Читать книгу Воевал под Сталинградом - Виталий Смирнов - Страница 9

Юрию Бондареву повезло. Как трем из ста родившихся в 1924 году: он вернулся с войны. Не то чтобы нетронутый ею – но живой. Война оставила память не столько физически – отметинами о ранениях, сколько духовно: такой опыт зачастую оказывался не по силам даже сложившимся характерам. Что уж говорить о тех, кто очутился в горниле испытаний, едва перешагнув за школьный порог. И хотя «во время войны, – по собственному признанию Ю. Бондарева, – мысль взяться за перо не появлялась ни разу», такой «жизненный материал», за которым не надо было с глубокомысленным видом ходить «в люди», должен был постоянно бередить душу: «после фронта странное состояние смутной потребности выразить что-то вернулось».

Но это уже тогда, когда Бондарев поступил – нет, не в Литературный институт, а на…шоферские курсы, потому что, намучившись за военные годы с конной тягой, страстно завидовал «всяческим колесам», – он знал, что в литературе главное – сказать «свое». Для него же главным «своим», ради чего он, «преодолев все сомнения и колебания, отринув все иные пути, пришел в литературу, была неодолимая потребность рассказать о неутихающей ярости танковых атак, о горячечной лихорадке боев, о долгих грохочущих часах и днях на краю жизни, когда каждый миг может стать последним, когда собственное тело кажется неправдоподобно большим и беззащитным, но человек, послушный голосу долга, вопреки самому древнему и, казалось бы, непреодолимому инстинкту самосохранения остается там, где властвует смерть, чтобы победить ее пусть ценой своей жизни»[29].

«Дерзость писать об этом своем, – признается Ю. Бондарев, – возникла внезапно, в двух тысячах километров от дома, однажды в темную июльскую ночь на середине Белой, этой красивейшей реки в России. Капала вода с весел, за лесами розовело далекое зарево над городом, пахло острой речной сыростью, доносились тихие голоса рыбаков с соседних лодок, а где-то на берегу завывала, буксуя, машина, как будто переправлялись мы туда, к зареву, где гудели немецкие танки… И вдруг встали передо мной – высота, другое зарево, орудие, стреляные гильзы. И возникло желание сказать о том, что долго жило во мне подсознательно». Но в первой книге – «На большой реке» (1953) – бондаревское «свое» находится пока на периферии писательских интересов, проявляясь, пожалуй, только тематически в рассказе о любви медсестры Лены и ординарца командира батареи Володи Серова («Незабываемое»), посвященном Лене Строговой – медсестре 89-го стрелкового полка. По наблюдениям Е. Горбуновой, «косвенно и отраженно, иногда весьма драматично, война присутствовала и в других рассказах, возникая то как воспоминания, то как глубокая душевная травма, отраженная в зримых картинах мира, в судьбах людей»[30]. Из таких рассказов можно назвать «Асы» и «Ночь перед наступлением».

Но в них война предстает в весьма обобщенном виде, без учета, если так можно выразиться, «узкой» фронтовой специализации будущего писателя, без учета тех локальных впечатлений, которые особенно потрясли его. А это, несомненно, был Сталинград.

В декабре 1942 года после двухмесячной учебы в Бердичевском пехотном училище и пребывания в военно-формировочном лагере под Тамбовом в составе 2-й гвардейской армии сержант Бондарев был отправлен на Сталин-градский фронт.

Мела метель. Вьюжно гудел ветер, не заглушаемый даже мерзлым визгом колес. Одиноко ревел паровоз, спешащий сквозь белую степь и белую муть, предупреждая тех, кто в эту непогодь мог оказаться на его пути. Бормотали во сне солдаты, скрючившиеся на нарах. Редкий проблеск света сквозь приютившееся под потолком маленькое оконце выхватывал белую соль инея, осевшего на вагонных стенках. «В железной печи близ закрытой двери, мерцающей толстым инеем, давно погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу, казалось, было намного теплее. В вагонном сумраке этот багровый отсвет угля слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки, котелки, вещмешки под головами». И этот багровый отсвет непроизвольно подсовывал мысль, что там, впереди, за беснующимся снегом проступает зарево горящего города.

