Читать книгу Елисейские Поля - Ирина Одоевцева - Страница 58

Лиза была права. На следующий день Андрей не пришел. Лиза напрасно ждала его. Но к вечеру она успокоилась. Что же? Как хочет. Но думать о нем не надо. И опять все пошло по-старому. Только стало еще немного грустней.

Был сочельник. Лиза сидела одна у себя в комнате. Косой мелкий дождь тихо стучал по крыше. По улице медленно проехал блестящий от дождя автомобиль. Из окна автомобиля выглянула улыбающаяся молодая женщина. Все сиденье было завалено пакетами.

«Сочельник, – подумала Лиза. – Всем весело, покупают подарки». Она представила себе оживленные улицы, целое море мокрых зонтиков, переполненные магазины, где теперь, как в веселом аду, усталые покупательницы мучают усталых продавщиц.

«Вечером елки зажгут, будут веселиться. А я так и просижу одна? – Она покачала головой. – Нет-нет, я поеду в кинематограф, – вдруг решила она. – Там хорошо. По дороге куплю горячих каштанов. Там тепло и можно не думать о себе. Вот и я повеселюсь в сочельник».

Она сбежала вниз.

– А ты бы? Ты бы посмел? – донесся до нее сдавленный, громкий шепот Николая. – Ты бы смог? Не струсил бы?

– Я не трус, – зло и решительно ответил Андрей.

«О чем это они?» Лиза толкнула дверь.

Николай испуганно повернулся:

– Кто там? – Он был очень бледен. Андрей курил у окна. Николай подозрительно посмотрел на сестру:

– Тебе что?

– Я иду в кинематограф. Дай мне двенадцать франков.

Николай развел руками и свистнул.

– Двенадцать франков? Скажи, ты где живешь? На луне? Ты не заметила, что уже три дня в доме ни сантима нет.

Лиза пожала плечами:

– Очень жаль.

– Ах, пожалуйста, брось этот тон оскорбленной принцессы. Когда деньги были, тогда бы и ходила по кинематографам. А теперь, пожалуйста, без претензий. И без тебя тошно.

– Сегодня сочельник, – напомнила Лиза.

– Подумаешь, велика важность. Уходи, нам поговорить надо.

Лиза снова вернулась к себе.

«Ах, как скучно, как скучно, как скучно», – она громко зевнула.

И читать нечего. Все книги уже читаны-перечитаны.

В зеркале над камином отразилось ее бледное, осунувшееся лицо.

«Господи, какой у меня несчастный вид. Вот такой я буду лежать в гробу».

Она скрестила руки на груди. Только еще веки закрыть.

Она покачала головой, светлые волосы упали ей на глаза.

«Сегодня сочельник, а я о смерти. Нехорошо».

Она взглянула в окно. Рождество, а совсем не похоже. Дождь по-прежнему стучал в стекла. Мокрые деревья устало гнулись. Улица была пуста. Сквозь тонкую сетку дождя, сквозь мокрые разводы окна все кругом казалось каким-то ускользающим, туманным. Ну да. Конечно, это ненастоящее. Это только так, нарочно, pour rire. И она сама тоже ненастоящая, и вся ее жизнь только так, нарочно, pour rire – для смеха. Хотя и совсем не смешно.

Она отвернулась от окна. Слякоть какая. На Рождество должен быть снег и мороз, как в Москве. «Москва». Она подтянула под себя ноги, прислонилась к подушке.

«Москва». Она закрыла глаза, стараясь представить ее себе. Снег, снег, снег. Белый, легкий, сверкающий. От него все бело и все сверкает. Снег лежит на земле, на крышах, летает в воздухе. Это она помнит, а дальше… дальше все путается. Она ясно видит Москву, детскую свою Москву, но ведь это тоже ненастоящая Москва. Широкие улицы под снегом, Кремль и рядом высокая желтая китайская пагода, и немного дальше сад, в нем растут пальмы, на них кокосовые орехи. Под пальмами стоят бамбуковые хижины и рядом серый пятиэтажный дом. В пруду плавают корабли, золотые рыбки, лебеди и крокодилы. По улицам ходят трамваи, летят санки, запряженные рысаками, бегают длинноногие страусы. По тротуарам снуют люди в шубах и меховых шапках, офицеры, дамы, проходят индейцы с перьями на голове, голые негры ездят на жирафах. А там, на Кузнецком Мосту, среди льдов живет белый мишка, и всю ночь у него небо розовое от северного сияния.

