Читать книгу Воевал под Сталинградом - Виталий Смирнов - Страница 11

Непосредственным толчком к осуществлению давнего замысла послужила встреча в Австрии на международной дискуссии писателей в середине 60-х годов. «После многочисленных вопросов о советской литературе ко мне подошли два немца средних лет. Из разговора выяснилось – они бывшие танкисты из армейской группы «Гот», оба воевали на том же участке фронта на реке Мышковой, где в декабре 1942 года был и я… Два немца эти были настроены сейчас весьма дружелюбно. Они заявили, что выступают против реваншизма, ненавидят гитлеровское прошлое, и мне странно было: четверть века назад мы стояли по разные стороны окопов, стреляли друг в друга, жили непримиримой ненавистью. Вот эта неожиданная встреча недавних врагов и послужила внезапным, что ли, возбуждающим импульсом – я вспомнил многое, что за протяженностью лет уже забывалось: зиму 1942-го, холод, степь, ледяные траншеи, танковые атаки, бомбежки, запах гари и горелой брони…»

Объясняя замысел романа «Горячий снег» и историю его создания, в статье «Моим читателям» Ю.Бондарев писал: «Некоторые говорят, что моя последняя книга о войне, роман «Горячий снег», – оптимистическая трагедия. Возможно, это так. Я же хотел подчеркнуть, что мои герои борются и любят, любят и гибнут, недолюбив, недожив, многого не узнав. Но они узнали самое главное – прошли проверку на человечность, через испытания огнем. Мне близки их ощущения, и я, как много лет назад, верю в их мужскую дружбу, в их открытость, первую любовь, в их честность и чистоту.

Конечно, я был бы удовлетворен, если бы герои этой книги удались мне такими, как я хотел, – то есть были и мужественными, и нежными, и чуть-чуть романтичными. Может быть, в романе «Горячий снег» много жестокого декабрьского холода Сталинградского сражения – сражения не на жизнь, а на смерть, и, может быть, совсем нет прозрачного и теплого апрельского воздуха. Но я надеюсь, что солнце, и этот ясный воздух, и жизненная весенняя зелень есть в душах моих молодых и старых героев, с которыми мне до боли грустно расставаться. И мне все время хочется вернуться к ним и вернуть их в эту жизнь, за которую они погибли в ледяных степях под Сталинградом».

В одном из интервью Ю. Бондарев признавался, что в романе «Горячий снег» он «пытался сказать о войне то, что не успел сказать в других своих книгах». Но и несколько иначе. Спустя три года после выхода романа писатель объяснял корреспонденту «Литературной газеты»: «В «Горячем снеге» я написал о войне несколько по-иному, чем в повести «Батальоны просят огня». И не только в плане, что ли, художественном, но и в плане историческом: ведь между романом и повестью пролегло одиннадцать лет. Это тоже было стремление к познанию и как бы толчком биографии (не прошлой, а настоящей) – пора более широкого осмысления человека на войне, пора какого-то накопления, сделанного не мной, а самим временем. Это своего рода категорический императив, исходящий из самой жизни. Однако «Батальоны просят огня» и «Горячий снег», как мне кажется, не спорят друг с другом. Это родные братья, у позднего брата лишь больше морщин и больше седины на висках». Однако, считал писатель, «я остался самим собой в понимании человека, поставленного на грань «или – или» в момент самой высокой и тяжелой проверки на человечность. Это понятие заключает в себя все: мужество, товарищество, любовь, ненависть, смысл жизни, теплоту патриотизма. И в повести, и в романе меня привлекал человек, который ради святого и правого дела готов вынести любые испытания, совершить самый большой подвиг».

Вот это проявление человеческого в человеке на рубеже между жизнью и смертью и придает, с одной стороны, художественное своеобразие роману, с другой – дает ответ на вопрос о той жизненной силе, которая помогла выстоять Сталинграду. Суть романного конфликта как раз и заключается в проверке нравственных качеств человека в экстремальной ситуации, и выявляется она не только в сюжете в целом, но практически во всех ответвлениях сюжетного действия, во всех его «капиллярах», представляющих собою взаимоотношения различных персонажей, которых в произведении более шестидесяти.