Так, наверное, запомнилась совсем уже близкая дорога к Сталинграду сержанту Бондареву, следовавшему тем же маршрутом, что и герои «Горячего снега»: и командир взвода лейтенант Кузнецов[31], и другой лейтенант – командир батареи Дроздовский, и еще один взводный – лейтенант Давлатян, и санинструктор батареи Зоя Елагина, и командир взвода Уханов, и уже успевший побывать в плену «папаша» Чибисов – все те, кто волею судьбы и приказом Ставки, получив новые валенки, был брошен туда, где во многом решалась судьба войны. Большинство из ехавших в промерзшем вагоне носило валенки последние или предпоследние сутки…

Кто-то до первого налета «мессершмиттов», встретивших остановившийся беззащитный состав в пустынной степи, на последнем перед фронтом разъезде.

Солдаты скатывали по бревнам с платформ орудия, выводили из вагонов застоявшихся лошадей, которые жадно хватали губами снег, грузили на повозки снаряды и снаряжение и в лихорадочном возбуждении строились в походную колонну. Никто не знал, сколько придется топать по жесткой и одновременно хрупкой снежной целине.

«После четырех часов марша по ледяной степи, среди пустынных до горизонта снегов, без хуторов, без коротких привалов, без обещанных кухонь, постепенно смолкли голоса и смех. Возбуждение прошло – люди двигались мокрые от пота, слезились, болели глаза от бесконечно жестокого сверкания солнечных сугробов. Изредка где-то слева и сзади стало погромыхивать отдаленным громом. Потом стихло, и непонятно было, почему не приближалась передовая, которая уже должна была приблизиться, почему погромыхивало за спиной, – и невозможно было определить, где сейчас фронт, в каком направлении идет колонна. Шли, вслушиваясь, время от времени хватали с обочин пригоршнями черствый снег, ели его, корябая губы, глотали его, но снег не утолял жажды.

Разрозненная усталостью огромная колонна нестройно растягивалась. Солдаты шагали все медленнее, все безразличнее, кое-кто уже держался за щиты орудий, за передки, за борта повозок с боеприпасами, что тянули и тянули, механически мотая головами, маленькие лохматые монгольские лошади с мокрыми мордами, обросшими колючками инея. Дымились в артиллерийских упряжках влажно лоснящиеся на солнце бока коренников, на крутых их спинах оцепенело покачивались в седлах ездовые. Взвизгивали колеса орудий, глухо стучали вальки, где-то позади то и дело завывали моторы «ЗИСов», буксующих на подъемах из балок. Раздробленный хруст снега под множеством ног, ритмичные удары копыт взмокших лошадей, натруженное стрекотание тракторов с тяжелыми гаубицами на прицепах – все сливалось в единообразный, дремотный звук, и над всем этим – над звуками, над дорогой, над орудиями, над машинами и людьми – тяжко нависала из ледяной синевы белесая пелена с радужными иглами солнца, и вытянутая через степь колонна заведенно двигалась под ней, как в полусне».

Все ждали встречи со Сталинградом, но колонна отдалялась от него, уходя на юго-запад. Сержант Бондарев, как и его герои из романа «Горячий снег», «не знал, а только догадывался, что Сталинград теперь оставался где-то за спиной, как бы в тылу, не знал, что вся армия и, следовательно, их дивизия, в состав которой входили артполк и его батарея, его взвод, форсированно двигались в одном направлении на юго-запад, навстречу начавшим наступление немецким танковым дивизиям с целью деблокировать окруженную в районе Сталинграда многотысячную армию Паулюса». На помощь ей двинулись танковые армады Манштейна. Как заявлял впоследствии гитлеровский фельдмаршал, «мы тогда начали с противником состязание не на жизнь, а на смерть». И командир расчета 82-миллиметровых орудий Бондарев попал в самое пекло операции по деблокированию фашистских войск.

