Читать книгу Забытая армия. Французы в Египте после Бонапарта. 1799 – 1800 - А. В. Чудинов, Д. Ю. Бовыкин - Страница 5

Если бы мы ничего не знали о том, как в ходе Египетской экспедиции развивались отношения двух наиболее именитых в ее составе военачальников, то решение Бонапарта при отъезде во Францию оставить своим преемником Клебера выглядело бы вполне логично с точки зрения целесообразности: новым главнокомандующим должен был стать наиболее опытный и авторитетный из остающихся в Египте генералов. Однако подобный вывод был бы излишне поспешен. «Неизбежные в столь чрезвычайных обстоятельствах необычные ситуации», как определил их Клебер, действительно позволили ему лучше узнать Бонапарта, что обогатило их взаимоотношения множеством нюансов.

Поход начался для Клебера не лучшим образом. После высадки в ночь на 2 июля 1798 г. в бухте Марабу, что в 12 км от Александрии, Бонапарт повел его дивизию вместе с дивизиями Мену и Бона ускоренным маршем к городу, чтобы захватить тот, используя фактор внезапности. Тем не менее гарнизон и местные жители оказали нападавшим ожесточенное сопротивление с обветшалых и полуразрушенных крепостных стен. Французам же пришлось вести штурм без поддержки артиллерии, которую еще не выгрузили с кораблей. И все же город был захвачен, хотя и не без потерь: в частности, из строя выбыли два командира дивизий. Но если Мену оказался лишь контужен сброшенным на него камнем, то Клеберу пуля попала прямо в лоб. По счастью, она находилась на излете и кость не пробила. Однако следствием ранения стали жестокие головные боли.

Восточная армия 6–7 июля двинулась дальше, на Каир. Клебер же был оставлен в Александрии командовать округом и в последующем завоевании Египта участия не принимал. Впрочем, и на этом месте сидеть сложа руки не приходилось. В отличие от спокойной Розетты, где поправлял свое здоровье Мену, в Александрии Клеберу пришлось держать оборону по всем фронтам.

Больше всего забот ему доставлял «фронт» внутренний. Клебер добросовестно попытался наладить сотрудничество с местными жителями, как того требовал Бонапарт. Еще во время морского перехода личному составу армии было зачитано обращение главнокомандующего от 22 июня 1798 г., где говорилось о необходимости с уважением относиться к обычаям и верованиям жителей Египта для установления с ними взаимопонимания и добрых отношений:

«Народы, с которыми вы будете жить, мусульмане. Первая заповедь их веры гласит: “Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его”. Не спорьте с ними. Поступайте с ними так, как мы поступали с евреями и с итальянцами. Уважайте их муфтиев и имамов так, как вы это делали по отношению к раввинам и к епископам. Проявляйте к церемониям, предписанным Кораном, и к мечетям ту же толерантность, что вы проявляли к религиям Моисея и Иисуса Христа. <…> Вы столкнетесь здесь с другими обычаями, чем в Европе, вам надо к ним привыкнуть. Эти народы иначе относятся к женщинам, чем мы, но во всех странах насильник считается чудовищем. Грабеж обогащает лишь немногих; он нас бесчестит; он уничтожает наши ресурсы; он превращает в наших врагов те народы, которые в наших интересах иметь друзьями»[67].

Клебер и сам следовал инструкции Бонапарта и того же требовал от подчиненных. Однако те в мусульманской стране продолжали вести себя так, как привыкли в Европе, где солдаты революционной армии относились к религиозным святыням подчеркнуто пренебрежительно и даже агрессивно. В своем ежедневном приказе от 10 июля Клебер отмечал:

«Генералу доложили, что многие французы ходят испражняться возле мечетей или кладбищ. Поскольку это явно противоречит нашему обещанию относиться с уважением к религии мусульман, командиры не должны позволять подчиненным поступать подобным образом, а патрули обязаны следить за тем, чтобы такое больше не повторялось»[68].

