Читать книгу 0:2 В пользу в (б) реда - А. Я. Миров - Страница 6

Пиджак, бросивший пускать лоск в глаза ещё троицу годков назад, скромно примостился на гвоздике около маленькой чёрной курточки. Шейный отдел привычно вытянулся, заставив треть мужского костюма вернуть себе кургузость и подозрения, что в его родословную затесалась тряпка половая обыкновенная. Ему безразлично, что соседка, вопреки заявлениям, к коже имеет отношение токмо в связи с человеческой, коей повинна служить верой, правдой и теплом. Ежели ты по-настоящему влюблён, облик волнует исключительно свой: мол, достоин ли я, гожусь ли, стану ли избранником. Только её избранником. Только бы её. И покуда длится чувство прекрасное, доброе, светлое, мыслями гадится единственно в себя, а как в сердечке пламя изменяет масштабу, тут и зрение возвращается, и поиск несовершенств фонтанирует наружу. Сердечко ж не мангал, на углях из страсти любовь не приготовишь. Но то дела будущие. Покамест воротимся к мальчонке, добровольно оставшемся без пиджака.

А он успел скинуть помеченные звездой кеды, что давненько убежали от белизны в серость. И теперь, блестя ногтем большого пальца сквозь раззявивший дыру носок, истово прислушивается. Вроде, тихо. Хотя чего это вроде? Тихо! Замечательно тихо!! Паренёк замер, раздумывая, стоит ли подпрыгнуть и какая высота почтенна для ликования. Вдруг нежданная амнезия посетила младую голову, кулачки сжались, губы завернулись внутрь, веки отдалились друг от друга, будто сильно поссорились. И тут из кухни пискнул чайник, затем застонал и распустился на свист. Мальчонка вздрогнул. Рывок, не случившись, было начал таять, но внезапно переориентировался в направление назад. Дырявый носок ткнулся в резиновый шлёпок. Потом, одумавшись, выскочил, точно побрезговал открытой обувкой. Судорожно потёрся о пол рядом с облезлой тумбой, выудил из-под неё раздавленные бременем тапки и схоронился в том, что более походил на правый. Другой носок стыдиться себя не намеревался, однако последовал примеру. Юноша выдохнул, глянул на руки, спешно избавился от кулаков и понуро двинулся на кухню.

Он ступал аккурат по трели, вымощенной русскими слогами, что, если сложить, никак не складывались. Незнание английского языка не освобождает от желания подпевать иностранной песне. Пущай изрыгаемые слова даже отдалённо не напоминают авторские, в собственной голове сие звучит великолепно. А нейтив спикеры всё одно не слышат, а ежели когда соприкоснутся, пущай на себя пеняют, раз на понятном языке сочинить не удосужились.

– Ой, Мурик, напугал! – вынув наушник, Осипова зло уставилась в физиономию, переливающуюся недоумением, влечением и смущением.

Ну во-первых, чего он удумал ноги марать о тапки, которые и не тапки вовсе, а натуральная грибница?! Сколько себя помнит, они всегда имели вид угодивших под каток, будто сие не износ, а способ изготовления. Чьи они? Откуда они? В пору на шоу их отсылать, где всякие сумасшедшие соревнуются с актёрами за звание мага. А она ведь ему только в лицо гневается, значит, свидания незащищённого пальца с царством микробов можно было избежать. Во-вторых, это всё-таки она! Не вредная бабка с шутками промеж вставной челюсти, не противные Уськовы, от которых несёт снобизмом даже без их присутствия, а она – прекрасная Заночка. Ради неё эти грибковые тапки он готов приладить и на рваные носки, и даже на собственную голову. Фу! Фу, конечно, но если надо! Если она скажет. Она. Как хорошо, что это она! В-третьих, она! Это же она! Почему она? Она же сегодня на работе до вечера. Он лично в её ежедневнике видел, когда она после завтрака убежала заменить серую толстовку, ибо соседка как бы между прочим отметила, что в ней Заночка родная сестра комару. Вроде и не обидно, ну где комар и где самая красавица из красавиц? Ну совсем же не родственники! Хотя после бабкиных слов и прелестные ручки будто высохли, тонкая талия сравнялась с бёдрами и рёбрами, нос вытянулся, глаза сощурились, кифоз накрыло горбом. Думалось, сейчас, нет, прям вот сию секунду она взлетит, и всю кухню взорвёт от мерзкого писка.

– Ты чего, уснул? – Зина бросила пританцовывать и на всякий случай вынула второй наушник.

Господи, этот невыносимый писк!

