Читать книгу Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами - Яна Альбертовна Колесинская - Страница 7

Марина Ильинична Рубина (1924—2008) росла в зажиточной еврейской семье. Родилась в Киеве, вскоре отца перевели на более высокую должность в Москву. Столицу нашей Родины семья покинула, спасаясь от сталинских репрессий. В этом им крупно повезло, если считать везением бегство от расстрела в нищету. У генерала НКВД Ильи Зусьевича Рубина был друг, который в нужный момент нашел в себе мужество тихо шепнуть: «Уезжай». Мать Вера Абрамовна была морально к этому готова. Собрались в одночасье, сели в первый попавшийся поезд и рванули в неизвестность.

Ближайшим городом к поселку Тавда, где они обитали в войну, был Свердловск. Там Марина Рубина выбрала Alma Mater – Уральский государственный университет имени Горького. С ее аттестатом можно было поступить на любой факультет, она с таким же успехом могла стать и биологом, и математиком. Но сердцу не прикажешь: журфак, только журфак.

В студенческие годы зародилась любовь к театру. Местом силы стал Свердловский академический театр драмы. В голове не укладывалось, что в такой стылой жизни люди одержимы искусством и ставят спектакли. «Парень из нашего города», «Русские люди», «Жди меня» и особенно постановка Ефима Брилля «Дядя Ваня» формировали ее художественный вкус.

Театр давал впечатления, отвлекавшие от голода и холода, помогал поверить, что искусство сильнее промозглого быта. Спасал от невыносимого отчаяния, от дикой душевной боли, когда с фронта пришла похоронка: ее муж-летчик погиб в воздушном бою. По ночам она плакала и не высыпалась.

В 1947 году Марина Рубина окончила факультет журналистики с красным дипломом. Приехав по распределению в Новосибирск, решила, что будет работать честно и по совести, во благо искусства, которое помогает принять действительность такой, какая она есть. И никто не собьет ее с этой траектории. И никогда она не посрамит память убитого мужа. Жанр театральной рецензии был для молодого журналиста наиболее близок к искусству. Она и сделала его искусством.

Сегодня преподаватели говорят студентам, что историю новосибирского театра нужно изучать по статьям Марины Рубиной. Ее «тексты можно назвать образцовыми с точки зрения следования канонам жанра, и одновременно – увлекательным чтением для всех, интересующихся театральным искусством», – сказано в аннотации сборника «Театральный роман», изданного в 2010 году посмертно под редакцией Ирины Яськевич – кандидата искусствоведения, проректора Новосибирского театрального института, супруги Владимира Лемешонка. «Мама была бы потрясена, если бы узнала, что из ее рецензий составлена книга. Она даже представить ничего подобного не могла», – заметил Лем.

Но не сразу Марине Рубиной удалось занять свою нишу. Прежде чем получить возможность делать то, что считает нужным, ей пришлось долго работать на имя и авторитет. Профессиональная оценка искусства с точки зрения именно искусства была практически невозможна в газете партийного диктата.

Вова Лемешонок с мамой и папой, 1962 г. Фото из семейного архива.

В газетах провинциальных городов было совсем душно. Иначе, чем шершавым языком плаката, там не изъяснялись. Лемешонок Первый тоже не нашел себя на чужой сцене. Жили тяжело, особенно когда родился малыш. Грудного молока не было ни капли, искусственную смесь доставали из-под земли. Любовная лодка неистово билась о быт, они пытались ее чинить, но ничего не оставалось, как отправиться домой. Евгений Семенович вернулся в родной театр юного зрителя, Марина Ильинична – в родную газету «Советская Сибирь».

Родители Лемешонка-старшего помогали поднимать малыша, но в их коммунальную комнатушку невозможно было втиснуться еще одной семье. В личном архиве сохранилась фотография: они сняты на даче, где их временно приютил главный режиссер театра облдрамы Анисим Рогачевский. Переезжали с одной съемной квартиры на другую, обставляли временное жилье мебелью из списанных спектаклей. Так в романе Людмилы Улицкой «Лестница Якова» колыбелью театрального младенца стала кроватка Бобика из спектакля «Три сестры». Через много лет эта пьеса оставит значительный след в биографии артиста Владимира Лемешонка.

