Читать книгу Воевал под Сталинградом - Виталий Смирнов - Страница 8

Сразу же после начала Великой Отечественной войны Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Украины принял решение создать украинскую газету для агитационно-пропагандистской работы на временно оккупированных фашистами территориях. Газета называлась «За Радянську Украiну» («За Советскую Украину»). Редактором ее был назначен известный украинский поэт Микола Бажан, а в состав редколлегии вошли Ванда Василевская и Александр Корнейчук, которые одновременно работали агитаторами Главного политического управления Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА) и почти постоянно находились в командировках. К работе были привлечены Андрей Малышко, Анатолий Шиян, Сергей Воскресенский, Василь Кучер, Семен Журахович, Дмитрий Гринько и другие украинские литераторы. Редакция и типография числились в штатах политического управления Юго-Западного фронта и подчинялись его распоряжениям.

Первый номер газеты вышел в Киеве уже в июне 1941 года. Как вспоминал один из ее сотрудников С. М. Журахович, «высокое и благородное задание было возложено на эту газету: она должна была нести через линию фронта слово правды и мужества, слово надежды миллионам людей, которые оказались в фашистской неволе. Должна была стать духовным органом в руках партизан и подпольщиков, всех тех, кто по зову сердца страстно желал вступить в борьбу с врагами»[23]. Здесь, по выражению мемуариста, «полковой комиссар Бажан и поэт Бажан работали на фронте в неразрывном единстве»[24].

Драматическая для страны ситуация первых дней и недель войны развивалась стремительно. Вскоре из Бровар (под Киевом), где размещалась редакция, она вынуждена была перебраться в Харьков, затем в маленький воронежский городок Валуйки, куда были передислоцированы все учреждения политуправления Юго-Западного фронта. Отсюда газеты и листовки, называемые «мотыльками», самолетами доставлялись на занятую фашистами территорию и разбрасывались там.

Работать приходилось в очень трудных условиях, прямо в поле или в лесу, в холод, вьюгу или непереносимую жару, чаще всего ночью при слабом свете походной электростанции.

Об одном из эпизодов жизни в Валуйках Микола Бажан рассказывал так: «Валуйки утопали в грязище. Плохонькая электростанция покряхтывала, с перебоями ос-вещая захудалые домики и улочки. Шел беспрерывный унылый дождь. Вечером я сидел в комнате, которую комендатура отвела Корнейчуку и Василевской, и пил чай из самовара, раздутого сапогом Ванды. За окном густела темная тишина, затканная тонким шелестом дождя. Мы пересказывали истории из своего детства, Ванда, сбросив комиссарскую форму и закутавшись в халат, тоже рассказывала и слушала истории. Она любила рассказы таинственные, в чем-то непостижимые и странные, «с дрожаками». К такому жанру и обратились мы в этот хмурый валуйковский вечер.

Вдруг услышали, как мимо окон зачавкали чьи-то неторопливые шаги, кто-то бесшумно открыл дверь в сени, и половицы зловеще заскрипели под его весом.

– Кто там? – вскрикнули мы.

Дверь медленно раскрылась – и из темноты появилась черная рука, шевелящая пальцами и тянувшаяся вперед. Что за наваждение? Что за привидение? Мы вскочили с мест. В комнату вошел человек, сплошь измазанный грязью. Лицо, руки были прямо черные от валуйковского чернозема, но по шинели мы узнали – милиционер.

– Проверка документов. Кто тут поселился? Где ордер?

Мы послушно протянули свои военные удостоверения.

– А кто эта женщина? Откуда она?

Ванда, хоть и была облачена в сугубо гражданский дамский халат, по-военному вытянулась, произнеся солидно и с достоинством:

– Это я, полковой комиссар Ванда Василевская. Мое удостоверение у вас.

Милиционер захлопал глазами, крайне потрясенный.

– Извините. Вот ваши документы. Немного испачкал, грохнулся в грязь… Служба, – бормотал он, смущенный, но трогательный в своей невинной комичности.

Он ушел. Рассказы «с дрожаками» после этого забавного приключения уже были просто ни к чему»[25].

Но настоящие «дрожаки» были на фронте. Отступление советских войск продолжалось. И редакция «За Радянську Украiну» по приказу штаба фронта переместилась в Воронеж. Здесь редакции газеты и радиовещания расположились в холодных комнатах обезлюдевшего дома, который видел и Александра Твардовского, и Александра Довженко, и Евгения Долматовского, и Андрея Малышко, и Леонида Первомайского, и других русских и украинских писателей.