– Иди, куда собирался, – Осипова обхватила ручку чайника обеими ладонями и составила толстобокого с плиты. – Я здесь буду музыку слушать, – она продемонстрировала два беспроводных устройства. – Могу даже дверь закрыть.

– Да я ничего такого. Я просто с обеда. Я помыться вообще хотел!

– Разумеется, – Зинаида потеряла то, что так и не выросло до интереса. – Дверь-то закрывать?

– Сам закрою, – буркнул мальчонка и принялся отвязывать искусанную жизнью верёвку, позволявшую полотну иметь вид полноценный и дееспособный.

Кто его вешал – доподлинно неизвестно. Скорее всего тот же чудак, что расшаркал эти тапки. Видно, тогда-то дверь заодно с петлями обрела психологическую травму и теперь наотрез отказывается, выходя из косяка, прилегать к стене. Ты её побитенькую отворотишь, а она хлясь, и обратно. Хорошо, ежели токмо замочком щёлкнет, может же ещё и по фасаду того, кто, не ведая преград, намеревался войти следом.

Нервно дрыгая ручонками, паренёк одолел узел. Ну кто так привязывает?! Будто и не для удобства передвижения человека, а в суровое наказание двери. Явно бабка расстаралась. Едва он расположил конечности, что называется, по швам, как полотно с остервенением врезалось в коробку. Юноша вздрогнул, разозлился на себя за пугливость – ещё пред бестолковым предметом не хватало козырять низменными эмоциями. Ладно бы то часы какие умные были или смартфон большой и дорогой, наконец, телевизор. Хотя нет, он ведь паренёк, а не мужичок, чтоб к телеку всё самое ценное нести: еду, живот и мозг.

– Ой! – молодого человека посетили ощущения, знакомые буквально до боли. Он таки вспомнил, что на кухню ходил вовсе не поздороваться, и, позабыв недоумение, влечение и тем паче смущение, исчез в помещении, что охранял страдающий ожирением Амурчик, бессовестно справляющий нужду в никуда.

– Ой! А ведь режим инкогнито давно пора переключить на всегласно.

Прошу любить да жаловать, Мурат Заваркин – квартира номер 12, звонить два раза. Вечный, уверена приёмная комиссия, абитуриент местечкового художественного техникума и временный, думает сам паренёк, санитар психиатрической лечебницы. Средний рост, ниже среднего доход и ещё ниже степень таланта, по заверениям всё той же приёмной комиссии. В отличие от Зины-Заны родителей своих знал только по чёрно-белым фото, на которые, кажется, стоит нечаянно чихнуть, и строгие лица канут с изображения в пыль. Рос под надзором бабушки, уставшей от жизни с момента отсечения пуповины. Именно она тыкала широким ногтем, напоминающим лопату, в альбом с карточками каких-то родственников, приговаривая:

– От же матушка твоя. От и батя.

– А это кто? – вопрошал кроха Мурик, дивясь на серые физиономии, проклявшие улыбки.

– Да пёс разбери – щурилась женщина. – Товарищи ихние, видать.

С каждым годом память отпускала бразды правления, и бабушкин перст марал новые старые снимки. Заваркин поначалу изумлялся вслух, мол, как же так, в прошлый раз матушка и батя грозили взглядом совсем с других фотографий. Но ба натурально и слыхом не слыхивала, чего там внучек бормочет. Когда-то она решила выдавать свою многочисленную и большей частью неопознанную родню за предков Мурата, потому что смириться с истиной природой дочки и «ейного хахаля» мешали тщательно спроектированные ожидания. Нет, то, что плоть от плоти ранёхонько маманькой стала – енто даже хорошо. Ну или всяко лучше, чем в шкуре старой девы до могильной плиты таскаться. Правда, без замужества паршивка в подоле принесла. Но так и жук этот, обрюхат, от дитятка не отказывался.

Не случилось Муратику и года, как дочка с сожителем умотали, позабыв раскланяться. Схлопотав инфаркт и выжив вопреки прелестям деревенской лечебницы, бабушка отныне болеть себе запретила. Вернулась домой, забрала внучка от подружки-соседки, прослезилась, глядя, как он заходится неподдельной радостью, уложила на тихий час и ну кидаться на всё, что осталось от паразитки-дочери. Потом, правда, жалела, что ни одной фотографии не выжило в том жесточайшем бою. А однажды к ней милиция нагрянула, говорят, смотрите, что у нас есть, и протягивают снимки. Бабушка глянула и твёрдо решила очам своим не верить. Да куда там, ведь точно они: кровинушка её и негодяй ейный. Только опухшие, будто водой почки растворяли. Пока женщина силилась понять, чего это молодых как на дрожжах оттопырило, тот, что повыше, снял фуражку, отдал низкорослому и затараторил. Бабушка надела плащ, к коему из-за размера остро желалось добавить эпитет «палатка», завязала косынку на два узелка и молча вышла. Милиционеры переглянулись и следом выскочили.