Родители Владимира Лемешонка на даче Анисима Рогачевского, 1958 г.

Порой приходилось ночевать в редакции. Марина Ильинична, сидя под настольной лампой, исписывала кипы бумаги. Утром приходила машинистка, привычно разбирала дебри ее мелкого почерка с зачеркиваниями, вставками, пометками на полях. К полудню выдавала в набор готовую рецензию. В этом жанре, как и в очерках о ярких личностях, Марине Рубиной равных не было. Все это поняли и замолкли. В очередь на квартиру она «стояла» не так уж долго.

В 1962 году Марина Рубина получила от газеты «Советская Сибирь», где числилась заведующей отделом литературы, искусства и науки, полногабаритные хоромы в сталинском доме на улице Свердлова. Вовка остался с бабушкой и дедушкой, потому что родители приходили домой только ночевать, а брать его на работу было еще рано. Но со временем удалось обменять две квартиры на одну, огромную, четырехкомнатную, в том же доме, на пятом этаже. Семья воссоединилась, жилищный вопрос был снят с повестки дня. Долго не могли привыкнуть к тому, что можно приглашать толпу гостей, и не на кухне тесниться, а располагаться за большим круглым столом в просторном зале.

У них стала собираться творческая интеллигенция, тяготеющая к культурным дискуссиям. Не пирогами привлекала Марина Ильинична в дом, она не любила готовить, да и продуктов не было в магазинах. Ее фирменным блюдом было яйцо под майонезом. Гораздо важнее был дух свободы. Ирония Судьбы заключалась в том, что дом располагался напротив обкома партии (ныне художественный музей), окна выходили аккурат на герб СССР – лепнину над парадным подъездом здания, сохранившуюся до сих пор. Но звукоизоляция была идеальная, а среди друзей стукачей не наблюдалось.

Творческие личности группировались вокруг нее, тянулись к ней, нуждались в ней, затевали обсуждения, доверяли замыслы. Хотя заранее знали, что вежливых комплиментов не дождутся. Прошла половина века, а легендарный киновед Роза Литвиненко до сих пор вспоминает, кто помог ее становлению в профессии на заре знаменитой телепередачи «Кино и зритель».

МЫСЛИ ВСЛУХ ОТ РОЗЫ ЛИТВИНЕНКО

– Я только начинала свою работу на ГТРК и жутко комплексовала, нервничала, сомневалась. Мнение маститой коллеги было очень важно. Марина Ильинична пригласила меня на чай, и мы долго сидели у нее на кухне. Она говорила с таким почтением, с интересом и пониманием дела, что я поверить в это не могла, – и не могла не поверить. Лил дождь, кипел чайник, за окном темнело, в своих рассуждениях об искусстве мы и не заметили, как детское время вышло. Часа в три ночи я спохватилась, ведь у меня маленькая Настя с бабушкой! Поэтому я не могла остаться до утра. В общем, я вскочила, напялила резиновые сапоги и умчалась. И была под таким впечатлением от встречи, что не заметила, как пронеслась в чужой обуви по лужам пять кварталов до дома. А утром раздался звонок: «Розочка, как вам удалось влезть в мои сапоги? Я надела ваши и утонула в них – они на три размера больше!»

Август 2016 г.

Марина Рубина. Фото из семейного архива.

Многие знаменитости знали крепкое рукопожатие Марины Рубиной. Андрей Вознесенский, в 1959 году приехав в Академгородок, лично вручил ей рукопись своей первой поэмы «Мастера». Она, в очередной раз рискуя карьерой, воевала и с редактором, и с обкомом за опубликование опуса в газете, будто знала, что с него начнется слава молодого поэта.

Ей было важно оценить и поддержать талант, событие, явление. Отстаивала на редколлегии «Советской Сибири» публикацию скромной заметки о выходе в Москве альбома опального н-ского художника Николая Грицюка. Разборки проходили и на более высоком уровне. Глава обкома Федор Горячев вызвал ее на ковер и устроил разнос: «На вас пожаловался мэтр живописи Василий Титков! Вы написали рецензию на его выставку с критическими замечаниями! Вы противопоставили его молодым художникам!». Автор вела себя вежливо, но независимо, на попятную не шла.

