Читать книгу Вопреки всему - Валерий Владимирович Тимофеев - Страница 25

1920-й. Голод. Мрут селами крестьяне Поволжья, да и здесь, на Урале, деревня перешла на лебеду да крапиву. Угораздило же мою маму уродиться в эту страшенную пору, через три месяца после жуткой погибели своего отца Никифора, пришибленного насмерть на лесоповале хряпнувшейся нежданно огромной лесиной.

И осталась моя бабка Агафья Васильевна с пятью деточками одна-одинешенька. Старшенькие-то, Димка и Зинка, еще как-то перебивались, шкуляя кой-какую жратву по таким же горемычным соседям, да и лес еще кое-как подкармливал, а уж как накатила зима, совсем худо стало, отошли, царство им небесное, один за другим средненькие братец с сестричкой, а сама Агафья, доселя отстаивавшая все заутренние и истово бившая земные поклоны за здравие малолеток в старенькой сельской церквухе перед старинной иконой, как-то в порыве отчаянья взвыла, слезно умоляя Господа Бога сохранить дитя малое, которое медленно угасало, завернутое в тряпье, по причине кончины засохшего где-то в тощих грудях молока. А когда уж стало совсем невмоготу, моя бабка прилюдно, глядя в светлые спокойные очи Пресвятой Богородицы, последний раз в своей жизни перекрестилась и, запрокинув голову, упялившись обезумевшими глазами в небеса, послала боженьку на три буквы… Несколько минут, упав ниц, ждала неминуемой божьей кары и, так и не дождавшись, шмякнула слабо попискивающий сверток на зашарканный стол председателя сельсовета со словами: «Ить твою мать, Степаныч! Пущай теперя твоя партия девку титькой кормит, а я топиться пошла». И уже через несколько минут она была взята на службу сельсоветской уборщицей, получив «аванец» в полмешка проса, на котором и протянули они кое-как до весны.

В красной косынке, немного окрепшая и помолодевшая, ринулась она крикливой активисткой в кипящую страстями непростую деревенскую житуху. И в партию-то не попала только потому, что вступилась грудью за многодетную семью соседа своего, трудяги с двумя грыжами, надсажавшегося на тяжких работах по прокорму своей ненасытной оравы, когда местная голытьба, окромя пьянства и мордобоя в своей кретинской жизни ничего не делавшая, вздумала его раскулачить. Отбить-то отбила, ором да кулаками, да и вылетела за то со своей государственной службы.

А потом все как-то утряслось, и хотя жили по-нищенски, худо-бедно перемогаясь с хлеба на квас, благо что Дмитрий, ставший в семье за «хозяина», в свои четырнадцать вкалывал за троих мужиков, все-таки выжили и даже подросшую младшенькую, Наталью, мою будущую мамку, спровадили ходить в сельскую школу. Зинка же, рукодельница и швеиха, обшивала полдеревни, получая за труды свои натурой то картошечку, а то, иногда, и мучицу.

Шастая же год за годом по утрам в школу, что стояла за селом, по старой демидовской плотине, превращалась постепенно малолетка в стройную красивую девушку, на которую уже стали зариться местные разбитные парни.

И однажды Васька с соседской улицы, укараулив ее как-то вечерком на этой плотине, попытался ухватить своими паклями под телогрейкой. Ухватить-то не ухватил, а вот с набитыми жгучим снегом под завязку штанами, получив добрый поджопник подшитыми катанками, укатился по косогору прямиком до замерзшего пруда. C той поры женишки как-то приутихли и старались особливо не задираться, уж больно не хотелось прилюдно получить полновесную плюху по харе.

А природа одарила ее еще и сильным, чистым и красивым голосом, услыхав который на районном смотре художественной самодеятельности приехавшая из Ленинграда профессорша консерватории буквально вцепилась в перспективную девушку, уговаривая за казенный счет уехать в Питер для поступления и дальнейшей учебы в ее заведении. Однако Дмитрий, выслушав все это, взял своей заскорузлой лапищей за ухо и, приподняв, изрек: «Все энтие певички – б…и, а в нашей родне Железниковых испокон веков таковское не водилось, блажь все энто, сиди тута и не чирикай!» – поставив последнюю точку в неудавшейся вокальной карьере.

Закончив на пятерки сельскую школу, подалась она в районное педучилище и вдруг, на одной комсомольской конференции в самом городе, случайно встретила и отчаянно влюбилась во властного и красивого комсомольского вожака. И она пала тому на душу, долго ли, коротко ли, а сыграли вскорости свадьбу, и очутилась она в старом жэковском доме по Якова Свердлова, рядышком с вокзалом, да и работа подвернулась интересная в Свердловском дворце пионеров. И через год, в первые числа лета, когда нежданно выпавший снег поломал уже опушившиеся молодой листвой деревья, родовая палата районного роддома огласилась отчаянным воплем первенца, красного и крикливого, вечно в мокрых пеленках, любимого сынули, которого тетенькали, холили и любили до безумства всей семьей.