Взять, к примеру, «осевую» для «Горячего снега» линию Дроздовский – Кузнецов, в которой в условиях фронтового быта, военной субординации и конфликта-то не должно быть: младший по должности (Кузнецов) да не ослушается старшего (Дроздовский), хотя они выпорхнули из одного училища и равны по званию. Первая стычка лейтенантов происходит во время привала на марше к огневой позиции. И не просто из-за мелкой зависти Кузнецова к своему более удачливому сокурснику, ставшему командиром батареи, не из строптивого желания не подчиняться вчерашнему однокашнику, с грубой откровенностью демонстрирующему обладание властью. «Запомни, в батарее я командую, – воспитывает Дроздовский Кузнецова после утомительного перехода. – Я!.. Только я! Здесь не училище! Кончилось панибратство! Будешь шебаршиться – плохо для тебя кончится! Церемониться не стану, не намерен!» Этот «непрекословно чеканящий голос поднимал в Кузнецове такое необоримое, глухое сопротивление, как будто все, что делал, говорил, приказывал ему Дроздовский, было упрямой и рассчитанной попыткой напомнить о своей власти и унизить его».

Да, в Дроздовском есть, как говорится, «офицерская косточка». Да, он исполнителен, честолюбив. Но в этом не откажешь и Кузнецову. Есть в обоих и чувство собственного достоинства, которое рождает в Кузнецове острый протест против малейшей попытки унизить его. Но конфликт между ними – в разных принципах отношения к жизни и людям. Правильно подметил Ю. Идашкин, что с образом Кузнецова у писателя «связаны заветные нравственные представления, его самые сокровенные мечты о будущем человечества, его идейно-нравственная и философская проблема борьбы за добро и справедливость»[39]. Те незначительные промашки командира взвода, за которые Дроздовский «выдает» Кузнецову полной мерой, объясняются его непоказным человеколюбием, добрым сердцем, нравственной требовательностью последнего прежде всего к самому себе, а потом к другим.

Вот еще два эпизода, в которых полностью выявилась нравственная сущность юных лейтенантов. Под яростной бомбежкой, обрушившейся на позицию батареи и взвода, Кузнецов вспомнил, что орудия приведены к бою и осколками могут быть выведены из строя прицелы. Он имел полное право приказать в этой ситуации командирам орудий снять панорамы. И формально, по закону войны был бы прав. Но в его душе властвует иной закон – закон нравственного долга, который заставляет Кузнецова, преодолевая «отвратительное бессилие», страх смерти, мчаться, воспользовавшись заходом «юнкерсов» на очередной круг бомбежки, на огневую позицию.

Иначе поступает в сходной ситуации Дроздовский. Чтобы обезвредить фашистскую самоходку, бьющую во фланг орудиям батареи, Дроздовский посылает с гранатами на верную смерть Сергуненкова: затея, никчемность которой была понятна здравому смыслу, но с точки зрения закона войны была вполне объяснима. «…Не выдержал, не смог…» – выдавил из себя Дроздовский, видя «ощутимо-обнаженную, чудовищно-открытую смерть» солдата. И тут Кузнецов, уже не сдерживая себя, кричит в лицо опьяненному бессмысленной властью комбату:

– Не смог? Значит, ты сможешь, комбат? Там, в нише, еще одна граната, слышишь? Последняя. На твоем месте я бы взял гранату – и к самоходке. Сергуненков не смог, ты сможешь! Слышишь!

«Он послал Сергуненкова, имея право приказывать… А я был свидетелем – и на всю жизнь прокляну себя за это!..» – мелькнуло туманно и отдаленно в голове Кузнецова, не до конца осознающего то, что он говорит…»

В образе Кузнецова и близких ему по нравственной позиции персонажей Ю. Бондарев реализует свою концепцию героического, сформулированную им четко и лаконично: «Героизм – это преодоление самого себя, и это самая высокая человечность». «В военных вещах, – разъясняет свою позицию писатель, – мне особенно интересно то, как солдаты на передовой ежечасно и ежедневно преодолевают самих себя. По-моему, это и есть на войне подвиг. Человек, не испытывающий на войне естественные чувства, к которым относится чувство опасности и вероятности смерти, – явление патологическое. Вряд ли это может стать предметом реалистического искусства. Как это ни странно, в моменты смертельной опасности воображение людей становится ярким и обостренным: в своем лихорадочном воображении человек может умереть несколько раз. Подчас это и рождает трусов. Человек, умеющий подавлять чувство страха, способен на каждодневное мужество – и в этом я вижу героическое начало».

Это начало, проявляющееся не только в отношении к тем чувствам, которые посещают человека в момент напряжения всех его физических и нравственных сил, но и в каждодневности его существования, его бытового поведения, его отношения, в частности, к женщине (тут Дроздовский и Кузнецов тоже антиподы, Зоя Елагина могла бы это подтвердить), характерно для всех героев, согретых теплом писательского идеала.