Весна и лето 1942 года не принесли утешительных перемен. Фронт приближался к Сталинграду. Незадолго до 23 августа – пожалуй, самого мрачного дня в военной истории города – в районе Калача редакция газеты перебралась через Дон на сталинградскую землю. «Там, в Сталинграде, – вспоминал С. Журахович, – мы пережили и один из самых сложных дней войны – 23 августа, когда сотни немецких самолетов превратили город в сплошной пожар, когда запылала нефть с разбомбленных барж и поплыла рекой, – казалось, сама Волга загорелась. Именно тогда, в разгар исторической битвы на берегах Волги, Бакие стихи. В них – движение грозного времени. В них – высокий душевный порыв, трепетная сыновья любовь к залитой кровью родной земле. И жгучая ненависть к фашизму, что был (и навсегда остался!) для поэта воплощением «нечеловеческой подлости и нечеловеческой гнуси»[26].

Как уточнил С. Журахович в письме к автору этих строк, редакция газеты прибыла в Сталинград 15 июля 1942 года и находилась там до конца августа. Затем – на левом берегу Волги, в поселке Красный хутор. Это было удобно в том отношении, что, по словам Бажана, «не было необходимости переправляться через перегруженные и постоянно подвергавшиеся бомбежке переправы, чтобы попасть в партизанский штаб или на аэродромы, расположенные уже довольно далеко, за Ахтубой. С доставкой газеты на оккупированные территории дело обстояло значительно труднее. Далекие просторы пролегли от приволжских степей до полей Украины»[27].

В начале ноября 1942 года редакцию откомандировали в распоряжение Главпура в Москву, где Бажан и встретил сталинградскую победу. А в конце января 1943 года газета прекратила существование.

За время Сталинградской битвы украинские литераторы, вращаясь в гуще фронтовых событий, не раз встречались со многими русскими писателями, которые стали корреспондентами военных газет. С некоторыми из них свел своих сотрудников Микола Бажан, который, как я уже говорил, знал и Ванду Василевскую, и Александра Корнейчука, и Александра Твардовского, и Константина Симонова, и других. Таких «мимолетных встреч-знакомств, – делился со мной своими воспоминаниями Семен Михайлович Журахович, – во время войны было много. Так, например, в Воронеже к нам в редакцию, к Бажану, Малышко, приходил Твардовский, дважды или трижды. Познакомили и меня с ним. О чем говорили? Уверен, что не о литературе. Скорее всего, вспоминали киевское окружение, из которого чудом вырвались. С Симоновым меня познакомил Бажан в Сталинграде, очевидно, в августе. С Гроссманом меня познакомили в Ахтубе, где была редакция «Красной Армии». Обедали, шутили, вспоминали, в какие перепалки попадали. Когда заговорили о его замечательных очерках, отмахнулся: «Ладно, ладно…»

Более длительными были встречи с Б. Горбатовым, Б. Полевым… С Долматовским на фронте я встречался не раз».

События волжской битвы отразились в творчестве украинских писателей по-разному. Наиболее продуктивным в творческом отношении этот период оказался для Миколы Бажана. Стихи, написанные непосредственно в Сталинграде и вскоре после битвы, осмысляющие ее уроки, вошли в цикл «Сталинградская тетрадь», опубликованный в книге «Солдатские песни». Сам поэт расценивал их отнюдь не как публицистические однодневки, а как художественный памятник героической эпохе, которому суждено жить в веках. Говоря об упомянутой книге, он писал: «…Как ошибались древние, утверждая, что, когда грохочут пушки, музы умолкают. Отгремели пушки, поднялись возрожденные села и города, заросли садами, рощами и травами зигзаги окопов и противотанковых рвов, а песни и стихи, созданные в самые тяжелые дни самой тяжелой из войн, звучат и поныне – проникновенные, искренние, прекрасные и отважные»[28].

По жанру сталинградский цикл Бажана можно определить как лирическую хронику – столь репортажны, скрупулезны и конкретны реалии в нем. Почти как в поэтическом дневнике.