Да, такую Москву Лиза помнит. Москву, в которую врывались тигры, миноносцы, попугаи из отцовских плаваний, из отцовских рассказов. Отец Лизы был морским офицером. Отца она любила больше всего, но он всегда уезжал на войну. Однажды весной стали много шуметь и кричать под окнами, и мама (тогда Наташу еще так звали) сказала, что это революция. У мамы был испуганный вид, и Лиза заплакала. А потом пришло письмо утром за чаем. Мама прочла его и упала на пол, и чашка упала со стола и разбилась. Когда мама встала, она сказала, что папу утопили матросы в море и что он теперь на небе. Лиза не понимала, как же так: раз папа в море, то как же на небе? Или он стал летающей рыбой? Тогда он может жить и в море, и в небе.

А когда они уехали в Константинополь, Лиза поняла: папа живет там, далеко, где море встречается с небом. Лиза целыми днями лежала в темном коридоре гостиницы на пыльном сундуке. Как раз над сундуком было маленькое окно, и в нем кусочек моря и кусочек неба. Вечером на кусочке неба зажигалась белая звезда, кусочек моря темнел и волновался.

Лиза не спуская глаз смотрела в окно. Там живет папа, там, где море встречается с небом. Может быть, он хоть на минуту выплывет к Лизе. Неужели он совсем забыл ее? Она никому не говорила об этом, даже Коле. И когда ее иногда водили к морю, она незаметно бросала в волны крошки хлеба, для папы.

Мама (тогда она все еще была мамой) служила в ресторане. Она плакала: «Я не могу. Я устала. Мои ноги болят». Лиза садилась на пол и гладила ее ноги. Неужели такие красивые ножки могут болеть? Коля целовал маму. Мама обнимала их обоих: «Бедные мои сиротки. Только для вас. Если бы не вы, я не стала бы так мучиться. Я бы давно умерла».

Через два года Лиза уже поняла, что папа умер, и очень стыдилась летающей рыбы. Ей это казалось грехом. О летающей рыбе никто так и не узнал.

Они переехали в Париж. Мама стала продавщицей в магазине. И тут и случилось. Она вдруг опять стала веселой и все пела. Как-то вечером – Лизе уже было девять лет, а Коле двенадцать, и они ходили в школу – мама сказала им, чтобы они никогда больше не называла ее мамой, а Наташей. И что теперь они заживут хорошо. Она встретила своего двоюродного дядю Сашу, и он очень богат.

Никто никогда не слыхал прежде о дяде Саше. А на следующий день пришел он сам, толстый, черный армянин с большим бриллиантом на пальце. Из отельной комнаты переехали в квартиру в Пасси. Колю отдали в пансион – он грубил дяде Саше. Лиза тогда много плакала. На лето уехали в Трувиль.

Лиза, не открывая глаз, удобнее подложила подушку под голову.

Трувиль. Это уже она хорошо помнит.

…Был час отлива. Море отошло далеко, обнажая широкую белую мель. На серых волнах качалась лодка, и в ней рыбак в красной куртке. На сером небе стояло дымно-розовое солнце.

Лиза шла босая по щиколотку в воде. Зеленый толстый краб осторожно, боком пробирался между раковинами. Лиза нагнулась, перевернула его на спину. Краб стал быстро перебирать клещами, стараясь закопаться в песок.

Какой большой. Отнести его в пансион, чтобы его сварили к обеду? Она пожала плечами. Очень нужно. И так сыты будем. Подняла краба и бросила в воду. «Иди домой, глупый. Живи себе на здоровье…» Вот уже скоро месяц, как она здесь и все еще не может привыкнуть. Она вздохнула, посмотрела вдаль. Какое странное море, какое странное небо. Все такое бледное, туманное. Даже солнце. И ветер совсем особенный, легкий, влажный, неощутимый. И песок серый. Никогда она не думала, что бывает такая природа.

Как во сне.

У бело-оранжевой палатки сидела Наташа, читая французскую книжку. Лиза тихо подошла и села рядом.

– Наташа, расскажи мне про Москву.

Наташа рассеянно подняла глаза:

– Иди играть, Лиза.