Совершали французские солдаты в отношении местных жителей и другие «эксцессы в ночное время»[69]. Особенно отличались своими бесчинствами сходившие на берег матросы французской эскадры. «Они, – образно пояснял Клебер в письме от 11 июля командующему флотом адмиралу Ф. П. Брюейсу, – не довольствуются тем, что рвут плоды, но рубят дерево под самый корень»[70]. И действительно, повседневные практики французских военнослужащих уже с первых дней оккупации рубили под корень и без того чахлое древо их взаимопонимания с мусульманским населением.

Уже 13 июля гарнизон был поднят по тревоге из-за произошедших почти одновременно двух чрезвычайных происшествий: один из канониров флота получил в городе от местного жителя удар саблей по голове и восемь ударов стилетом, а другой француз – слуга офицера – кем-то был сброшен в море[71]. Чем именно они заслужили такую немилость мусульман, официально не сообщалось. Однако уже 14 июля в ежедневном приказе по гарнизону Клебер объявил, что впредь будут караться смертью те, кто вторгается в гаремы, проникает, как вор, через ограду в дома мусульман, охотится с огнестрельным оружием на голубей внутри города, мешает верующим молиться в мечетях и совершать омовение в банях[72]. Подобный перечень, составленный, скорее всего, на основе опыта первых двух недель пребывания французов в Александрии, дает наглядное представление о характере некоторых из совершавшихся ими ночных и дневных «эксцессов». 15 июля Клебер учредил военный трибунал, чтобы судить правонарушителей из числа своих подчиненных[73]. К концу августа по приговору этого трибунала один человек за преступление против местных жителей был расстрелян, восемь отправлены на галеры, что позволило, по словам Клебера, «привести в чувство» 69-ю полубригаду, составлявшую ядро гарнизона Александрии[74].

Личность горожанина, покушавшегося 13 июля на жизнь флотского канонира, была установлена, но наказать виновного не удалось, так как он скрылся. Суд, составленный из местных шейхов, постановил: за невозможностью применить к преступнику право талиона снести в течение двух дней дом, где проживает его семья. Клебер, стремясь не обострять отношений между горожанами и оккупационными войсками, заставил раненого канонира «попросить» о смягчении этого наказания и об отмене сноса дома. Впрочем, сообщая 19 июля Бонапарту о своем жесте доброй воли, Клебер не скрывал скептицизма:

«Я тем не менее не стал бы ждать большого успеха от подобного акта милосердия. Эти люди воспринимают любое проявление мною к ним доброты как признак слабости. А с другой стороны, едва лишь я выказываю в отношении их хотя бы немного даже не строгости, но твердости, они уже у моих ног. Они согнутся еще ниже, генерал, когда узнают, что вы вступили в Каир. До тех же пор, пока они все время колеблются между страхом и надеждой, я не слишком полагаюсь на их клятвы»[75].

Внешний «фронт» для французского гарнизона в Александрии проходил одновременно и по суше, и по морю. С суши городу постоянно угрожали воинственные племена бедуинов, порою приближавшиеся к самым окраинам. Так, уже на другой день после ухода основных сил Бонапарта к Каиру они атаковали в окрестностях Александрии французский обоз и убили несколько солдат[76]. С моря же французам приходилось постоянно ждать нападения английского флота. Для отражения обеих угроз Клебер приказал построить укрепления на прилегающих к городу высотах.

Однако людей для проведения земляных работ не хватало, поскольку на относительно небольшой – чуть более 1000 чел. – гарнизон возлагалась также караульная служба в городе и поддержание контроля над провинцией посредством мобильных колонн. Пришлось привлечь местных рабочих. Их Клеберу доставил шариф[77] аль-Кораим, ранее присягнувший французам и поставленный Бонапартом во главе гражданской администрации Александрии[78]. Платить землекопам согласно совету Кораима стали по самым высоким расценкам, чтобы тем самым снискать симпатии египтян. В результате находившиеся в распоряжении Клебера скромные финансовые ресурсы начали быстро таять.