Вот стихотворение «Накануне». Оно рисует предгрозовой Сталинград, отправляющий на запад, где развернулись основные сражения, «точные машины мести и борьбы». Но город уже предчувствует будущую битву:

Вот тернистые степные дороги отступления к городу, который станет на пути фашистов неприступным бастионом, и встреча с укоряющим и благословляющим взглядом старухи казачки, пробуждающим и стыд, и жажду мести, и уверенность в победе:

А вот уже и самые подступы к Сталинграду («Дорога», «На переправе»), на виду кровоточащих руин которого советский воин клянется сделать все для победы:

Одно из лучших в «Сталинградской тетради» – стихотворение «Прорыв», близкое к жанру баллады. Эпическое начало в нем представлено детально-скрупулезным изображением фронтового быта, в котором оказались советские воины, ведущие уличные бои с врагом. Эта бытопись выполняет не только функцию создания иллюзии достоверности, столь важной в эстетике литературы о войне, но дает психологическую мотивировку характеров и обстоятельств:

Скрупулезная бытопись необходима М.Бажану еще и потому, что он создает обобщенный образ воина Сталинграда, который «встал над смертью».

В этом обобщенном образе воина Сталинграда очевидны принципы романтической типизации, проявляющиеся даже в характере сравнений («как битвы дух»), не несущих изобразительной конкретики. Обобщенность же его «уравновешивается» за счет предельной конкретизации обстоятельств, лиро-эпической ситуации, придающей романтическому образу художественную плоть.

Можно, пожалуй, говорить о том, что поэзия того времени, несмотря на суровый реализм, закалившийся в кровавой схватке, не утратила, но – напротив – усилила романтическое мировосприятие, обострила до жгучей сердечной боли мечту о мире ином, том мире, в который с такой неожиданной яростью ворвалась война. И потому восприятие мирной жизни как антитезы миру войны приобрело особую ценность, а сама эта антитеза стала характерной чертой поэтики военной лирики в целом, бажановской – в частности.

О некоторых событиях и участниках Сталинградской битвы Микола Бажан рассказал и в очерке «Сини Украiни в боях за Вiтчизну» (1943).

В творчестве С. Жураховича сталинградский материал, по его собственному признанию, «отразился мало». «Почти всю войну, – сообщал он в письме ко мне, – я изучал положение на оккупированной территории Украины. Об этом потом писал (роман, повести). О Сталинграде – очерки во время войны (они сохранились во фронтовой периодике. – В С) После войны не имел возможности углубиться в огромную сталинградскую тему. К сожалению, даже побывать в Сталинграде не пришлось». Правда, в апреле 1943 года по поручению политуправления Южного фронта С.Журахович прилетал в Сталинград, чтобы подготовить письмо-обращение восстановителей города к воинам-сталинградцам. Оно было опубликовано в газете Южного фронта.

Еще один сотрудник газеты «За Радянську Украiну» Анатолий Иванович Шиян, вернувшись с фронта, длительное время работал над романом-эпопеей «Хуртовина», охватывающим жизнь одного поколения от двадцатых годов до конца Великой Отечественной войны. Завершенный в 1979 году, этот роман вышел через несколько лет на русском языке под названием «Метель» (1985). В этом панорамном произведении нашлось место событиям и героям Сталинградской битвы.

«Метель» – традиционный для советской украинской литературы социально-бытовой роман, претендующий на эпопейность: широкий охват событий, имеющих значение для всей нации, – от времен гражданской войны до победного завершения Великой Отечественной; многочисленность и социальная многосоставность персонажей; разветвленность интриги.

Завязкой романического сюжета стала сельская ярмарка, на которую стеклись все жители Сокирного – от стара до мала. Умелым подбором портретных деталей А. Шиян уже здесь дает читателю представление о социально-психологической сущности каждого из персонажей и о будущих конфликтах между ними, в которые поставит их чреватая острыми противоречиями жизнь.

Здесь и бакенщик Марко Панасевич Крутояр – «высокий человек в военной гимнастерке и черных суконных штанах, заправленных в сапоги с длинными голенищами». Он прибыл на ярмарку вместе с женой – теткой Харитиной и сыном Иванко, судьба которого определит развитие главной сюжетной линии романа. В характере Иванко писатель подчеркивает органическую связь с природой и трудовой жизнью селян. «…Он бывал в лесу чуть ли не каждый день: то собирал в кувшинчик землянику, то ходил с ивовой корзинкой по грибы, то рвал лесные орехи… А когда поспевали ягоды боярышника или шиповника или дикие груши, Иванко тоже наведывался. Шустрый, ловкий, он карабкался на самую вершину груши, тряс ее изо всех сил и потом вместе с товарищами подбирал плоды. По осень его можно было видеть с мешком для шиповника или с ведром для терновника: срывал с колючих веток ягоды терновника, покрытые серым пушком, а иногда и утренней росой. И все эти дары леса Иванко приносил домой, мать сушила их на зиму для киселей и взваров».