– Скучно.

– Лови крабов.

Лиза покачала головой:

– Не хочу. Вот я читала, что в России собирают грибы. Это весело, должно быть.

– Глупости. Крабов гораздо веселее. Иди к детям, не мешай мне.

Лиза послушно встала. Мальчик пускал кораблик на веревке.

– Это ты капитан? – спросила его Лиза.

– Я; видишь, у меня золотые пуговицы.

– Отчего же ты не плаваешь тогда на своем корабле?

– Глупости. Ведь он потонет.

Лиза кивнула:

– И отлично. И ты с ним.

Мальчик сердито отвернулся.

Дальше дети строили крепость из песка. Лиза постояла, посмотрела на них. Стоит тоже стараться. Все равно прибой ее смоет.

Лиза снова подбежала к матери:

– Наташа, скажи, как с Тверской пройти к Кремлю?

– Что?

– Как пройти к Кремлю?

– Ах, ты опять со своей Москвой. – Наташа поправила юбку на голых коленях. – Не помню. Вот будешь в Москве, тогда и узнаешь. А теперь не приставай.

Лиза, прищурясь, смотрела на бледные волны.

– Наташа, можно мне купаться?

– Ты уже купалась утром. Два раза вредно.

– Мама, позволь. Жарко. Позволь.

Наташа лениво морщится:

– Ну хорошо. Иди, только будь осторожна.

Лиза быстро раздевается в палатке, натягивает желтое, еще не просохшее трико.

Она бежит через широкую мель. Скорей. Скорей. Вода совсем теплая. Лиза взмахивает руками и плывет. Какие чудные волны. Как хорошо.

Она опрокидывается на спину. Конечно, она сможет продержаться так часов шесть, даже больше.

Рыбак в красной куртке гуляет теперь по пояс в воде, наблюдая за купающимися.

– Вы плаваете как рыба, – говорит он ей.

Она краснеет от удовольствия.

– Я тренируюсь.

– Зачем? Хотите Ла-Манш переплыть?

– Нет. На всякий случай.

Она ныряет, высовывает мокрую голову из воды и фыркает.

– На какой такой случай? – удивляется он.

– На случай кораблекрушения, – говорит она серьезно и отплывает от рыбака.

Они обедают за отдельным столиком.

– Лиза, подбери локти.

Дядя Саша и Наташа, как всегда, тихо ссорятся.

– Так ты опять пойдешь в казино? – спрашивает дядя Саша.

– А почему бы мне не пойти?

– Потому что я тебя прошу.

Наташины серые глаза становятся влажными. Дядя Саша сердито передвигает банку с горчицей.

– Ну конечно, ты несчастная, ты жертва. Послезавтра уезжаем. Хотя бы…

Лиза роняет вилку на пол.

– Уже послезавтра.

Дядя Саша оборачивается к ней:

– Не умеешь прилично есть. Такая большая девочка.

В окне видны белые кусты роз, зеленая трава, бледное небо.

Обедать кончают молча. Лиза сбрасывает фиги с тарелки и прячет их в карман.

Лиза медленно идет по усыпанной песком дорожке. Она нагибается, нюхает левкои. Она гуляет перед сном, и ни до чего ей дела нет, кроме этого сада, этих левкоев и кустов роз.

Но, дойдя до ели, она оборачивается, не следят ли за ней, быстро вбегает в белую беседку и захлопывает дверь.

Никто не видел. Она опускается на корточки, поднимает одну из половиц, шарит рукой в темной дыре.

Не украли. Нет, всё тут. Она вытаскивает сверток, завязанный в носовой платок, высыпает из него деньги на стол, пересчитывает их. Четырнадцать франков тридцать сантимов. Не много, конечно. Но медлить больше нельзя, послезавтра возвращаются в Париж. И если быть очень экономной… В свертке орехи, несколько фиг, плитка шоколада. Орехи очень питательны. Если есть в день по два ореха и фиге, хватит на двенадцать дней. И еще останется шоколад.

Она снова завязывает платок и прячет его в прежнее место. Здесь вернее. Дома могут найти. Все еще сидя на корточках, Лиза достает из-за выреза платья конверт. В нем открытка: вид Кремля – и самое главное: вырванная из книги страница.