Деньги требовались и для формирования нового подразделения – Мальтийского легиона, куда вошли приехавшие в Египет вместе с французами бывшие рыцари и подданные Мальтийского ордена[79]. Кроме того, надо было платить жалованье солдатам и финансировать постройку лазарета из-за угрозы чумы, свирепствовавшей в других провинциях Османской империи[80]. В конечном счете не прошло и месяца после захвата Александрии, как Клебер столкнулся с острым дефицитом финансов. Отныне эта тема практически не сходила со страниц его официальной переписки.

На какое-то время Клеберу удалось смягчить финансовую проблему, обложив мусульманскую часть населения Александрии чрезвычайной контрибуцией в 100 тыс. ливров. В принципе подобный шаг представлял собою отступление от инструкции Бонапарта, однако Клебер, относившийся к местным элитам, как мы видели, с большим недоверием и без малейшей симпатии, воспользовался в сугубо прагматических целях подвернувшимся ему благоприятным предлогом. Таковым оказался арест шарифа Кораима по обвинению в измене. В первые недели своего пребывания в Александрии Клебер постоянно упоминал шарифа в донесениях Бонапарту как своего главного сподвижника в управлении городом. Но при этом имя Кораима всякий раз оказывалось связано с различного рода неудачами. Арабские курьеры, отправленные шарифом с донесениями Клебера главнокомандующему, вернулись, так и не найдя Бонапарта. Арестовать человека, ранившего канонира, шариф вовремя не сумел и позволил ему скрыться. Двинувшаяся к Даманхуру мобильная колонна встретила организованное сопротивление со стороны объединенных сил местных жителей и бедуинов, явно оповещенных заранее об операции и успевших подготовиться к приходу французов. Более того, слух о том, что колонна попала в засаду и якобы полностью истреблена, был запущен в Александрии еще за день до стычки. Эти и другие факты побудили Клебера заподозрить шарифа в двойной игре. Да и александрийский патриарх предупредил французского командующего об измене в его ближайшем окружении[81].

В результате 19 июля Клебер приказал арестовать Кораима и отправить его на военный корабль, а затем – в Каир, чтобы Бонапарт сам решил его судьбу. Забегая вперед, отмечу, что судьба эта оказалась незавидной. Дальнейшее расследование подтвердило, что шариф поддерживал связь с Мурад-беем, одним из двух мамлюкских правителей Египта (вторым был Ибрагим-бей), и организовал в городе антифранцузский заговор, за что в конечном счете и поплатился жизнью. Клебер же, нейтрализовав главного и наиболее авторитетного защитника мусульман в Александрии, воспользовался благоприятной ситуацией для пополнения армейской казны и обложил их упомянутой контрибуцией[82].

Впрочем, даже поступление такой суммы могло лишь ненадолго ослабить, но отнюдь не устранить нехватку средств. 1 августа Клебер жаловался в письме к Мену:

«У вас положение трудное, но ему еще очень далеко до моего. Вы обретаетесь среди изобилия провизии, которую надо лишь реквизировать, я же нахожусь среди песков. Всё надо везти сюда извне, для чего нужна обстановка доверия и возможность получить выгоду, а потому за всё тут приходится платить наличными. Главнокомандующий потребовал тратить 78 000 ливров в месяц на флот, артиллерию и инженерные войска, не считая продовольственных припасов для того же самого флота и сухопутных частей, не считая также жалованья для солдат, которые уже в течение четырех месяцев не получали ни су, и на всё это мне оставили в кассе 60 000 ливров. <…> Из всех способов управления нет ничего хуже такого, когда вам приказывают производить расходы, не указывая четко и определенно, каким образом изыскивать для них средства»[83].