Эта независимость, рожденная убеждением жить по правде, не раз откликнулась ей большими неприятностями. Увольняли за своеволие, рассылали указания никуда не принимать. Наконец, удалось устроиться завлитом в оперный театр (НГАТОиБ), и в 1979 году (в соавторстве с коллегой Инной Вершининой) вышла книга «Новосибирский академический». Это было первое исследование крупнейшего музыкального театра Сибири. Но не всем сестрам досталось там по серьгам, и добрые люди передали слова уважаемой балерины: «Если я увижу ее, то дам по морде». Но не увидела, ибо их пути успели разойтись: в редакции так и не нашли достойную замену Марине Рубиной, и позвали назад. Там она и проработала вплоть до ухода на пенсию. А секцией критиков руководила до тех пор, пока могла выходить из дома.

К середине жизни Марина Ильинична нажила себе столько же врагов, сколько и друзей. В театрах на нее обижались за то, что мало хвалила, боялись, потому что неудачи подвергались честному и пристальному разбору, уважали, цитируя точное и емкое слово. Знали, что пустых комплиментов от нее не дождешься. Доморощенные остряки, едва ее сын заявил о себе на сцене, пустили в народ перефразированную эпиграмму Гафта: «Россия! Чуешь этот страшный зуд? Три Лемешонка по тебе ползут». Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно.

Ей приписывали верное служение системе, хотя прекрасно знали, что ни один спектакль она не похвалила за идеологический пафос. Она предпочитала вообще ничего не писать о проходных поделках, если нельзя было устроить разнос за художественную бездарность. Но она не была и несгибаемым борцом за правое дело в советском смысле этого слова, диссидентом, идущим наперекор власти. В ее ранней юности случился роман с европейским дипломатом, который настойчиво звал замуж, но она и мысли не могла допустить, чтобы покинуть родную страну. Марина Рубина была просто порядочным человеком, не способным врать и умеющим вести себя достойно. Производила впечатление сильной, решительной, волевой личности, и только близкие знали, насколько она ранима и беззащитна.

Сомневалась и мучилась, обдумывала каждое слово, прежде чем высказаться о том, что старейший театр Сибири перестает быть «Сибирским МХАТом», теряет свой уровень. Что главреж «Красного факела» Константин Чернядев – человек творческий, но не лидер. Чернядев возмутился, явился в обком и бросил заявление об уходе. Уговорили остаться, и в общей сложности он возглавлял «Красный факел» целое десятилетие, вплоть до 1971 года. В конце своей деятельности в Новосибирске Константин Саввич сделал великое дело – стал главным Педагогом ее сына…

Педагогом, который развивал потребность в самостоятельном мышлении. А заложила эту черту в будущем артисте, передала ему по наследству мама.

ИЗ АРХИВА. ПРО ИСТИНУ И ЛОЖЬ

«Она учила думать. Не обольщаться, не принимать за истину „ложь по мысли и ложь по исполнению“, как говорили старые критики. Никогда не забывать о смысловых планах спектакля. Не стесняться вопроса – зачем это поставлено? во имя чего? В ее статьях ответ всегда был, потому что была точка схода, куда устремлялась мысль», – писала театровед Валерия Лендова в аннотации к сборнику «Театральный роман».

Решив сплотить вокруг себя круг мыслящих личностей, Марина Рубина и Валерия Лендова основали газету «Новосибирская сцена» (впоследствии «Авансцена»). Это была первая и последняя в городе газета, которая была полностью посвящена одной сфере искусства и периодически (правда, всего раз в год) давала аналитическую картину театрального сезона новосибирских театров. Они же создали и вели секцию театральной критики при Новосибирском отделении ВТО (ныне СТД РФ), учредившем театральную премию «Парадиз» – единственную премию в Новосибирске, которая объединяла все профессиональные театры города. Жюри «Парадиза» работало под их началом. Новая плеяда театральных критиков оперилась и вошла в профессию с их помощью.