Здесь вся семья лесника Власа Ивановича Туркана – с женой Степанидой и дочерью Татьяной, которая тоже – рядом с Иванкой, несмотря на разлуки и драматические столкновения – пройдет через все сюжетные перипетии романа. По своей духовной сути – трудовой закваске, «естественной» чистоте и близости к природе – она близка Иванке. Их насыщенная многозначительной символикой встреча на ярмарке и катанье на ярмарочной карусели становятся провозвестником неразделимости и метельной круговерти их судеб. Пока это карусель – искусственный прообраз метельного круговращения жизни. Но именно на ярмарке подросток впервые вдруг ощутил свою ответственность за жизнь Татьяны.

Здесь и председатель комитета бедноты Сидор Антонович Гаркуша – яростный борец за социальную справедливость и воинствующий безбожник, отстаивающий классовые интересы пролетариата. Его А. Шиян характеризует чуть позже: «На нем черный пиджак внакидку, синяя косоворотка, заправленная в поношенные военные сапоги. Соломенная шляпа отбрасывает тень на лоб. Глаза черные, глубокие и дальнозоркие, как у многих степовиков. Светятся в них проницательность, ум и воля, но притаилась и печаль».

Здесь и военком Арсен Александрович Барышев – «мужчина среднего роста, подтянутый, стройный; под чистой, отлично выглаженной гимнастеркой угадывались сильные, натренированные ежедневной гимнастикой мускулы. Широкий ремень перетягивал талию, на ногах были хромовые командирские сапоги». Как вы уже догадались, сапоги да гимнастерки – незамысловатая символика поколения, защищающего завоевания революции.

Здесь и сельская учительница Катерина Сергеевна Полывяная, еще молодая на вид женщина в белой кофточке в синий горошек, «черная юбка ниже колен, черные туфли на босу ногу. Пышные волосы золотистыми волнами падали на шею, на плечи, вились около ушей, в которых блестели золотые сережки с маленькими малахитовыми камушками. И хотя лицо этой женщины казалось молодым, однако под голубовато-серыми глазами лежали тоненькие, как шелковые ниточки, морщинки, да и в волосах, если внимательно приглядеться, можно было заметить кое-где первый иней». Здесь и Степан Помадка, один из сокирнинских бедняков, в «потертых штанах по щиколотку, на ногах опорки, и шапка старая, и свитка тоже, а из-под свитки выглядывает заплатанная рубаха».

И цыган Якуб, бесшабашный продавец лошадей, и наделенный могучей силой Савка Булат, который когда-то батрачил у Махтея Плюхи. Махтей Каллистратович – не ровня Савке. Он «стоит важный, в новой синей гумарке из добротного сукна, в картузе с блестящим козырьком – хозяин на все село, кряжистый, как дуб. Твердыми короткими пальцами расчесывает бороду с редкой проседью, щурит глаза, прячущиеся в зарослях бровей и ресниц…» Рядом с ним – сын Микита, «мордастый, краснощекий, с узким лбом и глубоко посаженными, как у отца, серыми глазами. Во взгяде Микиты равнодушие и лень. В правой руке он держит хлеб – почти полкаравая, откусывает огромными кусками; в левой – жирная селедка, которую он пожирает с той же жадностью. Селедочный жир стекает по его коротким пальцам, и Микита, чтобы не пропадало добро, облизывает их красным, как у собаки, языком. Никто не интересует Микиту, когда он ест».

Здесь и племянник Махтея Плюхи Прокоп Задыхайло в весьма экзотичном наряде, выделяющем его из среды селян: «на нем была белая рубаха из льняного полотна, галстук синий, а костюм черный-пречерный, как вороново крыло. Длинные и широкие штаны, закрывавшие желтые ботинки, мели землю, вздымали пыль. Под высоким лбом прятались маленькие серые, как у дяди, холодные глаза; нос с горбинкой вызывал воспоминания о хищном кобчике: губы тонкие, подбородок немного выдавался вперед».

Это о нем Сидор Антонович Гаркуша убежденно говорит: «Хитрый, гад. Женился на батрачке и живет-поживает! К классу бедняков льнет, приспосабливается к Советской власти. Да меня ему не провести, знаю, что гад был, гадом и остался». Вспомните про Гаркушину печаль, притаившуюся в его глазах: к ней племянник Махтея Плюхи имеет самое непосредственное отношение. Когда-то Сидор Гаркуша набил Прокопу Задыхайло морду, и тот решил отомстить: донес на отца сидоровой жены Соломии, что он большевик, и бандиты (читай – монархисты) изрубили его саблями прямо во дворе дома. А Соломия от потрясения умерла на руках Гаркуши, оставив малого сына. Его теперь воспитывает Устина, с которой, вернувшись с Гражданской, начал жить Сидор Антонович.