Между тем ситуация еще больше осложнилась после того, как 1 августа 1798 г. английская эскадра адмирала Г. Нельсона стремительно атаковала и в многочасовом бою разгромила французский флот, стоявший на якорях у Абукира. Поскольку нападение оказалось неожиданным, несколько тысяч французских моряков так и не успели вернуться на свои корабли с берега, а после сражения им оказалось уже некуда возвращаться. Еще несколько тысяч моряков, взятых в плен во время сражения, вернули англичане: им было нечем их кормить. Вся эта дезорганизованная масса заполнила Александрию, губительно влияя на состояние воинской дисциплины и создавая дополнительную нагрузку на армейскую казну. Чтобы навести порядок и найти всем этим людям полезное применение, Клебер приступил к объединению их в морской легион[84]. На это тоже потребовались дополнительные средства.

Однако хуже всего было то, что отсутствовала какая-либо связь с главнокомандующим. Мену время от времени передавал Клеберу отрывочные известия о действиях основных сил армии, приходившие в Розетту по Нилу. До Александрии же не доходило ничего. Некоторые из отправленных Клебером депеш попали, как он узнал, в руки бедуинов, остальные, возможно, и достигли адресата, но ответа ни на одну из них не пришло. В очередном послании Бонапарту, от 11 августа, Клебер сетовал:

«Я испытываю, гражданин генерал, за ваше здоровье и само ваше существование большое беспокойство. И оно разделяется многими. Как могло такое случиться, что за 35 дней я не получил от вас ни слова? Половина моих писем, без сомнения, потерялась, но хотя бы часть-то из них вы получили. Заклинаю вас, подайте мне хоть какие-то признаки жизни, а если возможно, приезжайте сюда сами. Уверен, ваше присутствие здесь крайне необходимо. В армии ходят разные слухи, с которыми я пытаюсь бороться, но которые не могут не производить на людей впечатления»[85].

Первое из писем Бонапарта дошло до Александрии лишь 15 августа. Сообщив главнокомандующему об этом радостном известии, Клебер тут же вновь обратился к наиболее болезненной из стоявших перед ним проблем – проблеме финансов:

«Необходимо, гражданин генерал, 300 тыс. ливров ежемесячно для содержания всех служб и выплаты гарнизону жалованья, с чем уже имеются серьезные задержки. Ведь здесь всё еще только предстоит сделать, а ничего не делается бесплатно. Сообщение с городом прервано и по суше, и по морю, из-за чего торговля находится в величайшем застое, и таможня, единственный источник наших поступлений, ничего не дает. Придите же к нам на выручку, гражданин генерал»[86].

Пять дней спустя, 20 августа, Клебер повторяет эту просьбу: «Совершенно необходимо, гражданин генерал, чтобы вы оказали нам помощь суммой денег, достаточной для оплаты всех тех служб, которые вы от нас требуете»[87].

По мере установления более или менее надежного сообщения по суше между Александрией и Каиром, куда войска Бонапарта вступили 22 июля, письма от главнокомандующего стали поступать более регулярно, однако они, похоже, не слишком обрадовали Клебера. Во всяком случае уже в его ответе от 23 августа на послание Бонапарта заметна некоторая напряженность:

«Вы были бы несправедливы, гражданин генерал, если бы приняли ту горячность, с которой я перечисляю наши нужды, за признак слабости или упадка духа. Я вам уже сообщал, что произошедшее 14-го [термидора, или 1 августа; имеется в виду гибель французской эскадры. – А. Ч.] вызвало у солдат лишь гнев и жажду мести. Что касается меня, то мне вообще не важно, где я должен жить и где я должен умереть, поскольку я живу ради славы нашего оружия и умру так же, как и жил. Рассчитывайте при любом ходе событий на меня и на тех, кого вы поставили под мое начало»[88].

По всей видимости, в каком-то из писем главнокомандующего Клебер разглядел обидный для себя намек на якобы проявляемое им малодушие, что и вызвало с его стороны столь велеречивую реплику. Я не вижу иного объяснения для такой, обычно не свойственной Клеберу, высокопарности в сугубо деловой переписке. Тем более, как мы далее увидим, он обычно переходил на возвышенный тон именно под влиянием обиды. Правда, ни одно из сохранившихся посланий Бонапарта того времени вроде бы не дает оснований для такой реакции, но совсем не факт, что до нас дошли все подобные документы.