Никто из тех, кто совершал этот декабрьский марш, для многих – последний, не знал, где ждет его встреча с врагом. Что ждет армию, знал ее командующий генерал Бессонов, худой, болезненный, с некрасивым лицом, прихрамывающий после ранения. «Ему известно было, что на Котельниковском направлении фронт едва держится, что немецкие танки за трое суток продвинулись на сорок километров в направлении Сталинграда, что теперь перед ними одна-единственная преграда – река Мышкова, а за ней ровная степь до самой Волги. Бессонов отдавал себе отчет и в том, что в эти минуты, когда, сидя в машине, он думал об известной ему обстановке, его армия и танковые дивизии Манштейна с одинаковым упорством двигались к этому естественному рубежу, и от того, кто первым выйдет к Мышковой, зависело многое, если не все».

Успех ударной группировки деблокирования, которой командовал генерал-полковник Гот, вселил уверенность в немецкие войска. «Держитесь, – радировал Гот в штаб Паулюса. – Освобождение близко. Мы придем». Когда армия, в составе которой был и расчет Бондарева, начала разгружаться на сталинградской земле, поступило сообщение о начавшемся контрнаступлении немцев на Котельниковском направлении, о кровопролитных боях на рубеже реки Аксай.

На северный берег реки Мышковы дивизия вышла глубокой ночью, когда на небе появился первый проблеск рассвета, и начала вгрызаться в прокаленную морозами землю. Лопатам она не поддавалась, а киркой много не наработаешь. Мороз сковывал дыхание, слеплял веки. Неутолимо хотелось пить – жевали скрипящий на зубах снег. «Мы были мокрыми от пота, – вспомнит позднее Бондарев, – и вода Аксая из полыньи показалась нам сладкой…»

Первым делом подготовили орудийные площадки. Вымотавшись на них, начали отрывать землянки в крутом обрыве берега. Бой начался на рассвете, когда восточная часть неба стала медленно наливаться розовостью. Каким он был – об этом весь роман «Горячий снег».

Вспоминая о тех кровавых днях в промерзших сталинградских степях, Юрий Бондарев позднее рассказывал: «Я хорошо помню неистовые бомбежки, когда небо чернотой соединялось с землей, и эти песочного цвета стада танков в снежной степи, ползущие на наши батареи. Я пом-ню раскаленные стволы орудий, непрерывный гром выстрелов, скрежет, лязг гусениц, распахнутые телогрейки солдат, мелькающие со снарядами руки заряжающих, черный от копоти пот на лицах наводчиков, черно-белые смерчи разрывов, покачивающиеся стволы немецких самоходок, скрещенные трассы в степи, жаркие костры подожженных танков, чадящий нефтяной дым, застилавший тусклый, словно суженный, пятачок морозного солнца…

Но они не прошли. Мы выкатывали орудия впереди пехоты на прямую наводку перед танками. Железный рев моторов врывался нам в уши. Мы смотрели почти в упор, видя так близко круглые зевы танковых стволов, что казалось, они нацелены были в наши зрачки. Все горело, рвалось, сверкало в снежной степи. Мы задыхались от наползавшего на орудия мазутного дыма, от ядовитого запаха горелой брони. В секундных промежутках между выстрелами хватали пригоршнями очерненный снег на брустверах, глотали его, чтобы утолить жажду. Она жгла нас так же, как радость и ненависть, как одержимость боя, ибо мы уже чувствовали – кончилась пора отступлений…»[32]

«Откуда же мы наступали? – вспоминал писатель, побывав в 1980 году в местах своей фронтовой юности, в том числе в Котельниково. – Да, вон оттуда, от пакгаузов. Здание вокзала хорошо помню: оно было полуразрушено, и металлическая надпись «Котельниково» висела наискосок. Я не знал, какое это было число, и только после ранения уточнил – двадцать девятое декабря. Стояли жестокие морозы. Мы взяли Котельниково и захватили немецкие склады, где были уже приготовлены новогодние подарки каждому солдату фюрера: искусственная елочка, мед в банке, шоколад, сигареты… А для меня в Котельникове кончилась Сталинградская битва»[33].Раненный осколками в левую ногу, он несколько часов пролежал на тридцатиградусном морозе. Обмороженного, его отвезли в медсанбат, а затем в полевой госпиталь для тяжелораненых в Куйбышевскую область.