Читать книгу Воевал под Сталинградом - Виталий Смирнов - Страница 4

Живуч русский солдат!

О последних пяти месяцах пребывания М. Алексеева на сталинградской земле сведения в его фронтовой тетради крайне скудны. В ней всего двадцать четыре записи, зачастую одно-двухстрочные. «С 25 ноября 1942 года до 3 января 1943 года, – констатировал сам писатель в «Литературной газете» (1985.№ 1(5015), 1 января), – ничего не записывал в свою Сталинградскую тетрадь. Было ли недосуг, сменялись ли постоянно наши боевые позиции, а вместе с ними и мои должности (после командира минометной роты он был секретарем комсомольского бюро полка, заместителем командира артиллерийской батареи по политчасти. – В С), но факт остается фактом: запись возобновилась лишь 3 января, то есть в самом начале нового года». Но документальная канва фронтовой жизни М. Алексеева сохранена в романе «Мой Сталинград».

Хутор Елхи – новый рубеж минометной роты – находился в непосредственной близости от города, что, само собою разумеется, не предвещало легкой жизни, если вспомнить сталинский приказ номер 227. Необходимость стоять насмерть закрепил и приказ командующего 64-й армией генерал-лейтенанта Шумилова, изданный в день, когда остатки 29-й дивизии, пополненной местными необученными новобранцами и всеми, кто, как говорится, мог встать под ружье, объявились под Елхами: «В течение ночи на 2 сентября вывести войска на заранее подготовленные рубежи Песчанка, Елхи, Ивановка, остановить наступление противника и уничтожить его живую силу и боевую технику, прочно удерживать этот рубеж, не допускать прорыва противника к Волге и Сталинграду.

Разъяснить всем частям и подразделениям, довести до каждого командира и бойца, что указанный рубеж является линией, дальше которой противник не может быть допущен ни в коем случае. Отступать некуда. За нами Волга и Родина. Лучше славная смерть, чем позор отхода».

Задачу поставил генерал грандиозную: уничтожить живую силу и боевую технику противника. Но не сказал – чем…

А пока противник продолжал резвиться. В указанную в шумиловском приказе ночь ораву голодных, неподготовленных и неуправляемых людей, именуемых пополнением, бросивших свои позиции и устроивших галдеж возле походных кухонь, засекла немецкая артиллерийская инструментальная разведка, и шестиствольные минометы, ударившие из всех стволов, исправно сделали свое дело. Из 170 человек, которые должны были пополнить ряды оборонявших Елхи, осталось не более десятка. Писатель до сих пор удивляется, почему немцы после тех залпов не поднялись в ночную атаку: «Худо было бы нам, защитникам Сталинграда».

Хутор Елхи в течение сентябрьских дней (да и позднее – вплоть до наступления советских войск) то и дело переходил из рук в руки. Когда пятого сентября при поддержке «катюш» и штурмовиков Ил-2 дивизия овладела хутором, бойцы увидели ужасную картину: колодец до самого верху был забит трупами наших военнопленных.

Вот почему со второго сентября по первое октября политруку Алексееву было не до фронтовой тетради. О многих эпизодах и участниках кровопролиных боев за это неприметное местечко он потом расскажет в очерках, вошедших в повести «Дивизионка» и «Биография моего блокнота», в рассказах «Лиса» и «Окоп», в публицистических выступлениях. Это и «старый мудрый солдат», «безропотный страстотерпец военных дорог», ездовой из минометной роты, ее душа Гурьян Максимович Прибытков» («Максимыч»), и помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу, умеющий «с помощью нескольких нехитрых, немудрящих слов воспламенять людские сердца», гвардии капитан Александр Крупецков («Сам Крупецков»), и парторг минометной роты наводчик Алексей Грунин («Парень с Красной Пресни»), и старший лейтенант Петр Савченко, сбивший из полевой пушки фашистский самолет, и многие другие, ставшие героями романа «Мой Сталинград».

Именно на них держалась тающая не по дням, а по часам, уничтожаемая и воскресающая дивизия. Именно они демонстрировали тот «человеческий элемент», который составлял суть сталинградского «чуда», непостижимого ни для пришельцев, ни для его толкователей. В сентябрьские дни 1942 года, когда «везунчики» из фашистской орды уже плескались в волжских водах, когда, по выражению М. Алек-сеева, «со сталинградских высот по балкам, как по желобам, прямо в Волгу» стекала кровь, одна из европейских газет писала: «Нам говорят, времена чудес прошли. Но, с военной точки зрения, оборона русской армии у Сталинграда относится к области чудес. Согласно всем военным канонам, город уже давно должен быть захвачен немцами, но так же, как это случилось с Мадридом во времена гражданской войны в Испании и Ленинградом двенадцать месяцев назад, военные эксперты поставлены в тупик, а человеческий элемент оказался не поддающимся учету».