Знать, еще не раз предстоят Гаркуше и Задыхайло «разборки».

Здесь и лесничий Борис Петрович с многозначительным прозвищем Владыка, которому не чета и Махтей Плюха, не говоря уж о голытьбе. Владыка – «плотный широкоплечий человек, выше среднего роста, в сером добротном костюме, в шелковой рубахе, красиво вышитой решетиловскими мастерицами, которая очень идет к его загорелому лицу. У него широкие черные брови, под ними светятся темно-карие, как у цыгана, но холодные глаза».

Здесь и многие другие обитатели Сокирного: баба Росяная и ее внучка Санька, по-уличному Чубчик, – «синеглазая девочка с густыми каштановыми волосами, смелая, напористая, удалая, она ни в чем не уступала мальчишкам, порой даже ввязывалась с ними в драку и почти всегда выходила победительницей». И Санькины, и Татьянкины подружки: Дуня Ярмоленко, «маленькая, кругленькая, с двумя косичками, в которые были вплетены золотистые ленты. Эти ленты необыкновенно шли к ее голубым глазам, по цвету напоминавшим степной цветок цикорий, прозванный в народе «петровы батоги». Носик у Дуни был маленький, курносый, обильно усеянный веснушками». Другая подружка Саньки и Татьянки – Оксана Смолянец, «темноглазая, смуглая, чернобровая, с густым румянцем во всю щеку и толстой косой, которая терялась у нее за спиной в целом ворохе разноцветных лент».

И еще одна подружка – «тихая девочка Ольга Зима, тоже нарядно одетая и в лентах. Только бус у нее было больше, чем у подружек, и глаза глубокие-глубокие, даже не понять сразу, какого цвета, – их затеняли на диво длинные и густые ресницы».

В этой ярмарочной картине нет ни одного лица, которое бы – в большей или меньшей степени – не было задействовано в разных сюжетных коллизиях. А портретная стилистика персонажей, принадлежащих к разным поколениям и сословиям, дает возможность предположить, между кем развернутся острые столкновения и на чьей стороне окажется нравственная правда. Эти события начинаются сразу же после ярмарочного «представления» персонажей.

Герои А. Шияна проходят через все перипетии, которые выпали на долю страны: это и новая экономическая политика двадцатых годов, когда возник первый конфликт Сидора Гаркуши с Махтеем Плюхой, у которого нынешний председатель комбеда ранее батрачил. Махтей Каллистратович надолго запомнил, как в двадцать первом комбедовцы отнимали у него пшеничку. И хотя Гаркуша объясняет свою миссию вынужденными обстоятельствами и необходимостью социальной справедливости: «…Такая у меня служба была. Нас, воинов Гражданской, приставили тогда к этому делу. Или вы забыли, сколько народу умирало с голоду, особенно в Поволжье? Не у вас одних, у многих брали, надо же было дать хоть по кусочку хлеба и детям, и женщинам, и рабочим», – конфликт этот, дает понять автор, чреват продолжением.

Тем более, что теперь Сидор Гаркуша, покушаясь на монастырские земли, вступает в конфликт и с любящей его долгие годы родственницей Махтея Плюхи настоятельницей монастыря монахиней Тарсилией, в миру Марией Ворон. В тугой узел завязались их личные и общественные интересы, разрубит который Великая Отечественная война.

Это, помимо НЭПа, и время создания СОЗов, то есть артелей по совместной обработке земли, когда в образной системе романа «Метель» появляется новый герой, с которым судьба свяжет Сидора Гаркушу на многие годы. Это секретарь райкома партии Василь Маркиянович Морозенко, которого А. Шиян характеризует в традиционной для него манере «знакового» социально-психологического портрета. Это «худой, высокий, широкоплечий человек в военной гимнастерке, в начищенных сапогах. Секретарь райкома сохраняет военную выправку и выглядит моложе своих лет, но, если приглядеться внимательно, можно заметить в его черных волосах серебряные нити, причем на висках их больше. Гимнастерку украшает большой орден Красного Знамени… А под гимнастеркой шрамы: один, на груди, справа, – от гайдамацкой пули, другой, тоже на груди, – от сабли деникинского офицера…» Именно Морозенко становится наставником Гаркуши во всех повседневных делах созданной им на монастырских землях артели «Новый путь», которая через промчавшиеся «резвыми гривастыми конями» годы начинает процветать: «К ним льнула беднота – и причем не только из родного села. Шли ходоки из соседних сел, шли, чтобы посмотреть, как люди живут, своими глазами увидеть, что это такое – по-новому хозяйствовать, и скоро просили принять в артель».