Марина Ильинична рассказывала младшим коллегам, что история театра не пишется одной светлой краской. Судьба художника всегда противоречива и чаще горька, чем безмятежна. Театр нельзя ругать – с ним нужно спорить, и быть при этом всегда доказательной. «Профессия критика не может быть до конца объективной. Но честной – может быть!» – подчеркивала Марина Рубина. Ее внук Евгений Лемешонок подтверждает: «Бабушкин талант был глубок. При всем своем жестком характере она была справедливой. Потому что не понаслышке знала, что на сцене все дается трудом и потом».

Лучше всего цену и меру этой честности испытали на себе муж и сын. Жена и мать актеров, Марина Ильинична опасалась, как бы ее не уличили в излишней лояльности к театру, в попытке использовать свое положение для привилегий своим мужчинам. Даже вне работы она никаких привилегий не давала. Иногда им казалось, что они стоят перед ней по стойке смирно.

МОНОЛОГ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. ПРО ССОРЫ И УПРЕКИ

– Мама никогда не пела дифирамбов актеру Евгению Лемешонку. На этой почве у них возникали конфликты. В начале моей карьеры она и меня не принимала всерьез. Часто приходилось в этом убеждаться. Председатель областного художественного совета (был такой серьезнейший орган) Николай Чернов, человек тоже порядочный и честный, после обсуждения спектакля «Гнездо глухаря» выразился кратко: «Марина Ильинична, если бы мне было что сказать о вашем сыне, я бы сказал». Мама передала мне эти слова. Не промолчала, не пощадила меня. Знала, что я буду беситься и мучиться, но скрывать не стала. Не щадила меня и тогда, когда выходили критические замечания в мой адрес. Валерия Лендова, имевшая большой авторитет театрального критика, достаточно резко высказалась об одной из моих ранних ролей, а претензии я предъявил матери. «Она не лучше критик, чем я артист!» – выкрикнул я, совершенно не владея собой, и мама так на меня посмотрела… Столько жалости и презрения к этому ничтожеству было в ее глазах… Ничего не сказала, только посмотрела на меня, покачала головой – и отвернулась.

Она была атипичной матерью… Могла сказать: «Какой же ты у меня некрасивый». Потом ей стало возвращаться сторицей. Я, выросший в атмосфере родительских скандалов, обрушивал на нее упреки, претензии, требования… Кричал, обличал, доводил до слез. Сейчас понимаю, что нельзя было этого делать, напрасно я обижал ее, но тогда считал, что она сама взрастила во мне эту беспощадность, – и к себе, и к другим.

Февраль 2016 г.

Вова Лемешонок с мамой. 1964 год. Фото из семейного архива.

В этой семье всё было наотмашь, на нервах, на конфликте. Хлопали дверьми, орали, молчали, расходились, сходились, страдали бессонницей, постоянно доказывали свою правоту и свою правду. Ревностно следили за творчеством друг друга, в неудачах утешительных призов не раздавали, уважали чужое мнение, умели принять иную точку зрения, встать на позицию другого. Вовремя данный совет был ценнее скупой похвалы.

– И Евгений, и Володя – из той породы артистов, которым все дается большим трудом, – рассказывала Марина Ильинична, уже будучи на пенсии, стройная, подтянутая, с утонченными чертами лица и пристальным взглядом. – Они проделывали над собой гигантскую работу. Постепенно набирали – и вдруг вспышка таланта! Володе потребовалось очень много времени, чтобы количество сыгранных ролей перешло в качество. И еще он говорит: я играю на сцене потому, что больше ничего не умею. Но я-то знаю – умеет. Из него мог бы получиться неплохой журналист, писатель, художник. А какие он стихи пишет! Его однокурсник и друг Толя Узденский в своей книжке «Как записывают в актеры» писал: поначалу думали, что в театральное училище Лем, как они его прозвали, поступил по блату. А позже убедились, что он умнее, интеллектуальнее, начитаннее многих…

С возрастом она всё отчетливее стала ощущать, что время ее уходит. Она теряет остроту пера, а карьера сына складывается гораздо успешнее. Он состоялся и в актерстве, и в писательстве. Все его эссе, как и статьи о нем, Марина Ильинична методично отслеживала, аккуратно подписывала дату, очерчивала красным стержнем посвященные ему абзацы, страницу к странице складывала в большую картонную папку с дерматиновым корешком. С каждым годом папка становилась всё объемистей. Папка раздувалась от важности. Сам бы он ничего подобного делать не стал.