Обескровленная дивизия, сохранившая свой номер до победного конца (не только на Волге), билась так, как не билась будучи полнокровной, а пополнение, идущее из разных краев страны, очень быстро постигало науку ненависти, питавшей «человеческий элемент». И все-таки сентябрьская попытка двух армий – чуйковской 62-й и шумиловской 64-й – не состоялась. А Елхи – до двадцатых чисел ноября – пришлось оставить. Получивший новую должность (секретарь комсомольского бюро полка) и новое звание (старший лейтенант) М. Алексеев[7] вместе с двумя новоиспеченными старшими лейтенантами Василием Зебницким, который стал парторгом полка, и Николаем Соколовым, получившим по новой табели о рангах должность «агитатора», объединились на совместное проживание. Был выбран блиндаж в крохотной балочке, которая располагалась перпендикулярно линии переднего края, проходившего по юго-западной окраине Елхов. С одной стороны, хорошо: выполнена рекомендация заместителя командира полка по политической части майора Воронцова – быть поблизости. Но с другой стороны, плохо: балочка простреливалась из всех видов оружия. Зато над блиндажом шелестела листвой яблонька, не скупившаяся делиться с молодыми командирами усыпанными веснушками плодами.

«Злые, подавленные страшными потерями, – напишет Михаил Алексеев в романе «Мой Сталинград», – возвращались мы, один за другим, уже под вечер в нашу нору: там вместе нам было чуток повеселее. К тому же – яблонька. Она протягивала навстречу свои изломанные ветки, которых день ото дня становилось на ней все меньше и меньше. Мы собирали сшибленные сучья и, поскольку ночи уже были холодноваты, топили свою «буржуйку»; сучья разгорались не вдруг, долго шипели, из них красной живой кровью струился сок, распространяя по блиндажу горьковато-кислый, терпкий запах.

Всю ночь немцы вели в нашу сторону беглый, беспокоящий бесприцельный огонь. Наша яблонька стояла на взгорке, и бедняжке попадало больше всех. Разрывные пули «дум-дум», осколки мин и снарядов искромсали, искалечили ее до неузнаваемости. Однако на искромсанных ветвях еще цепко держались кое-где яблоки. Мы считали их и, сочно хрустя, поедали в редкие и отраднейшие минуты затишья. Правда, теперь раскусывали яблоко осторожно, потому что нередко на зуб попадал крохотный острый осколок»[8].

Положение 29-й дивизии и 106-го стрелкового полка, прижатого немцами к Волге, не улучшалось. Сорвалось и контрнаступление Жукова с севера, на которого возлагались большие надежды. Ставка Верховного Главнокомандующего требовала держаться. В самый критический момент была принята «Клятва товарищу Сталину», смысл которой сводился к одному: умрем, но не сдадим Сталинград! Под этой клятвой должны были подписаться все бойцы и офицеры Сталинградского фронта: даже в укрытие к снайперу Василию Зайцеву пробрался разведчик с текстом клятвы. В течение суток политработникам пришлось попотеть. Для Михаила Алексеева эта работа обошлась в десяток пулевых пробоин на шинели, но зато представилась возможность побывать у своих «абганеровских минометчиков, разбросанных по разным подразделениям. Осталось их совсем мало, но боевой дух и вера в то, что обстоятельства изменятся к лучшему, сохранились. Видимо, заработал «окопный телефон». «Немцев здесь ждет большая неприятность, – это алексеевская дневниковая запись от 24 октября, – пожалуй, не менее той, которую они изволили откушать в декабре прошлого года под Москвой».

Подтверждением этого «предсказания» стала запись от 26 октября, сохранившая в себе всю неразделимость хорошего и плохого в солдатской жизни, о чем не узнаешь из фронтовых сводок: «Другой день немцы переживают ад. Несколько эскадрилий наших славных «илов» штурмуют их. А вчера мы сами познакомились с действиями штурмовиков. Я вполне понимаю немцев, называющих этот тип советских самолетов «Черная смерть». По ошибке восьмерка «илов» штурмовала нас. Несколько минут содрогалась земля».