Потом, выражаясь словами Василия Маркияновича Морозенко, «поступила установка партии приступить к коллективизации сельского хозяйства». Гаркуша становится председателем сельсовета, а председателем колхоза (о том, как он создавался, А. Шиян не умалчивает, но оценочные акценты очевидны) – бывший бакенщик Марко Панасьевич Крутояр, тот самый, что на ярмарке предстал «в сапогах с длинными голенищами». Тоже участник Гражданской войны. И его Махтей Плюха запомнил надолго: он уводил из плюхинской конюшни лучшего коня, на котором громил врагов Советской власти. Теперь и Сидор Гаркуша, и Марко Крутояр вместе с «активистом» Кондратом Науменко вновь нагрянули в конюшню Махтея за купленным на ярмарке жеребцом Красавчиком, без которого колхоз, оказывается, никак не мог обойтись.

Только чудо да Сидор Антонович, вооруженный наганом, спасают здесь Марко Крутояра от смерти. Но именно это столкновение послужило началом большого социального конфликта, который серьезно осложнил и предвоенную обстановку, и политическую ситуацию в годы войны. Своей позиции по отношению к противникам колхозного строя Анатолий Шиян не скрывает, но он весьма реалистично рисует психологическую атмосферу тридцатых годов, в которой у противников советской государственной системы начинает складываться ориентация на прозападные силы, способные найти «укорот» для «молодой» власти: в пору коллективизации ей не было и двадцати лет, и «хорошо», как писал Маяковский, в первое десятилетие Октябрьских событий, в «нашей буче, боевой, кипучей» было отнюдь не всем. Да и когда всем бывает одинаково «хорошо»?!

Сейчас можно только предполагать, какие цензурные препятствия пришлось преодолеть Анатолию Шияну, зафиксировавшему «предгрозовые» психологические настроения. Наверное, такие же, как и Михаилу Шолохову со второй книгой «Поднятой целины», или Сергею Залыгину с романом «На Иртыше».

После стычки с сельскими начальниками и «активистами» Махтей Плюха окончательно озлобился. Его противоборство Советской власти начинает обретать сознательный характер. Особую знаменательность в этом плане приобретает сцена возле Сокирнянского сельсовета, куда, прихватив по уже известным мотивам Марию Ворон, направил свои стопы «настоящий хозяин» (так эффимистически заменяет А. Шиян политическую кличку «кулак») Махтей Плюха. «На крыльце и в помещении толпился народ.

«Кто их тут собрал? Зачем? Делать им нечего, что ли?» – думал Махтей Плюха, вглядываясь в знакомые, но чем-то возбужденные, встревоженные лица. В основном здесь собрались бедняки, но были и настоящие хозяева. Чем они недовольны? Почему кричат? Почему грозят кулаками? Вон двое взялись за грудки. Кто же это? Неужто сцепился со своим батраком сват Демид? А где Прокоп? Почему не выручает отца? Уж не отсиживается ли под юбкой у своей жены? А там, кажется, Явтух Добня ухватил за повод откормленного вороного коня, однако двое или даже трое бедняков рвут у него повод из рук. Явтух раскидывает бедноту, но на помощь спешат другие, и вот они уже смяли его, повалили на землю, и лежит он в пыли, бранится, колотит по земле кулаками, плачет от злобы, ярости, бессилия.

«Не так нужно нам действовать, – думал Махтей Плюха. – Не так! Передушат они нас поодиночке, как цыплят. Они объединяются, и нам надо объединяться. А что лошадей берут – пусть! Тут мы промашку дали. Надо бы, чтоб не они выводили лошадей из конюшни, самим следовало их отвести, и инвентарь сдать и телеги – все! Записываться в колхоз, а потом изнутри потихоньку его разваливать, разваливать, чтобы одно голое место от этого колхоза осталось. Не плакать, не кричать, действовать надо! Действовать! Теперь я это понимаю. Нужно составить свой план. Тайный план, такой, чтобы ни одна душа о нем не знала».