Лиза долго смотрит на открытку. Да, Кремль-то она уж во всяком случае узнает. Потом расправляет страницу и читает:

«Роберт смешался в порту с толпой грузчиков, таскавших тяжелые тюки. По веревочной лестнице взобрался он на борт корабля и, никем не замеченный, проник в трюм. Громкий лязг цепей и возгласы команды возвестили его о том, что долгожданный час отплытия настал. В углу трюма лежала груда просмоленных канатов, на которых он уже собирался устроиться поудобнее ввиду продолжительности предстоящего путешествия, как вдруг дверь в трюм со скрипом отворилась и на пороге показались две рослые фигуры матросов. Сердце Роберта остановилось от ужаса, волосы зашевелились на его голове.

– Тут кто-то есть, – сказал один из матросов, и сильная рука схватила Роберта за воротник.

– Веди его к капитану, – сказал второй, и вскоре Роберт, подбодряемый энергичными пинками, оказался перед глазами капитана.

Капитан пережевал табак, выплюнул его за борт и, мастерски выругавшись, обратился к Роберту:

– Кто ты такой? И что делаешь здесь? Предупреждаю, говори правду, а то отправишься на дно моря кормить акул. – И он загорелой рукой показал на синие волны, из которых поминутно высовывались страшные морды чудовищ.

– Я – Роберт де Коста-Рика, – звенящим голосом ответил Роберт. – Я хочу проплыть в Испанию, мою несчастную, порабощенную маврами отчизну, чтобы мечом и крестом истребить врагов.

– Ты славный юноша, – ответил капитан, хлопнув его по плечу. – Оставайся с нами. Но что ты умеешь делать?

– Все, что прикажете, мой капитан.

– Хорошо. – Капитан бросил ему швабру. – Мой палубу».

Лиза столько раз читала эту страницу, что знала ее наизусть. Ведь в ней все сказано, остальное уже пустяки. Отсюда можно дойти пешком до Гавра. Если выйти на рассвете, то к ночи дойдешь. В Гавре она найдет пароход, идущий в Россию.

Она зажмурила глаза. Вот она в порту, смешивается с толпой грузчиков. Вот поднимается по веревочной лестнице на пароход, сидит в трюме на просмоленных канатах. Цепи лязгают. Пароход отчаливает. Капитан смотрит на нее: «Кто ты такая и что делаешь здесь?» – «Я русская и еду пострадать за Россию». Ей дают швабру, и она моет палубу.

Пострадать за Россию.

Пасха. Коля приехал на каникулы. Стены детской оклеены пестрыми обоями. В окно виден Булонский лес. Они играют в Куксу и Круксу. Коля – Кукса. Лиза – Крукса. Крукса приходит в гости к Куксе, и Кукса любезно суетится: «Пожалуйста, Круксочка, садись в угольный ящик. Тут тебе будет удобно. Если тебе холодно, можешь открыть зонтик». Дверь детской отворена. Слышно, как в столовой няня поучает горничную Дашу:

– За грехи это. За грехи. Вот наша, приехала сюда, бросила Россию, забыла. Треплет хвосты по театрам и ресторанам и ждет, чтобы ей Россию отдали. Нет, шалишь, за Россию пострадать надо. Пострадать.

Лиза вздрагивает, холодок, точно стеклянный шарик, катится между ее лопаток вниз по спине.

– Пострадать надо, – гудит нянькин голос.

Коля трясет Лизу за руку:

– Что же ты не отвечаешь, Круксочка, хочешь ты ложечку сапожного крема или нет?

Лиза встает с пола беседки, отряхивает платье. Да, да, пострадать. Для этого она и едет в Россию. Пострадать. За всех. И за веселую красивую Наташу, которая не помнит даже, как пройти с Тверской к Кремлю. И главное – за Россию.

Лиза высоко поднимает голову, скрещивает руки на груди, как христианские мученицы на картинках, и медленно, торжественно проходит по саду.

В Наташиной комнате закрыты ставни, горит электричество.

Наташа, в розовом блестящем платье, озабоченно пудрит голые плечи перед зеркалом.

Дядя Саша, в смокинге, стоя за ее спиной, поправляет черный галстук.

Лиза останавливается. Вот она, ее мама. Такая нарядная, такая прелестная. И она видит ее в последний раз.

– Наташа, – бросается она к матери. – Наташа.