Ноябрьские записи в дневнике М. Алексеева весьма лаконичны. Но о тех чувствах, которые фронтовики-сталинградцы, долго ждавшие «неприятностей» для фашистской нечисти, испытали 19 ноября 1942 года, он рассказал во второй книге романа «Мой Сталинград». Этот день ознаменовался «небывалой силы громом, прогремевшим в неурочную для него пору над заснеженной уже степью. Раскаты его мы услышали ранним утром, и доносились они до нас, прижатых к берегам Волги, откуда-то с юго-запада: земля под нами отвечала на них легкой дрожью, хоть громовые волны докатывались сюда в значительной степени ослабленными большим расстоянием. Дрожь, переходящая в озноб, охватывала и нас самих, но это уже от внутреннего волнения, от радости, от восторга, от бурного всеобщего ликования, исторгавшего у многих из нас слезы. Люди плакали, иные даже исходились истерикой, и этих надо было приводить в чувство. Плакали, и никто не стыдился своих слез. Это были особые слезы. Они брали за самую душу не в одиночестве, а как бы в обнимку: те, что пролились или удержались на сердце солдата, от чего было еще больней, от небывало тяжких потерь, сейчас повстречались со слезами великой радости и, соединившись, переполнив сердце воюющего человека, вырвались наружу и безудержно текли по щекам и падали на молодой снежок, прожигая его до земли».

Но это ликование не снимало тревоги за успех начавшейся операции: обретшие полуторагодовой опыт суровой войны, фронтовики знали, что от начала до конца ее будет много кровавых дней и ночей. Тем более, что фашистская армия вгрызлась в землю, разведала цели и пристреляла позиции. Так и случилось. Армия Чуйкова за день наступления продвинулась левым флангом менее чем на километр, а 29-я дивизия не сдвинулась с места. Новая попытка овладеть хутором Елхи, превращенным немцами в один большой дот, обернулась крупными потерями. Поднимавший не раз бойцов в атаку старший лейтенант Алексеев чудом остался жив: пуля зацепила мочку уха.

Только через несколько дней удалось узнать, что на других участках фронта наметился успех. Дневниковая запись от 23 ноября: «Третий день идет наше наступление. Величайшая операция удалась: вся мощная сталинградская группировка врага полностью окружена. Если удастся завершить эту широко задуманную операцию, то враг будет наполовину разгромлен. Уже в наших руках Калач, Советская, Абганерово, Зеты и ряд других населенных пунктов, уже пройденных нами однажды с боями».

Шумиловский приказ командиру «дикой сибирской» был краток. Елхи взять к десяти утра 23 ноября. Накануне этого дня, ночью дивизия провела перегруппировку сил. 106-й – «алексеевский» – полк оказался в центре хутора. На исходе ночи, когда немцы не любили воевать, с трех сторон началась атака. «Досрочно», к девяти часам утра хутор был взят – впервые за много месяцев боев потери дивизии были меньше немецких.

На пятый-шестой день дивизия сменила позиции, продвинувшись на несколько километров в сторону хутора Песчанка, а потом ночью, без единого выстрела, с ходу был взят и он. Вскоре довольно быстро вышли в Ельшанку, а затем перешли на левую сторону Царицы. Капитуляцию фашистских войск батарея старшего лейтенанта Алексеева, расположившаяся за стенами разбитого драматического театра, встретила в непосредственной близости от последней берлоги новоиспеченного фельдмаршала Паулюса.

За две недели до сталинградской победы М. Алексеев отправил на Урал своей подруге Ольге Кондрашенко письмо, хорошо передающее боевой настрой молодого командира: «Запомни, дорогая Оля, этот день!

Числа 20 января радио известит вас о великих успехах наших войск. Борьба на нашем участке фронта достигла кульминационного пункта.

Враг здесь будет на днях повержен!

Пишу я тебе письмо в суровый мороз на дороге нашего наступления. Возможно, у меня не будет когда-нибудь времени описать тебе эти героические дни.

Вот сейчас, мимо меня, партию за партией гонят пленных немцев. Это – ходячая смерть. Возмущенная Россия мстит!

А по полю, куда ни глянь – всюду трупы, трупы врага, и невольно вспоминаются слова известной пушкинской поэмы:

Трудна и тяжка наша борьба: она требует невероятных моральных и физических усилий человека. Но зато и величественна эта борьба.