Махтей укоризненно взглянул на Явтуха и сказал:

– Моли, проси – все равно не вернут. Такое время настало. Уничтожить надобно и лошадей, и скотину, и птицу – все! Голодом морить Советскую власть, досаждать ей пожарами, из-за угла убивать вожаков. Вот о чем нужно думать! А там, бог даст, найдутся добрые люди, которые в свое время убежали за границу. Глядишь, и порадуют нас войной. Наверняка не дремлют помещики, да дворяне, да другие господа, заступники наши. Может, выручат нас, темных, из тяжкой беды. Дай-то бог!

Как угли, шевелились тайные, мстительные, беспомощные мысли, жгли ему сердце и душу».

Это целая идеологическая программа, сформулированная не от одного лица – Махтея Плюхи, а от целого коллектива единомышленников («Не так нам нужно действовать», «Нам нужно объединяться»). И она начинает последовательно осуществляться. Первой жертвой этого противоборства становится отец Иванки председатель колхоза Марко Крутояр. Ну а Великая Отечественная война окончательно расставила героев романа на противоположные политические и социальные позиции.

К этому времени много изменений произошло и в жизни Иванко и Татьянки, которые постоянно тянулись друг к другу. Но по воле автора Татьянка (логикой ее характера эту ситуацию объяснить трудно) поддалась настойчивым ухаживаниям лесничего Бориса Петровича. И хотя свадьба их в конце концов разрушилась, жизнь разметала Иванко и Татьянку в разные стороны.

В начале войны Иванко, накануне окончивший десятилетку, ушел на фронт, оказавшись в окопах вместе с Саввой Булатом. Татьянка осталась в родном селе. Сидор Гаркуша, по распоряжению райкома партии, погнал в тыл скот, дойдя с ним поздней осенью до Заволжья. Председательствовать в сельсовете оставили Кондрата Науменко, а Василь Маркиянович занялся организацией партизанских отрядов, подключив к подпольной работе Власа Туркана.

Сын Махтея Плюхи, как и следовало ожидать, стал кро-вожадным полицаем, как и его отец. Лесничий Владыка – бургомистром и решил расправиться с пани Туркан, как теперь именует он Татьянку, за тот позор, который испытал на свадьбе: невеста сбежала от жениха. Случилось то, о чем мечтал Махтей Плюха. Когда полицаи приволокли к бургомистру его бывшую невесту, он откровенно, считая, что дело страны Советов проиграно, признался ей: «Я сын дворянина. У меня с большевиками свои счеты. Я наконец дождался своего. Настал час расплаты». А чтобы наконец добиться своего и сделать Татьяну Туркан женой, он объявил ей о том, что ее отец в партизанском отряде и он, бургомистр, волен распоряжаться родственниками партизан по своему усмотрению. Татьяна и здесь проявила строптивость, на что Владыка владычно распорядился отправить ее в Германию. Однако ей удалось сбежать из вагона, и вместе с отцом Власом Ивановичем, успевшим в это короткое время спустить под откос фашистский эшелон, она уходит в партизанский отряд. А это значит – предвосхищая шаблонную схему подобного рода романических повествований – неизбежно должна встретиться и со своим оскорбителем, и, конечно, своим суженым – Иванко Крутояром.

Так оно и случилось. Пока Иванко совершал свои ратные подвиги, дойдя до сталинградской земли, а потом и до Берлина, Татьянка тоже не дремала и в ночной перестрелке убила своего жениха, дворянского отпрыска и бургомистра Бориса Петровича Владыку.

Дуня Ярмоленко, подруга Татьяны Туркан, повторила сусанинский подвиг, была тяжело ранена, но выжила. Учительница Катерина Сергеевна Полывяная с пением «Интернационала» погибла в сгоревшей школе. Оксана Смолянец тоже погибла, но в Германии.

Кого еще мы видели на ярмарке? Да, была еще Ольга Зима. Ее тоже угнали в Германию. Мать получила от нее два письма, а потом она как в воду канула.

В пересказе фабульной канвы романа «Метель» виден, наверное, налет иронии, рождающийся при чтении беллетристики, написанной по литературным «лекалам», которые десятки лет эксплуатировались неприхотливыми «закройщиками». Мода, говорят, имеет тенденцию возвращаться. Но едва ли это продуктивно для литературы советского образца, в которой слишком велика сила эстетической нормативности, вызывающей при чтении даже четверть века спустя непроизвольную улыбку. Но это не в укор А. Шияну, который сам прошел сквозь горнило войны и воспроизвел многие ее детали, не подмеченные другими писателями. И потому его роман не может быть вычеркнут из литературной летописи Сталинградской битвы, которую, конечно, в романе, тяготеющем к эпопее, автор не мог не отразить.