А еще через год вся страна содрогнулась от страшного известия – ВОЙНА! Ввели карточки, затемнение, поголовную жесткую проверку документов и расстрел на месте за мародерство и грабежи. Ровно два месяца отец обивал пороги военкоматов и парткомов – безудержно рвался на фронт, хотя ему, секретарю Сталинского райкома комсомола, была обеспечена номенклатурная «бронь» и безбедная жизнь аж до конца войны. Ан нет, достал он всех, и, махнув на него рукой, дали добро. А вслед за мужем, через месяц, обманув военкома, ушла вместе с медсанбатом на войну и моя мама, оставив на попеченье стариков свое годовалое дите. Провоевав на переднем крае пару месяцев и вытащив с поля боя с десяток тяжело раненных, словила шальную пулю в правое плечо. Валяясь в госпитале, неосмотрительно показала соседке по койке письмо из дома, та капнула начальству, и быстрехонько долечив, отправили маму восвояси, ведь даже в то ужасное время действовало положение, по которому матерей малолеток в действующую армию не брали. (Медаль же «За боевые заслуги» догнала ее аж после войны.)

А в конце года пришла страшная бумага… До мозга костей искренне преданный делу партии, коммунист в самом светлом понимании этого слова, старший политрук-десантник пропал без вести в октябре сорок первого. И только после войны добрался до нас его вестовой, молодой парниша, которого выбрасывали вместе с ним и еще несколькими десятками десантников во вражеский тыл. Но, как бывало во всей этой сумятице первых месяцев войны, штурман головного самолета ошибся в расчетах и высыпал всю группу в наступающие порядки немецкой дивизии. А наш Васютка, со страху намертво вцепившийся в дюральку люка, был с кровью оторван от нее выпускающим только через минуту и, приземлившись где-то в стороне, петляя как заяц, уходя от погони, проблудив по лесам с полмесяца, вышел случайно к партизанам, где и провоевал до прихода наших.

Лишившись продовольственного аттестата офицера-фронтовика, с тремя стариками и маленьким ребенком на руках, заручившись ходатайством старых друзей отца и воинской характеристикой, по комсомольской путевке попала мама на работу в Управление милиции на оперативную работу в уголовном розыске. Кто в то время работал «на земле», хорошо знает, почем фунт лиха была эта самая розыскная работа. В критические времена испокон веков наряду с массовым героизмом и полной самоотдачей всплывала на поверхность вся эта накипь: бандиты, мародеры, спекулянты и предатели… Работы было навалом, уходила из дома рано, а возвращалась уже затемно и однажды, уже около дома, нарвалась на тройку ушлых парней, грамотно загнавших ее в угол и, поигрывая финками, потребовавших сдать все добро. Демонстративно открыв дамскую сумку, как бы отдавая деньги, внезапно выхватив из ридикюля безотказный «Вальтер», влепила пулю промеж глаз самому длинному и, отклонившись от ножа в сторону, отстрелив второму яйца, засандалила рукояткой пистолета взвизгнувшему от страха последнему, сдав всех скопом набежавшему военному патрулю.

В тяжком сорок третьем донесли информаторы, что где-то в дремучих лесах Шалинского района, куда и сейчас не всяк охотник в одиночку отправится, появилась банда, время от времени налетавшая на сельпо и склады с продовольствием, что дало повод аналитикам предположить, что дело имеют, скорее всего, с дезертирами, коих, и о чем как-то сквозь зубы упоминают военные историки, было в те времена предостаточно. Посылать наобум в эту тьмутаракань особистов было бесполезно, и решило высокое начальство отобрать надежных деревенских девчат из числа сотрудниц и, нарядив их сельчанками, отправить в те места под видом грибников и ягодников. Естественно, и моя мама попала в их число, день за днем прочесывая поквадратно тайгу с лукошком в руках, совершенно безоружная.

Однажды, уже под вечер, выходя на нужную визирку, окликнута была статным красавцем в военной форме с медалями на гимнастерке. Слово за слово, разговорил он ее, выпытывая, чья да откель, перепроверяя по нескольку раз грамотно поставленными вопросами. Пытливый же ум выросшей в глухой деревне и прекрасно ориентирующейся в лесу маме подсказал, как разглядеть тайные засечки на деревьях и незаметную тропинку, то исчезающую в ручейке, а то и выныривавшую из него.