Да, Оля, это точно – защитники Сталинграда творят чудеса.

Мы ведем здесь поистине уничтожающую, истребительную войну. Мы жестоко мстим немцам за лето 1942 года.

Разрушенный Сталинград воспрянул и тысячами хоронит немцев в своих холодных приволжских степях…

Иногда, Оля, приходится переносить нечеловеческие трудности. Ты только представь себе: с 14 июля 1942 года мне ни разу не пришлось отдохнуть в какой-нибудь хате – все окопы да блиндажи… И все-таки осознание благородной борьбы вливает новые силы, способные перебороть все невзгоды»[9].

Алексеевский прогноз по датам не оправдался, но финал битвы был угадан.

И вот последняя сталинградская запись во фронтовой тетради будущего писателя, от 31 января: «Сталинград. Бесконечной вереницей плетется колонна военнопленных гитлеровцев. Солдаты идут, обмотанные тряпьем, на ногах что-то навернуто, они идут понуро, жалкие, грязные, перезябшие. Из колонны выходит один, обращается к нашему бойцу-конвоиру, обращается по-русски:

– А работа у вас будет?

– Да, найдется, – отвечает боец. – Для вас подходящая работенка будет. Вот, – показывает боец на груду кирпичей вместо Сталинграда, – вот ваша работа…

– О, я, я, да, да, – понимающе кивает головой пленный.

– Ну вот и хорошо. Поняли, значит, друг друга, – лукаво говорит наш боец.

На пленных смотрит сталинградская старуха. Ей лет 70. Все лицо исполосовано морщинами. Меж дряблых щек и морщинистого лба едва поблескивают маленькие глазки, удивительно живые и пронзительные. Время от времени старуха замечает, да так, чтобы ее слышали в колонне:

– Брось одеяло-то, ты, долговязый… Эка, жадность-то! Уж не мое ли? Дай-ка глянуть… Ведь зачем оно тебе? В могилу, рази, тащишь?..

– Не в могилу, бабушка, а в плен, – поясняет конвойный.

– Разве их не убьют?

– Нет, – отвечает боец.

– Ну, да бог им судья. Пущай уж живут, коли сдалися. Но што они, сынок, тут творили! Что творили!.. Не приведи господи!

Между тем бесконечная рваная пестрая толпа когда-то непобедимых идет и идет. Старуха продолжает ворчать. Однако без прежней уж злости, простодушно:

– Вот бы их такими самому Хитлиру показать…Нечистая он сила, до какого сраму людей своих довел!.. А вон, глянь на того, сопливого, штаны поддерживает, несчастный… пуговица, знать, оторвалась. Господи, господи, мать, небось, у него есть где-то, ждет…

Колонне не видать конца. Она движется, движется, извиваясь меж развалин, как огромная пестрая змея. Сталинградская старуха продолжает:

– Сам, сказывают, Паулюс сдался в плен-то. Так, что ли, сынок? – спрашивает она теперь уже меня. Я отвечаю утвердительно и сообщаю, что только вчера еще Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. Старуха минуту думает, потом решительно заключает:

– Должно, тоже для поддержки штанов…»

Оценивая позднее историческое значение одного из крупнейших сражений Великой Отечественной войны, участником которого он был, Михаил Алексеев писал: «Бит-ву на Волге называют величайшей. Если можно было бы придумать эпитет более внушительный, более впечатляющий, мы бы, несомненно, употребили его, потому что тут преувеличения не будет. Разве военные историки могут назвать другое сражение, в котором на определенных этапах участвовало бы одновременно с обеих сторон свыше двух миллионов человек? Каким Ватерлоо, каким Каннам сравниваться с этим. Если вспомнить, что только в боях за «дом Павлова» гитлеровские войска понесли значительно большие потери, чем при взятии Парижа! Что же касается исторических последствий сражения на Волге, то они не имеют себе равных. Лишь после того, как вышел из подвала универмага пленный Паулюс и двумя днями позже поднял руки последний гитлеровец из его 330-тысячной армии, можно было сказать: «Мир спасен!»

2 февраля 1943 года, после окончательной капитуляции армии Паулюса, войска, участвовавшие в ее разгроме, оказались в глубоком тылу. Над сталинградской землей повисла непривычная для солдатского уха тишина. Даже отдаленного артиллерийского гула не было слышно.

Дивизию отвели в чудом уцелевшую донскую станицу, а в начале марта она погрузилась в эшелоны и двинулась навстречу новой судьбе.