Читать книгу Елисейские Поля - Ирина Одоевцева - Страница 52

В этот день Лиза рано вернулась из лицея. Дома никого не было – ни Наташи, ни Коли, ни даже прислуги.

Лиза прошла к себе, села на голубой диван. За окном мокрые рыжие листья тихо кружились и падали, как мертвые мокрые бабочки. Тонкие черные ветви деревьев жалобно дрожали. Косой дождь длинными струйками сбегал по окну. Сквозь мокрое блестящее стекло этот знакомый вид казался каким-то особенным, жестоким и безнадежным.

Лиза вздохнула. Как грустно сидеть совсем одной в пустом доме. И даже на улице нет никого. Совсем одна. Как на необитаемом острове.

Она протянула руку, взяла книгу с полки. «Бесы». Читала уже. Ну, все равно.

Она подтянула под себя ноги и наклонилась над книгой.

– «Путешественница», – прочла она название главы. – Это когда к Шатову возвращается жена, – вспомнила она. – Кажется интересно.

Она читала долго. Потом вдруг подняла голову.

– Николай Ставрогин – подлец, – сказала она громко, и слезы потекли из ее глаз. – Господи, как хорошо! Как можно так писать! Как я раньше не понимала!

Она прижала руки к груди.

Все сразу изменилось. Вся жизнь и сама она, Лиза. Жизнь была прекрасной и страшной, душераздирающей и пронзительной, и сама она, Лиза, была взрослой женщиной, а не девочкой, как только что. Взрослой женщиной, впервые плакавшей от жалости, восторга и доброты.

– Ах, как хорошо!

Лиза встала на колени и еще сильнее заплакала, прижимаясь лицом к шелковой ручке кресла.

Сердце разрывалось от благодарности, от избытка любви. В голове неслись путаные, не совсем понятные мысли, и руки дрожали.

«Надо, необходимо сделать что-то. Но что? Не для себя, для других. Вот, броситься под поезд, войти в клетку к тигру, пожертвовать собой, погибнуть. Погибнуть».

Она сжала руки. «Да, да. Не для себя, для других. Ей ничего не надо, только бы другие были счастливы». Она подняла книгу с пола и поцеловала ее.

– Спасибо вам, Достоевский, спасибо вам, – сказала она громко и вытерла глаза, чтобы слезы не мешали читать.

В тишине щелкнул замок, прозвучали чьи-то быстрые шаги.

Лиза прислушалась.

«Наташа вернулась».

Она положила книгу на стол, сбежала вниз и постучала в запертую дверь спальни:

– Пусти меня, Наташа.

– Потом, Лизочка. Я занята, – ответила Наталия Владимировна каким-то задыхающимся, охрипшим голосом.

Что с ней? Лиза на носках прошла в шкапную. Стеклянная дверь, ведущая в спальную, была завешена густой кисеей. Лиза осторожно отодвинула кисею.

Наталия Владимировна сидела на кровати. Черно-бурая лисица свисала с ее плеча. Шляпа, туфли и перчатки лежали тут же на ковре.

Лица ее не было видно. Но ей, должно быть, было очень грустно. Она, должно быть, плакала.

Стеклянные глаза лисицы смотрели прямо на свою хозяйку. И с каждой секундой у лисицы становилась все более грустная, все более унылая морда. Вот-вот она жалобно заскулит.

Наталия Владимировна повернула голову. Свет упал на ее бледное, несчастное лицо. Из больших подведенных глаз медленно текли слезы.

Лиза испуганно смотрела на нее. Никогда еще она не казалась ей такой жалкой, такой близкой.

– Мама, – с отчаянием прошептала она, будто только впервые поняв, что эта красивая, несчастная женщина – ее мать. – Мама.

Ей захотелось войти, броситься к матери, утешить ее.

Она еще не знала, что скажет. Но неужели всей ее нежности, всей ее любви не достаточно, чтобы утешить мать?

Лиза уже взялась за ручку двери, но в прихожей позвонили.

«Даши нет», – вспомнила она и побежала открывать.

Солнцева, в красном непромокаемом пальто, быстро вошла:

– Лизочка? Какой дождь! Наташа дома?

Лиза враждебно оглядела ее:

– Дома. Только я не знаю…

Но Солнцева не слушала. Она быстро закрыла зонтик и отряхнулась, как мокрая болонка.

– В спальной? – спросила она и, не дожидаясь ответа, прошла вперед.

Лиза растерянно смотрела ей вслед.

«Меня не впустила. Неужели ее впустит?»

Солнцева уже стучала в дверь:

– Это я, Таня.

Ключ сейчас же щелкнул в замке, и всхлипывающий голос сказал:

– Как хорошо, что ты пришла.

Лиза стиснула зубы от обиды.

«Ей рада, а меня прогнала. Мне нельзя туда. Я чужая ей».

Она снова пробралась в шкапную и, отодвинув кисейную занавеску, стала смотреть, что делается в спальной.

Теперь Солнцева сидела на кровати рядом с Наталией Владимировной.

– Успокойся, успокойся, Наташа.

