваре, потом дед купил квартиру в Кунцеве – в доме на самом краю оврага.

Рядом с дедом моя бабушка – Злата Семеновна Таран. Тоже из Александрии. Мать многих детей – она даже не всех помнит, и не льет слезы из-за их ранней смерти. «Бог дал – бог взял» говорит моя бабка-философ.

Ближе всех к родителям старший из выживших сыновей – дядя Илья. Мурловатый тип, скажу я вам. После войны его выпустили из лагеря, где он сидел, кажется, за спекуляцию. Отпустили по болезни. По-моему, у него было белокровие. Но он успел еще поработать и даже купил квартиру в деревянном доме рядом с Москвой-рекой. А до этого они жили у бабушки. Работал он в ларьке на Кунцевском рынке, торговал всякой всячиной. Как-то раз он вдруг расщедрился и подарил мне кирзовые сапоги. Я страшно ими гордился и при всяком удобном случае выставлял их вперед, напоказ, чтобы и другие полюбовались. Пока кто-то из ребят не сказал мне: «Слушай! А чего это они у тебя оба на одну ногу?». Тут-то я понял, с чего это мой дядька расщедрился. И почему я при ходьбе всегда косолаплю… Ну, ничего, одноногие сапоги помогли мне сыграть медведя в феерическом мюзикле «Ивасик-Телесик», который мы представляли в клубе «Заветы Ильича». Это, правда, совсем другая история…

Ну, так вот. Рядом с дядей Илюшей его верная жена – тетя Клара. Тихая, словно вечно испуганная женщина. Словно кто-то ее раз навсегда испугал. Говорит еле слышно. По любому поводу – «Тс-с… Ша!..». Главное, чтобы муж не узнал. И почем мясо на базаре купила. И где сын Миша фингал получил… И почему от мальчика табаком пахнет. «Тс-с!.. Не дай бог Илюша узнает!». И каждую пару сказанных слов заканчивала словечком «невроко». Что оно значило – до сих пор не знаю. То ли «даст бог», то ли, наоборот, «не дай бог!». То ли «не сглазить!».

«Найти бы моей Голдочке хорошего человека, невроко!..»

Голда – дочь тети Клары. Она – единственная из всей мешпухи, кто имеет какое-то образование. Голда преподает историю. В школе ее зовут Ольгой Ильиничной. Я долго гордился, что моя двоюродная сестра «училка», пока не узнал, что ребята считают ее злой и не любят. А как не быть злой, когда жених погиб на войне и жить приходится с вечно раздраженным отцом, пришибленной жизнью матерью и бузотером-братом.

Единственное, что ее утешало в жизни, – обилие еврейских фамилий в списке лауреатов Сталинской премии. Каждого, чья фамилий заканчивалась на «кий», она причисляла к евреям. Но ведь режиссер Ростоцкий аид» – спрашивала она меня после фильма «Доживем до понедельника». «Конечно!» – соглашался я, чтобы не расстраивать ее.

В конце жизни она получила однушку в панельном доме за Кунцевским прудом. Да так в ней и осталась: брат Миша после кремации не стал хоронить урну, а так и держал ее в доме на шкафу.

Кстати, именно Голда принесла из школы брошюру с текстом доклада Хрущева на ХХ съезде. Она была потрясена – ведь ей предстояло преподавать историю старшеклассникам. «Что я им теперь должна говорить?» – недоумевала она.

Брат Миша был моложе Голды и гораздо симпатичнее. Да что говорить, он был просто красавцем. Всегда смуглое, будто загорелое, лицо, черные волосы, горящие глаза, ленивая походка, словно он вам одолжение делал, когда снисходил до вас. Любимец матери, скрывающей от отца не совсем детские шалости сыночка. Своеволие и капризы, не желание учиться – и все сходило с рук. «Лишь бы отец не узнал, невроко!». К окружающим он относился со снисходительным презрением, советскую власть, само собой, терпеть не мог. Это от него, первого, я услышал классное изречение: «Войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется!».

Он презирал все, что было выше его понимания, Или недоступно ему. «Зелен виноград».

Женщины были неравнодушны к нему. А он бросал их без всякой жалости. Вся улица Горького знала о горькой доле девушки Тамары. «Поматросил, да бросил!» – говорили соседки. Но эта манера вышла ему боком. Брат одной такой брошенной подружки собрал дружков, и они избили Михаила до полусмерти. Он еле выжил, и в память об этой истории он носил шрамы в уголке рта и над глазом до самого своего конца.

Лицо его с годами не становилось добрее. Я все никак не мог

подобрать слова для обозначения прилипшего к нему выражения. Пока не прочел где-то подходящего названия. «Порочный» – вот что больше всего подходило ему. При всем том он умел быть дружелюбным, веселым и остроумным – после хорошей стопки. А так он никем и не стал. И за это был зол на весь мир.