Перекошенный УАЗик испуганно крякнул, но женщина не обратила внимания. Она гладила сухой ладонью плащ-палатку с таким видом, словно всю жизнь сидела здесь, на заднем сидении, оттого недоумения отчаявшегося авто казались ей совершенно непонятными, более того, неуместными как картошка в плове. Хотя сам УАЗик считал картошкой именно бабушку.

С трудом отколупав левый бок транспорта в салон впихнулся тот, что повыше. Низкорослый милиционер, сняв фуражку, вскочил в правый и выстроил на коленях башенку из головных уборов.

Пока за окном мелькали деревья вперемешку с полями, бабушка ворошила прошлое в поисках гвоздика, который распорол систему её воспитания. С тем, что дочь с ейным проходимцем обчищали наивных старух, представляясь социальными работниками, она смирилась быстро. Не охала, не ахала, за отремонтированное сердце не хваталась. А вот к тому, что судьба заставит пережить собственного ребёнка, женщина оказалась не готова. Ещё больше под дых било предстоящее опознание.

– Найдены на берегу речки. Отнесло течением. Смерть от утопления. Предположительно не поделили добычу…

Отчего-то тот, что повыше произносил это слово с ударением на первый слог – дóбычу. Наверное, раздражение мешало упасть в обморок или лупить говорящего вместе с его низкорослым коллегой по мордасам да кителю, рыгая рыданиями.

– Предположительно не поделили дóбычу. В ходе ссоры женщина ударила мужчину тяжёлым предметом в висок, тот потерял равновесие, уцепился за неё, и подельники вместе свалились в реку…

Вместе… Всё, как и хотела мать для своей дочери. Только свадьбу устроила природа. Отправила их вместе в плавание по реке под названием Семейная жизнь… И были они вместе до последнего вздоха.

– Вместе свалились в реку и утопли. При них обнаружили…

Бабушка не вникала, чего там по карманам любовнички рассовали и чего из рассунутого не досталось воде. Сейчас она прыгала на кочках в компании исхудалой машинки и пары милиционеров: один, что повыше, беззвучно матерился на вдохе, а его низкорослый коллега бесконечно реконструировал на коленках башенку из фуражек. Женщина приняла смерть кровинушки, как принимала все несправедливости, подкидываемые небесами. Она всегда знала, что не нужно опускать руки, ибо однажды не сможешь их поднять. Она теперь знала, что её ребёнок в морге. Она точно знала, что не опознает. Никого. Ни дочь, ни ублюдка ейного. Мёртвым земля пухом, а живым мотаться по слухам. И вот, чтобы внучка миновала участь притчи во языцех, она ничего никому о кровинушке больше не скажет. Нет её. А говорить о том, чего нет – путь в мечтатели или в дурдом.

Как ни старались милиционеры, с какого только ракурса труп ни демонстрировали, бабушка отважно стояла на своём: не моя дочь. Паспорт ейный, серьги тоже, а тело не её. И обормот этот тоже не ейный. Когда из морга диковинных экскурсантов попёрли под предлогом технического перерыва, мол, вы у нас уж весь формалин вынюхали, тот, что повыше, осушив лоб от тщетных усилий, вспомнил про фотографии и ну ими в бабушку тыкать.

– Вы ещё раз гляньте. В спокойной, так сказать, обстановке.

– Все глаза выглядела. Не знаю, кто это, – ровным тоном заявила женщина, буровя краснеющий горизонт.

– Тогда домой возьмите, – предложил низкорослый, он успел мысленно расстегнуть жующую шею пуговицу и как-то неосознанно присматривался к окрестностям на предмет достойной канавы для фуражки напарника. – Пусть у вас побудут. Вот чай пить сядете, посмотрите на фото и вдруг вспомните.

Если бы взгляду доступно было убивать, затейник обязательно бы истлел, обнаружив после себя звёздочки с погон. Они, знамо дело, не горят. Однако ж никому пока токмо глазоньками отправить собеседника на тот свет не удавалось. Но бабушка всё ж таки не торопилась оборачиваться, авось и правда искоркой гнева ментёнка зашибёт. А чего он? Слабенький, ростом короток, и ум ещё короче. Не снести ему буйства чувств.

От фотографий женщина отказалась. Ушла в рахитичный УАЗик от последней возможности обрести снимки дочери. Потому и Мурик родителей знал исключительно в чужие лица. Как-то спросил, а где они, мама с папой, когда приедут?! Бабушка разговор прибрала. Да так нелепо, будто в спившемся баре на столы скатёрки разложили, такие с бахромой и вышитыми маками. Заваркин уловил, что тема сия характер носит болезненный, и впредь о членах семьи не расспрашивал, довольствовался смурным фотоальбомом.