Семейный архив можно было пополнять год от года, но работы и заботы Марины Ильиничны прервались в одночасье. Ее застали врасплох. Эту полную сил и мудрости женщину постигла участь многих, вне зависимости оттого, кем они были и чего достигли. Человека с разбегу выхватывают из потока дней и бросают в пропасть, откуда нет возврата.

С утра беспокоило какое-то мрачное предчувствие, а к вечеру раздался телефонный звонок. Вздрогнула, резко схватила трубку. Незнакомый голос сообщил, что ее сын попал в аварию, увезли на скорой, срочно требуются деньги. Дома она сидела одна, некому было остановить. Ничего не помня от ужаса, прибежала по темноте, принесла на место назначенной встречи требуемую сумму. В тот же вечер выяснилось, что Володя цел и невредим, а скорая помощь понадобилась ей. Она рухнула дома в коридоре и больше уже не встала.

После инсульта прикованная к постели, Марина Ильинична потеряла возможность не только передвигаться, но и двигаться. Она не могла с этим смириться, надеялась, что поправится, встанет на ноги. Сын и внук делали для этого всё возможное, не жалея денег на таблетки и мази. Лем купил дорогущий импортный массажер и проводил сеансы терапии. А пока сдвигов не было, приладил к кровати приспособление, с помощью которого можно было подтягиваться на одной руке и хоть немного менять положение тела. Мужчинам пришлось взять на себя обязанности, на выполнение которых они, как правило, по природе своей не годятся. Но существует другое правило – отдавать долги родителям, причем не в свободное время, а постоянно, день за днем. Даже если ты ничего не брал в долг, появившись на свет без собственного на то согласия и так и не уразумев, кого и почему ты должен благодарить за свое вынужденное рождение.

Несколько раз навестила секция критиков. Одна из коллег молвила, что с Христом в душе было бы легче. «Галочка, неужели вы до сих пор верите в эти сказки», – отозвалась Марина Ильинична. Ей помогало другое – фонды библиотеки СТД, книги по ее формуляру брал сын. Держа перед собой на вытянутой руке книгу, она прилагала особые усилия, чтобы перевернуть страницу. До последнего дня она сохраняла ясность ума, тем трагичнее было затянувшееся прощание с утратившей хоть какой-то смысл жизнью. Самое страшное для человека – вовсе не жизнь и вовсе не смерть. Самое страшное – промежуток между жизнью и смертью.

«Тебе жалко меня?» – спрашивала она у сына, когда тот сидел возле ее кровати. Лем пытался шутить. Ведь именно в такие моменты чувство юмора становится спасением от фальшивого оптимизма. Не умея избавить родного человека от пытки, еще острее ощущаешь свое тотальное безверие. Сентенции типа «бог тебя любит» начинают казаться издевательством. Рассуждения о бессмертии души имеют утешительный характер. Теория расплаты физической болью за грехи неубедительна. Земной разум не способен постичь, для чего дано это испытание. Ладно, оно дано тебе – допустим, для усиления человекости. Но не удается уразуметь, для чего это испытание беспомощному старику, который не может себя защитить и что-либо изменить, страдая еще и от того, что стал обузой для близких. Неизбежность старческой немощи – позорный закон бракованного мироустройства. Медленное унизительное умирание – исчерпывающее доказательство ничтожности человека как вида. Облегчение от того, что отмучились оба – глумливая гримаса высших сил. Способ спасения ближнего показал кинорежиссер Михаэль Ханеке в шедевре «Любовь», но это нам не по силам.

Марина Ильинична ушла в 84 года. Пережив смерть матери, а затем отца, Лем смотрит вдаль: «Ужасно боюсь, что и мне уготовано медленное угасание. От родителей я, скорее всего, унаследую еще и мучительную старость».