Наталия Владимировна всхлипывала, прижимаясь лбом к плечу подруги:

– Он сказал мне: «На что ты мне. Старая, без денег. Таких, как ты, не любят».

– Наташа, перестань. Не говори о нем. Забудь его.

– Забыть. Разве я могу его забыть? Я его люблю. Он отвратительный, он глупый, он злой. Он мне говорит: «Убирайся». Он меня сегодня по морде.

Лиза тихо ахнула за занавеской и прижала руки к груди.

«Маму, мою маму».

От ненависти к Борису, от жалости к матери вдруг зазвенело в ушах, и все закружилось. Лиза схватилась рукой за занавеску.

А Наталия Владимировна быстро говорила, блестя глазами:

– Я не могу, не могу, не могу без него.

Волосы упали ей на лоб, и она нетерпеливо откинула их.

– Ему нужны деньги. Но откуда мне взять? И ему всегда мало.

– Ты должна его бросить, Наташа. Иначе тебе конец.

– Конец. – Она встряхнула головой, и волосы снова упали ей на глаза. – Ну и пускай, пускай конец. С ним или без него – мне все равно конец. Я это поняла сегодня, когда он меня ударил. Знаешь, я его еще больше полюбила.

Снова резко и протяжно зазвенел звонок, Лиза побежала в прихожую.

«Неужели это Борис? Неужели он посмел?»

Лиза отперла дверь.

– Кролик? – вскрикнула она. – Кролик, что с вами? Что случилось?

Перед ней стоял Кролик. Дождь ручьями стекал с его котелка на измятое, промокшее пальто. Круглые голубые фарфоровые глаза шало смотрели сквозь мокрые стекла пенсне.

Он пошевелил губами.

– Наташа, Наталья Владимировна дома? – с трудом проговорил он.

– Дома. Но она, кажется, нездорова. Что же вы стоите под дождем? Войдите, я сейчас спрошу.

Кролик махнул рукой, не двигаясь с места:

– Позовите ее. Скажите, необходимо.

– Сейчас. Но вы войдите. Такой дождь, вы простудитесь.

– Скажите, необходимо, – повторил он и, будто чувствуя страшную усталость, закрыл глаза и прислонился к мокрой стенке.

Лиза без стука вбежала в спальню:

– Наташа, там под дождем Кролик. Совсем сумасшедший, страшный.

Наталья Владимировна раздраженно пожала плечами:

– Этому еще что нужно? Пойди прогони его, Таня. Скажи, что я больна, что у меня жар.

Лиза осталась одна с матерью. Ей хотелось встать на колени, поцеловать маленькие босые ноги, так беспомощно свесившиеся с кровати, но она не смела. Она только молча погладила холодную руку матери.

– Что, Лизочка? – рассеянно спросила Наталья Владимировна.

Лиза хотела ответить, объяснить, но Солнцева уже входила.

– Тебе непременно надо ехать. Он совсем сумасшедший. Стоит под дождем. Бог знает, что он может наделать.

– Ты говоришь, надо ехать?

– Непременно.

Наталья Владимировна послушно встала, подняла шляпу с пола и, не глядя в зеркало, надела ее. Потом села в кресло, натянула чулки.

– Он такой страшный. Я испугалась, – говорила Солнцева.

Наталья Владимировна молча накинула шубу и заправила волосы под шляпу.

– До свидания, Таня. До свидания, Лизочка.

На пороге она остановилась:

– Ах, как я устала.

Лиза обняла мать и вдруг, сама не понимая, что делает, перекрестила ее.

– Что это? Зачем? – удивилась та и, запахивая шубу, медленно вышла в прихожую. – Довольны? Добились своего? – изменившимся злым голосом сказала она.

Кролик крепко взял ее под руку, будто боялся, что она убежит.

– Такси ждет.

Она протянула ему зонтик:

– Откройте.

Они спустились по мокрым ступенькам в мокрый сад. Кролик судорожно держал в вытянутой руке зонтик, балансируя и скользя по мокрой земле, как канатная танцовщица. Они сели в такси.

– Отодвиньтесь. Вы мокрый.

Наталья Владимировна спрятала лицо в широкий меховой воротник. Кролик молчал. Такси остановилось перед маленьким отелем с мигающей вывеской. Она подняла брови:

– Это еще что? Куда вы меня привезли?

– Идем.

Она пожала плечами:

– Вертеп какой-то.

Она брезгливо ждала, пока Кролик вел переговоры с слугой.

– Комната двадцать пять. Третий этаж. Лифт не действует.

– Этого не хватало. Ну, все равно. Только поскорей!

Она запахнула шубу и стала быстро подниматься. За ней, тяжело дыша, бежал Кролик.

На площадке он остановился, переводя дыхание:

– Тут.

Слуга стал деловито снимать пикейное одеяло с кровати.

– Не надо. – Кролик махнул на него рукой. – Идите.

Ключ щелкнул в замке.

Кролик повернулся к Наталии Владимировне.

– Теперь, – сказал он.

Она стояла перед ним в черной шубе, усталая и несчастная. Из-под шляпы выбивались незавитые пряди. Глаза смотрели зло и равнодушно. Бледные ненамазанные губы презрительно кривились.