Наташа отстраняет ее:

– Тише, тише, убери руки.

Она отступает на шаг. Лиза смотрит на ее стройные ноги в розовых шелковых чулках, в золотых туфлях со сверкающими пряжками.

– Поцелуй меня, Наташа.

Наташа наклоняется и осторожно, чтобы не стереть краски с губ, целует ее в щеку.

Лиза вдыхает душный, знакомый запах духов.

– Еще… Еще…

– Перестань, Лизочка, – говорит Наташа недовольно. – Опять разнервничалась. Ложись сейчас же спать.

Лиза подходит к дяде Саше:

– Спокойной ночи.

Он рассеянно гладит ее по голове:

– Какая ты бледная, худая. Одни глаза остались. Стоило тебя к морю возить? Ты, кажется, еще похудела?

Дверь за ними закрывается. Она больше никогда не увидит их. Они еще будут спать, когда она уйдет завтра.

Лизе обидно и грустно. Она достает из шкафа желтые туфли на толстой подошве, чистое белье, непромокаемое пальто. Все. Можно ложиться.

Она тушит свет, вытягивается под одеялом. Надо скорей уснуть. Завтра чуть свет вставать. Но так грустно, так обидно. Мама даже не взглянула на нее, все в зеркало.

В открытое окно светит луна. Узкая серебряная полоса дрожит на полу. Полированный шкаф тускло блестит, на темном кресле белеет платье. Тонкие ветки качаются перед окном, черные тучи плывут по небу. Как грустно. Как тихо.

Лиза поворачивается к стене, зажмуривает веки. «Мама. Нет, не надо думать о маме, а то не уснешь. Лучше еще раз повторить: она в порту. Смешивается с грузчиками. Веревочная лестница. Трюм».

Как тихо. Как грустно.

«Трюм, – вздыхает Лиза сонно. – А что дальше? Ах да, канаты».

«Ты славная девочка, – гремит голос капитана. – Бери швабру, мой палубу».

Лиза испуганно открывает глаза. Уже светло. Из окна тянет свежестью. Часы бьют пять.

Трава блестит от росы. Небо светло-серое, почти белое. Лиза идет по широкой дороге. Все удалось. Никто не заметил. Как легко идти, как легко дышать. Не надо только торопиться, а то устанешь. Она размеренно шагает длинными ногами в желтых туфлях, размахивает в такт руками. Так ходят настоящие пешеходы.

Становится жарко. Она снимает шляпу, вытирает вспотевший лоб, смотрит на солнце. Теперь, должно быть, уже час.

В пансионе завтракают. Мама уже заметила, что ее нет. Ищет, волнуется. Мама. Нет, о маме думать нельзя.

По дороге пролетают автомобили. Лиза глотает пыль, протирает глаза. Она устала. Пальто оттягивает руки. Голова болит. Лечь бы в тень под деревья и заснуть. Но тогда совсем разморишься.

Солдаты всегда поют, отправляясь в поход. С пением идти легче. Но она не знает ни одной солдатской песни, она вообще не знает ни одной песни. Разве ту, про зверька. Глупая. Ну, все равно.

Она поет, стараясь бодрее шагать:

Пыльный ветер дует в лицо, мешая петь, желтые туфли натерли ноги.

«Не лягушка, не хорек, кто бы это думать мог». Дребезжа, проезжает крестьянская двуколка. На высоком сиденье седой загорелый старик, рядом с ним старуха в красном шерстяном платье. Господи, да ведь это их молочница! Лиза быстро отворачивается. Дорога прямая. Кругом поля. Спрятаться некуда.

– Посмотри, – слышит она голос молочницы. – Это не русская девочка из Эксельсиора? Там говорили, что она пропала.

– Глупости, – отвечает мужской голос. – Как ей так далеко забраться?

От страха колени становятся мягкими, в глазах темнеет.

– А я тебе говорю, что это она.

Лиза старается обогнать тележку.

– Девочка, эй, девочка! – кричит молочница.

Лиза почти бежит.

– Подержи вожжи, надо посмотреть.

Молочница грузно спрыгивает на землю. Лиза бросается в поле.

– Стой! Стой! – кричит молочница.

Она совсем близко. Лиза слышит тяжелое топание ее сабо и, задыхаясь, из последних сил бежит все скорее.