Впрочем, и те, что дошли, показывают, что напряжение между двумя корреспондентами не только существовало, но и постепенно нарастало. Получив процитированное мною выше письмо Клебера от 11 августа, где тот интересовался, не заболел ли часом Бонапарт, раз не пишет столько дней, последний не без сарказма ответил: «Я благодарю вас, гражданин генерал, за проявленную вами заботу о моем здоровье. Оно, могу вас заверить, никогда не бывало лучше». А всего через несколько абзацев, опять вернувшись к теме здоровья, на сей раз уже своего визави, Бонапарт в ответ на просьбу разрешить Клеберу вернуться в свою дивизию не слишком деликатно замечает: «Вы понимаете, что ваше присутствие всё еще необходимо на том посту, который вы сейчас занимаете. Как видите, полученная вами рана обернулась для армии благом»[89].

Больше всего Бонапарта раздражала та самостоятельность, которую командующий округом Александрии проявлял в финансовых вопросах, изыскивая всё новые способы решения стоявших перед ним проблем. От письма к письму тон Бонапарта становится всё более жестким: «Я не одобряю, гражданин генерал, принятой вами меры по удержанию у себя 15 000 ливров, отправленных мною генералу [sic!] Гантому. Я прошу вас, если он еще в Александрии, вернуть их ему»[90]. Контр-адмирал Оноре Жозеф Антуан Гантом командовал тем, что после сражения при Абукире осталось от французской эскадры. Разумеется, Клеберу на месте было гораздо виднее, чем Бонапарту из Каира, как лучше использовать имевшиеся скудные средства для покрытия наиболее острых на текущий момент потребностей войск, но Бонапарт не желал терпеть проявления излишней, на его взгляд, самостоятельности подчиненных. Тем более если это касалось военачальника, существенно превосходившего его по возрасту, времени производства в чин и боевому опыту. Роль генерала Лешеля, лишь сугубо номинально осуществлявшего в Вандее руководство Клебером, Бонапарта явно не привлекала. Однако и Клебер был готов выносить нажим со стороны молодого главнокомандующего только до определенной степени, а далее мог последовать взрыв. И взрыв последовал. Детонатором к нему стало письмо Бонапарта от 1 сентября:

«Гражданин Ле Руа[91] мне сообщил, что все мои распоряжения относительно флота оказались невыполнимы из-за вашего решения использовать отправленные ему мною 100 000 франков на другие цели. Вы должны после получения этого приказа немедленно вернуть 100 000 франков флоту и больше никогда не противодействовать сделанным мною распоряжениям, поскольку они определяются мотивами, о которых вы, не находясь в центре, не можете знать.

Администрация Александрии потребляет в два раза больше средств, чем вся остальная армия. Госпитали, в которых у вас не более 1000 больных, стоили и стоят намного больше, чем все госпитали армии.

Не думаю, что в каком-либо из разнообразных приказов, которые я вам отдал, вам было дозволено самому решать, брать или нет контрибуцию под видом займа с купцов Александрии. Поэтому, если вы задержали ее взимание, я попросил бы вас немедленно принять меры для возобновления ее сбора. Какие бы неудобства это ни вызывало, у нас в настоящий момент нет другого способа существования»[92].

В подобном тоне разговаривать с Клебером не позволял себе никто, тем более молодой человек, почти годившийся ему в сыновья. И реакция не замедлила последовать:

«Я только что получил ваше письмо от 15-го [фрюктидора, или 1 сентября].

Мне надо было ожидать вашего недовольства из-за 100 000 ливров, которые предназначались флоту и которые я употребил для оплаты иных служб, хотя я и находился тогда в крайне затруднительном положении, что, возможно, должно мне послужить оправданием. Однако я не думал, что заслужу упрека за управление финансами. Если это правда, гражданин генерал, что Александрия расходует средств вдвое больше остальной армии, оставляя за скобками взимаемые в других местах реквизиции, которые здесь никогда не проводились, и те средства, которые здесь постоянно приходится выделять инженерным войскам, артиллерии и флоту, то было бы правомерно сделать вывод, что тут имеет место постыдное расточительство.