Договорившись назавтра встретиться опять же на этом месте, уже ввечеру докладывала обстоятельно диспозицию и ориентировочное расположение бандитской базы своему непосредственному начальнику. Захват разбойников наскоком не удался: нарвавшись на плотный автоматный огонь и понеся потери, милицейская группа захвата спешно ретировалась, вызвав подмогу. Подоспевшая воинская часть, методично подавив минометным обстрелом основные огневые точки, мелкими группами прорвавшись через вырубленное и пристреленное по вешкам пространство, выколупывала паршивцев несколько часов из-под раскуроченного минами настоящего укрепрайона.

Через пару деньков, проходя по коридору Управления в своей лейтенантской форме, нос к носу столкнулась со своим неудавшимся ухажером, конвоированным на допрос. Он, увидев свою визави, изначально судорожно дернулся, а затем, покачав головой и криво улыбнувшись, сгорбленно проковылял мимо, припадая на раненую ногу, подталкиваемый в спину дюжим конвоиром. Медаль же «За отвагу» на сей раз была получена вовремя.

Так мы и жили: мама безвылазно пропадала на работе, дед, потомственный часовщик, не выползал из своей крохотной часовой мастерской, заваленной старинными часами, будильниками и прочей хлабудой, а я, как вольный ветер, потихонечку рос, обихаживаемый своей старой доброй бабушкой. И как-то в голову не приходило, что у мамы возможна какая-то личная жизнь, когда, в мои пятнадцать лет, она познакомила меня с человеком, который вошел органично в нашу семью и стал мне вторым отцом, враз изменив всю мою дальнейшую судьбу. Вышел он, как принято было говорить в те года, из рабоче-крестьянской семьи и уже в свои восемнадцать лет гонял во главе летучего отряда красных конников банды басмачей по Средней Азии. Затем комсомольская путевка на учебу в Промышленной академии, научная работа, своя школа, свои ученики, Сталинская премия за автоматизацию доменных процессов, профессура и… ссылка на Урал, а вернее, спасение от возможных репрессий за слишком уж принципиальный и прямой характер, что по тем ужасным временам было чревато… (Его друг, директор института имени Кржижановского, просто-напросто спрятал его в Свердловске, что в сумятице и не сумели отследить лоханувшиеся поначалу спецслужбы.) Без оставшейся в столице и как-то отошедшей от него семьи, весь по уши в любимой работе, встретился он случайно в поезде и влюбился безоглядно в мою лихую мамулю. Намыкавшись поодиночке, они полностью растворились друг в друге, а счастью-то моему не было предела. Охотник, жизнелюб, строгий, а порой и суровый в оценках любых жизненных проявлений, будь то политика, работа или семейные отношения, скупо любящий меня и народившегося вскорости брата, он на всю мою оставшуюся жизнь остался эталоном мужской силы, глубокой порядочности и абсолютной честности. Пятнадцать лет счастливой жизни и нелепейшая кончина на пике творческой карьеры от непростительной врачебной ошибки.

Враз постаревшая, но не потерявшая силы духа, мама вновь полностью окунулась в работу, общественную и партийную жизнь. Братец вырос, обзавелся своей семьей, нечасты стали наши встречи, и как-то незаметно, буднично так, старела и теряла жизненные силы любимая мама. Но хорохорилась, старалась держать себя в форме, встречалась со своими боевыми подругами, продолжала, уже теряя зрение, участвовать в самодеятельности общества слепых, заботе о котором посвятила свои последние годы. Ужасно переживала, глядя, как рушится все вокруг, ради чего жила и чему отдавала все свои силы, здоровье и саму жизнь. Не понимала, как же можно было так гнобить свой народ, низводя его до нищенского уровня. А когда уж совсем стала слаба, забрали мы с супругой ее к себе, обихаживая и ухаживая за ней.

Чувство щемящей тоски и безнадежности охватывает тебя, когда начинаешь понимать свою беспомощность, неспособность сохранить остатки сил у впадающего в детство любимого человека. И до сих пор, когда вспоминаю маму, ее потрясающее жизнелюбие, целеустремленность и несгибаемую волю, глубокое чувство вины, хотя и винить-то вроде не за что, не покидает меня, и дай Господь в ТОЙ жизни припасть к материнской груди и выплакать горючими слезами всю ту накопившуюся за годы боль, тоску и безысходность, захлебнувшись в сыновней любви к единственному человеку на земле, подарившему тебе эту жизнь…

Мама. Наталья Никифоровна Тимофеева

P.S. А память о родном отце сохраняется в кожаном брючном ремне образца 1935 года, который я ношу, не снимая, до сих пор.