Старуха хватает ее за плечо, заглядывает ей в лицо:

– Ну конечно, это она.

– Оставьте меня, – отбивается Лиза. – Вы не имеете права. Оставьте меня.

Но старуха уже тащит ее к двуколке.

– Волчонок, – злобно трясет она Лизу. – До крови меня укусила. Теперь не уйдешь.

Она поднимает Лизу и толкает ее на мешок с картошкой.

– Смотри, чтобы не выскочила, – говорит она старику, беря вожжи.

Двуколка, дребезжа и подскакивая, катится по дороге. У Лизиных ног кудахчет курица со связанными ногами. За спиной стоят жестяные бидоны с молоком.

Поймали, поймали. Кончено. Все кончено.

– Шуточное ли дело? Десять километров отмахала. Такая маленькая. – Старик протягивает ей кусок хлеба с сыром. – На, съешь. Еще не скоро домой доберешься. Всех клиентов сначала объедем.

Лиза молча отталкивает его руку.

Начинается дождь. Старик накрывает, чтобы не промокли, картофель, Лизу и курицу брезентом.

Двуколка останавливается уже в пятый раз. Громыхают бидоны. Молочница уже в пятый раз подробно рассказывает, как она поймала девочку. Потом приподымает брезент и показывает ее. Лиза забивается в угол. Любопытные глаза рассматривают ее.

– Какая хорошенькая. Вы говорите, злая?

– Настоящий волчонок. Цапнула меня за палец.

– Совсем дикая. Русская.

– Да что вы? Как интересно.

Лиза старается спрятаться за мешок с картофелем. Волчонок. Да, они смотрят на нее как на дикого зверя в клетке. Хорошо еще, что окурков в нос не суют.

Перед калиткой пансиона стоят горничные.

– Поймала! – еще издали кричит им, торжествуя, молочница. – Поймала вашу барышню. Вот она.

Лизу высаживают.

– Уже в полицию заявили. Всюду ищут.

Лиза качает головой. Колени подгибаются. Горничная подхватывает ее.

– Лиза, Лизочка! – Наташа громко плачет, прижимая ее к себе, целует ее волосы, лицо, руки. – Деточка моя, как ты меня напугала. Я думала, что ты утонула, Лизочка.

Лизу несут в комнату, укладывают в постель.

– Господи, – ужасается Наташа, – десять километров.

– Уши бы тебе оборвать надо, – говорит дядя Саша. – На ключ теперь запирать буду.

Наташа снова целует ее:

– Лизочка, отчего? Разве тебе плохо с нами?

Лиза тяжело открывает глаза.

– Нет, – говорит она медленно. – Я хотела в Гавр. На пароход, в Россию, – и вдруг всхлипывает, – пострадать.

– Пострадать? – переспрашивает Наташа.

– Вот оно что. Пострадать. – Дядя Саша ласково дергает ее за нос. – Ах ты, курица! Что же ты думала, с тобою там возиться станут? Просто обрили бы, как каторжницу, и в комсомол отдали бы.

В соседней комнате слышен смех. Как? В Россию? Пострадать?

Лиза прячет в подушку красное лицо. Какой стыд! Какой стыд! Все знают. Все смеются над ней.

Ветер трясет ставни. Дождь стучит по крыше. Наташа поправляет одеяло:

– Спи, деточка. Какая буря. Что бы ты делала одна, моя беглянка? Ну-ну, не плачь. Спи с Богом.

Она тушит свет и на носках выходит.

Лиза лежит в темноте. Дождевые капли, журча, сбегают по крыше. Ветер стучит ставнями. Море шумит.

Какой стыд! Какой стыд! Обрили бы… За нос дернул…

Подушка мокра от слез. Они текут и текут, и удержать их нельзя.

Теперь из Гавра по белым, бурным волнам уходит пароход. А она здесь. И все кончено.

Лиза спит. Слезы текут по ее щекам.

Ей снится холодный, синий рассвет. В синем холодном свете блестят зубчатые стены, блестят пестрые купола церквей, блестят золотые кресты.

Это Москва. Это Кремль.

Лиза стоит одна на широкой пустой площади.

Взвод солдат выстраивается полукругом. Блестят ружья. Щелкают затворы… Черные дула направлены прямо на нее…

Офицер с красной звездой на груди громко командует: «Пли!»