Позже бабушкина подружка-соседка по вот такенному секрету, который размером с ржаное поле, сообщила, что мать с отцом уехали в город на заработки. Там, видать, обогатились до беспамятства. Деньги, они ж как зашелестят, так человек перестаёт слышать. И живёт глухим, не замечая ничего: ни душу свою, ни голос совести. На самом деле соседка-подружка и предположить не могла, как там на самом деле, зато взамен понятию имела завидные сновидения. Бывалыча такое привидится, хоть корреспондентов с канала зови, передач впрок настряпать. С какого? Да с любого. А лучше все, что вещания вещают, ибо подсознание подружки-соседки удержу не знает. Для бабушки сия трепотня служила развлечением. Особливо хорошо сны шли под дождь, когда не получалось гробиться на огороде. И никакой телевизор не нужон. Язык, тем паче чужой, не счётчик, пущай мотает.

Если страсть к болтовне вымочить в жалости, получается история, спешащая изо рта соседки в маленькие ушки Мурика Заваркина. Возможно помыслить, что никогда не стать пустым вракам ложью во спасение. Да вот бабушкина подружка к обманам и не тяготела. Она искренне верила, что говорит всем исключительно правду, только подзабытую. Посему словесными вывертами да событийными перипетиями, выталкивающими у слушателей от изумления глаза к темечку, старалась не приукрасить, а вспомнить, как же там снилось, ой, было… как же там было на самом деле?!

Когда б до женщины, потерявшей дочь и хмыря ейного, дошли сии литературные излишки, соседке-подружке грозило б разжалование не токмо из второго определения, но и из первого. В гневе бабушку даже чёрт боялся, все в деревне подтвердят. И надо ж такому приключиться, что внучок, живущий с ней бок о бок, из всех эмоций и чувств признавал единственно радость. В любых перепачканных горестями ситуациях Мурик первым делом цеплялся за хорошее. Не нарочно. Как будто даже не он цеплялся, а енто хорошее само ему в глаза прыгало. Улыбался всегда, если не губами, то мыслями, словно улыбка – его внутренний орган, взявший на себя обязательства пахать дольше сердца.

Даже когда бабушка внезапно переехала на небеса, Заваркин не плакал. Не потому, что не любил – любил, очень любил, но вопреки особо почитаемым традициям задыхаться от печали, счастливился, ведь его любимый человек не мучился и больше никогда мучиться не будет. Верил сильнее, чем в непересекаемость двух параллельных, что там действительно Царство. А памятуя бабушкин норов, сомнений не возникало в том, что небеса подогнали ей не только покои, но и придворных.

Мурик продал дом и рванул в столицу. Официально – исполнить завет родственницы: выучиться и стать человеком, неофициально – услужить велению души: найти маму и папу. И не из-за того, что они, как уверяла соседка, богатые и глухие. Потому что родители. Они же, грезил Заваркин, едва увидят своего сыночка, так тут же, не сходя с места, и прозреют ушами. А он их не простит – он на них никогда и не обижался. Потому что родители. Огорчало лишь то, что подружка, которая бабушкина, одна, почитай, остаётся. Она говорила, что дети её в городе живут-поживают.

– Но так это разве семья, ежели дышат порознь? – хмурясь рассуждал Заваркин.

– Нет, – отвечал себе, осуждающе покачивая головой.

А говорить о том, чего нет, если кто помнит, путь в мечтатели или в дурдом. Лично Мурик, как-то так сложилось, избрал обе дороги. И обеими пошёл. Уехал в столицу за семьёй, которой нет. Воображал под стук колёс поезда, какая она у него будет. Точно мама и точно папа. Обязательно бабушка. И, хотелось бы, любимая девушка. О деде Заваркину мысли в голову не приходили. Ибо для послевоенного поколения иметь дедов – роскошь.

Судьба не любит наглых, она им удивляется. Рок, зачем-то прозванный злым, оторопел от широты фантазий мальчугана, что богаче курятника династий не видел, и запихнул разнузданного мечтателя в ненавистный местными чинушами особнячок: в сумасбродную квартирку, где и потенциальные мама с папой имеются – чета Уськовых, и бабуля, но о ней речь позже, и девушка, в которую Мурик поторопился влюбиться. Опосля и дурдом нарисовался в качестве понужденного заработка. Откуда сегодня, как, впрочем, и всегда, сбегал Мурат Заваркин, так сказать, на обед.