– Теперь? – повторила она брезгливо.

«Да ведь она некрасива, как я не замечал? – вдруг подумал он. – Из-за этой некрасивой женщины я так мучился и умру. Она некрасива. – Он хотел ухватиться за эту мысль, как за спасительный круг. – Она некрасива, и, значит, я напрасно мучился. Она – некрасива, и тогда не надо…»

Он пристально и жадно смотрел на нее. Она некрасива, и, значит, он свободен. Он может открыть дверь и уйти и никогда больше не вспоминать о ней. Он свободен, раз она некрасива.

– Что же? – спросила она. – Мы так и будем стоять, мы так и будем молчать? Для этого вы меня сюда притащили?

От звука ее резкого, злого голоса сердце Кролика задрожало знакомой рабской дрожью.

«Свободен? Нет, он не свободен. Пусть она некрасива, пусть, это ничего не меняет. Надо кончать, – вспомнил он. – Ведь он решил это еще там, в ресторане. Надо кончать».

Он расстегнул пальто неслушающимися пальцами, засунул руку в карман.

– Я убью тебя, – крикнул он визгливо и навел на нее револьвер.

Она не двинулась, она удивленно смотрела на него, и в глазах ее не было страха.

– Что же? Убей меня, – вдруг тихо сказала она. – Убей меня!

Она распахнула шубу на груди и подняла голову, чтобы ему легче было целиться.

Если бы она испугалась, если бы она протянула руки, если бы она отступила на шаг, он выстрелил бы. Но она стояла не шевелясь.

«Почти в упор, – смутно подумал он, – прямо в сердце. А потом себя».

Но рука дрожала, и пальцы стали вялыми и слабыми.

Он опустил голову, револьвер со стуком упал на пол.

– Не могу, – сказал он глухо.

– Не можешь? Жаль… – Она устало села в кресло. Распахнувшаяся шуба спадала с ее худых плеч, руки в белых перчатках устало лежали на коленях. Они не зажгли света, когда вошли. В комнате почти совсем стемнело. Она прислонилась к стене, закрыла глаза. Бледное лицо ее было несчастным и жалким.

– Наташа, – позвал он. – Наташа.

– Что? – спросила она, не открывая глаз.

– Наташа, Наташа… – Плечи его вздрогнули, и слезы струей побежали из-под стекол пенсне. – Прости, прости меня, Наташа… Я так люблю тебя, прости меня… Я так несчастен…

Она протянула ему руку в белой перчатке:

– Я не сержусь. Я тоже несчастна.

Он не взял ее руки.

– Нет, нет, – зашептал он, вытирая слезы ладонью. – Нет. Подожди. Я хочу не так… Я хочу, чтобы ты обрадовалась.

Она покачала головой:

– Чему я могу обрадоваться?

Он торопливо вынул чековую книжку. Слезы мешали ему.

– Что я делаю? – испуганно мелькнуло в голове. – Ах, все равно, все равно. Ведь я через час застрелюсь.

Он уже держал стило в руке.

– Двадцать тысяч. Нет, нет, все тридцать пять. – Он вытер глаза и четко вывел цифру на чеке.

Теперь конец. Теперь больше жить нельзя. Конец.

Она сидела все так же. Она, казалось, забыла о нем.

– Наташа, – позвал он жалобно, – Наташа, вот, возьми.

Она удивленно посмотрела на бумажку, белевшую у него в руках, потом взяла ее и, нагнувшись, стала рассматривать.

Ее рука в белой перчатке задрожала, брови поднялись. В темноте было видно, как заблестели ее глаза.

– Кролик, ах, Кроличек, спасибо! Мне как раз ужасно нужны деньги.

Голос ее зазвенел от радости:

– Спасибо, Кроличек!

Она улыбнулась, и ему показалось, что ее бледное, прозрачное лицо слабо светится в темноте.

Он почувствовал укол в сердце. И сразу вспомнил, как еще в Ковно, еще в детстве, в комнату за часовым магазином вечером вносили зажженную лампу. Не такую, как теперь, а настоящую керосиновую лампу, женственную, стройную и прекрасную. Сквозь белый матовый колпак шел нежный, белый, волшебный свет. И ничего на свете не было красивей этой лампы.

Он весь затрясся:

– Наташа, это я свою кровь тебе отдаю, это я свою жизнь отдаю тебе, Наташа. Ты знаешь, какие это деньги? Это чужие деньги. Это нефтяные деньги, – с ужасом шептал он.

– Чужие? Тогда не надо. – Она достала чек из сумочки. – Возьми, разорви.

– Оставь, оставь. Это твое. Не спорь.

Он стащил с себя мокрое пальто, бросил котелок на стол.

– Наташа, я хочу, чтобы ты была счастлива. Ну улыбнись еще раз. Улыбнись мне.

Он встал перед ней на колени и медленно, с мучительной нежностью припал губами к ее ногам.

«Как жаба, которую долго мучили, долго кололи булавками и наконец дали капельку воды», – подумала она и от жалости и отвращения закрыла глаза.