Вследствие этого главный казначей армии обязан строго расследовать деятельность здешнего комиссара и лишить его всякого доверия, пока тот не оправдается. И мои собственные действия должны быть проверены, чего я официально требую.

Вы, гражданин генерал, когда составляли это письмо, забыли, что вы высекаете в скрижалях истории[93] и что вы пишите Клеберу. Не допускаю, однако, что вы имели при этом какую-либо заднюю мысль, ибо вам бы не поверили.

Я жду, гражданин генерал, возвращения этого курьера с приказом мне сложить полномочия не только в Александрии, но и в армии вообще до тех пор, пока вы не будете лучше осведомлены о том, что здесь происходило и происходит. Я приехал в Египет отнюдь не для того, чтобы сделать себе состояние. Я везде гнушался этим. Но я никогда не позволял и впредь не позволю питать в отношении меня какие-либо подозрения»[94].

Бонапарт неожиданно оказался перед угрозой потери самого опытного из своих генералов. За желанием Клебера сложить временно свои полномочия вполне могло последовать и прошение об окончательной отставке. Хотя Восточная армия находилась за тысячи километров от Франции и была отрезана от метрополии английским флотом, практика ухода в отставку старших офицеров и чиновников там действовала точно так же, как и во всех остальных армиях Республики. Для получения отставки и разрешения вернуться на родину требовалось лишь представить весомый аргумент, каковым, к примеру, могло стать плачевное состояние здоровья. Именно под таким предлогом, сложив свои полномочия, уехали во Францию главный казначей армии С. А. Ф. Сюси де Клисон, командующий кавалерией генерал Т. А. Дюма (отец автора «Трех мушкетеров») и еще целый ряд других участников экспедиции.

Несмотря на то что путь во Францию был сопряжен с риском попасть в плен к неприятелю, число желающих покинуть негостеприимный Египет не уменьшалось, и Бонапарту 9 декабря 1798 г. даже придется специальным приказом приструнить врачей армии, чтобы они впредь не проявляли чрезмерную, по его мнению, снисходительность при выдаче справок о состоянии здоровья[95]. Клеберу же после его ранения в голову получить такое разрешение и вовсе не составило бы труда. Однако Бонапарту он был крайне необходим в армии, причем не только как опытный командир, но и как человек, имевший непререкаемый авторитет у солдат и офицеров, ранее служивших в Германской армии (она появилась в 1797 г. после слияния Самбро-Маасской и Рейнско-Мозельской армий). Эти соратники Клебера по кампаниям 1794–1796 гг. составляли примерно половину Восточной армии. Они, в отличие от солдат, ранее воевавших в Италии и составлявших вторую половину Восточной армии, не знали Бонапарта до Египетской экспедиции и особого пиетета к нему не испытывали. Отставка же и отъезд Клебера, которого они любили и которому доверяли, бесспорно, произвели бы на них деморализующее воздействие. Прекрасно понимая это, Бонапарт резко сдал назад:

«Я только что, гражданин генерал, получил ваши письма от 19-го, 20-го и 21-го [фрюктидора, или 5, 6 и 7 сентября] и с огорчением увидел, что вы придали моему письму от 15-го [фрюктидора, или 1 сентября] тот смысл, которого в нем не было и быть не могло. Если я высекаю в скрижалях истории, то у вас есть меньше, чем у кого бы то ни было, оснований об этом сожалеть»[96].

Но те слова, что молодому и самоуверенному главнокомандующему не следовало произносить, уже были произнесены. В отношениях между двумя генералами пробежала трещина. И 17 сентября Клебер, ссылаясь на проблемы со здоровьем, опять просит освободить его от должности и отпустить… пока только в Розетту:

«Похоже, гражданин генерал, я плохо соответствую вашим намерениям относительно гражданского и военного управления Александрией. Все эти промахи и оплошности, которые вы, очевидно, ставите мне в вину, я связываю с состоянием своего здоровья. Рана моя действительно совершенно зарубцевалась, но головные боли не проходят, и вызываемые ими жестокие страдания часто заставляют меня запираться в комнате. Мне прописан режим, я его соблюдаю, но состояние мое не улучшается.