Описание битвы на Волге А. Шиян начинает с двадцатых чисел августа 1942 года, когда командир батальона капитан Терентий Перелюб, возвращающийся после ранения на фронт из тылового госпиталя, останавливается в небольшой деревеньке на левом берегу Волги. Было это за несколько часов до массированного налета на Сталинград фашистских бомбардировщиков. Перелюбу еще удалось увидеть зеленый бульвар, прямые и длинные аллеи пирамидальных тополей. «Казалось, в городе царит тишина и покой. Солнце клонилось к закату. Медленно розовел горизонт, и розовели облака, которые разбросал по небосводу ветер. Но вот на фоне неба появилась эскадрилья вражеских самолетов. Их зловещего гула еще не было слышно, однако город отозвался на их приближение глухими выстрелами зениток. Начали рваться снаряды, оставляя после себя белые облачка. Эти белые облачка усеяли все небо, некоторое время они плыли за воздушной волной, а потом, незаметно тая, пропали в вышине.

Перелюб не отрывал глаз от самолетов.

– Небось, нефтебазу поджег, – услышал он голос школьного сторожа. – Вон дым-то какой густой и черный! Не иначе как нефтебаза горит.

Пожар разрастался. Клубы черного дыма поднимались все выше, тянулись к горизонту и, подобно грозовой туче, закрывали небо. Даже солнце спряталось в дыму. Потухала вечерняя заря, а вражеские самолеты все летели и летели к городу, бомбили новые кварталы».

В этот же вечер капитан Перелюб познакомился со старшим сержантом Василием Зайцевым и по приказу командира части выступил в Сталинград.

Перелюб – лицо второстепенное для сюжета «Метели», каких много возникает и исчезает в шияновском романе, густо населенном персонажами. Эпизодичен, в сущности, и образ Василия Зайцева, выполняющий по сути единственную функцию – придать повествованию документальный характер. Но зато его и Перелюба встречи с жителями украинского села Сокирное – Иваном Крутояром, Саввой Булатом, Егором Кудряшом, дотопавшим до Сталинграда после провала Харьковской операции, придают достоверность существования героям, занимающим значительное место в развитии романического сюжета, а значит, и самому сюжету.

Зайцев организует школу снайперов и принимает в нее Ивана Крутояра. А. Шиян рассказывает о тактике использования так называемых «кочевых пулеметов», о чем, видимо, знает не понаслышке, детально описывает весь процесс подготовки снайперов.

«Снайпер должен быть зорким, терпеливым и осмотрительным, – учит Зайцев Крутояра искусству уничтожения врагов. – Конечно, и врагам упорства не занимать, но я нашел для них свой метод. Делаешь куклу, ставишь на бруствер и начинаешь передвигать.

– Любопытно! – негромко воскликнул Иван.

– Чтобы не попасть на мушку врага, разведку местности надо проводить при помощи перископа либо артиллерийской трубы. Оптический прицел снайперской винтовки или бинокль здесь ни к чему. Опыт показывает: если там, где раньше наблюдалось скопление врагов, теперь не заметно ни малейшего движения, значит, в этом месте засел опытный хищник».

Много и других фронтовых мудростей сибирского охотника Василия Зайцева вобрал в себя Иван Крутояр, которому пришлось часами выслеживать врага на Мамаевом кургане. Принял участие Иванко вместе с Зайцевым и в «охоте» на начальника берлинской школы снайперов, так называемого суперснайпера майора Конинга, присланного в Сталинград по приказу Гитлера. Именно Конинг убил снайпера Александра Грязного и в свою очередь «охотился» за Зайцевым. Но русская снайперская школа оказалась удачливее: «Иван взял записную книжку Зайцева, послюнил карандаш и крупными буквами вывел: «Я очевидец дуэли. Зайцев при мне убил фашистского суперснайпера. И.Крутояр».

К сожалению, эпизоды сражения сокирненских колхозников за Сталинград носят беглый и, я бы сказал, ритуальный характер: главный герой «отметился» и в величайшей битве второй мировой войны…

А потом была Победа. Сидор Антонович Гаркуша впряг в ту же телегу тех же лошадей, на которых приехал из Сокирного, привязал ведро, сложил вещи и двинулся в обратный путь, в родное Приднепровье. А в сталинградской земле остался лежать его сын старший сержант Гордей Сидорович Гаркуша.

Вернулся в родное село – в орденах и медалях – Иван Крутояр, оставивший свою подпись на колонне рейхстага. Все военные годы он ничего не знал о судьбе близких и Татьянки, но постоянно думал о ней. И пошли они под венец…

Тут и роману конец.