Вследствие этого прошу вас, гражданин генерал, разрешить мне не ехать в мою дивизию, раз вы не считаете это нужным, а немного отдохнуть и сменить обстановку в Розетте. Мне это кажется совершенно необходимым.

Гражданин Дюбуа[97], который, как вы найдете, весьма изменился, сообщит вам на сей счет все подробности, что, без сомнения, убедит вас согласиться с моей просьбой. Я вновь приму командование над Александрией, как только почувствую себя лучше или в случае какой-либо угрозы городу»[98].

Не дожидаясь ответа Бонапарта, Клебер два дня спустя, 19 сентября, ставит его перед фактом, слагая с себя полномочия командующего округом:

«Я только что, гражданин генерал, передал командование над Александрией генералу Манкуру[99]; мое здоровье в настоящий момент не позволяет мне этим заниматься. <…> Позвольте мне, гражданин генерал, настаивать на своей просьбе об отъезде в Розетту, чтобы там немного отдохнуть и сменить обстановку. Мне крайне необходимо то и другое»[100].

Еще через три дня, 22 сентября, опять не дожидаясь ответа на предыдущее послание, Клебер поднимает ставки всё выше и привлекает к разрешению спора с главнокомандующим генерала Каффарелли, через которого он в свое время и получил приглашение Бонапарта принять участие в Египетском походе:

«Вы поручили генералу Каффарелли, гражданин генерал, сделать мне предложение сопровождать вас в дальней экспедиции. Ваше имя, ваша слава и моя признательность вам за то доброе мнение, которое вы, не будучи со мной знакомы, обо мне составили и высказывали, побудили меня дать согласие, не колеблясь ни минуты. Сегодня состояние моего здоровья и страдания, причиняемые мне последствиями ранения, не позволяют мне больше сопутствовать вам в вашей блистательной карьере, и я точно так же обращаюсь к генералу Каффарелли, чтобы получить ваше согласие на мое возвращение во Францию. Примите, гражданин генерал, благосклонно то, что он скажет вам на сей счет»[101].

Возможно, тогда же Клебер написал Каффарелли и те слова, которые дошли до нас в переложении Рене Николя Дюфриш Деженетта, главного врача Восточной армии:

«В Египте я иду не в ногу. Я не умею ходить так, как это понравилось бы главнокомандующему, а его рука недостаточно сильна, чтобы заставить меня идти иначе. Когда два таких человека, как он и я, не могут найти между собой общего языка, им лучше мирно расстаться»[102].

Понимая, что еще немного – и он потеряет Клебера безвозвратно, Бонапарт поспешил пригласить эльзасца в Каир, чтобы лично или с помощью Каффарелли убедить его сменить гнев на милость:

«Генерал Каффарелли передал мне, гражданин генерал, ваше пожелание. Я крайне огорчен вашим нездоровьем. Надеюсь, вам станет лучше от воздуха Нила, и, покинув пески Александрии, вы, быть может, найдете наш Египет не таким уж плохим, каким он мог показаться сначала. <…> Я, поверьте, желаю вашего скорейшего восстановления и высоко ценю ваше уважение и вашу дружбу. Боюсь, что мы немного повздорили, но вы проявите несправедливость, решив, что я из-за этого не страдаю. Над землей Египта облака если и появляются, то рассеиваются в течение шести часов. С моей стороны, если они имели место быть, то рассеялись и вовсе за три. Уважение, которое я к вам питаю, не уступает тому, что вы мне когда-то засвидетельствовали»[103].

Александрийская «ссылка», как однажды Клебер назвал свое пребывание в этом городе[104], завершилась. По приглашению главнокомандующего он 18 октября[105] отправился в Каир, еще не догадываясь, что главные испытания для его отношений с Бонапартом ждут впереди.