Читать книгу Теория мертвого мира - Akathisto - Страница 3

Виктор Громов казался утомленным. Он со скрупулёзностью Добантона высчитывал специалистов по изящной шагистике на некой сумрачной мизансцене. И это не было пустым намерением его нелепой прихоти, ведь он сидел в окружении современников, чьи неотличимые от страусов предтечи определённо испытывали непроходимые трудности в отношении науки арифметики. Именно они скопили ядерных боеголовок в таких масштабных масштабах, что их хватит уничтожить сотни подобных голубоватых планет.

Перед собой двумя рядами ниже Громов приметил блестящую лысину премьер-министра и начал записывать число 860 в блокнот своим изящным, каллиграфическим почерком. В это мгновение критического напряжения своих когнитивных способностей его актуарные подсчеты кривоходящих бюрократов прервала одна сильно блондинистая дама.

– Вы, должно быть, писатель? – спросила она.

Он мог ответить прозой Тегмарка или напалмом Талеба, но Громов, душка, произнёс:

– Формы межгендерных социальных взаимодействий, не отвечающих условию ортогональной инвазии, оставляют меня совершенным инвариантом.

Женщина молча отвела свои обледенелые глазки в сторону сцены. Столь элегантным образом угроза с юга была им полностью рассеяна в очередных масштабных масштабах. Но оставалась еще угроза на востоке от человека, который, бубня свои экономические псалмы, мешал его глобальным актуарным подсчётам.

Вдруг над головой Виктора пролетела мушка… или это был какой-то жуткий жук. Он со свойственной ему педантичностью мог подвести своё текущее окружение к определённому отношению взаимно однозначного соответствия с зарегистрированным ранее космологическим объектом. Итого Громов насчитал 860 блеятельных и один летательный аппарат на научной конференции, где сам был заперт с травоядными либералами и покрытыми гноем державниками с разной глубиной неврологических затруднений.

Его актуарные подсчёты довели его до крайнестанского изнеможения, когда он услышал имя, вложенное в картавые, к тому же шепелявые уста, к сожалению, не очень-то «бесплатного пса» на той же сумрачной мизансцене: «…Маркс не был прав во всём. Но ослепительная истина о имманентности разрушительных порывов, с определённой квазипериодичностью вырывающихся из тёмных недр рыночных сил, до сих пор сияет неослабевающим светом сознания его многостороннего гения. Рынок эквивалентен неуправляемому хаосу. Так бы сказал нам Пуанкаре. Макроэкономические порождения несовершенного разума в их современной инкарнации не в состоянии установить однозначное соответствие между моделью и реальностью. Даже в том срезе, где реальностью мы назовём только историю. Но оно и понятно. В этой системе нет плана. Наблюдаемые в плоскости деятельности статистические регулярности, в отличие от, скажем, квантово-механической эволюции волновой функции, не подчиняются канонам причинности. Они подобны условному уголовнику, чьи поведенческие повадки могут не соответствовать букве Уголовного кодекса, но соответствуют общечеловеческому стремлению к личностному обогащению, где только последнее есть регулярный паттерн, поддающийся охвату человеческим разумением. Существует невычислимое множество определений человека. Но в рамках любой зоологической таксономии именно способность планировать чётко демаркирует нас от остального животного царства. Тотальное планирование губительно. Это как та из марксистских историй, время которой давно ушло. Но план должен быть. Поступательный исторический процесс эволюции социальных институтов возложил особую роль планировщика на государство, которое совсем неидеально. Но как заметил Томас Фридман: "На Солнце тоже есть пятна". У меня всё. Спасибо вам, дамы и господа!»

С последним сказанным словом концертный зал разразился пульсацией неослабевающих оваций, превозносящих очередной талант какого-то Бетховена по упаковке звуковых колебаний в цельное произведение.

Когда овации, увы, отпели своё время, Виктор Громов медленно, как старикан, поднялся на ноги и принялся неспешно хлопать в ладоши.

Оратор изобразил почтительный поклон, как бы извиняясь, что его гибкость не позволяет ему склониться ещё ниже:

– Большое спасибо, господин Громов.

– Да что вы, – сквозь голливудскую улыбку последовал ответ. – Я лишь подчёркиваю ваше блестящее выступление и тот факт, что блеск – это свойство, доступное многому.

Оратор склонился ещё ниже, демонстрируя ошибочность представлений о нисходящей негибкости его хребта, и поспешно покинул сцену.

Виктор сел на своё место. Последнего из сего искушённого арьергарда передовых словосочетателей не представили их обожателям, хотя тот уже медленно поднимался на театральные подмостки. И Громову этот человек сразу не понравился. На вид ему было лет двадцать. Одет он был в серый деловой костюм, подчёркивающий остроту линий его тела и некую жёсткость, присущую ему даже в состоянии покоя. Поднимался он так, будто бы сцена – эшафот. Ему это прекрасно известно, но он ничего не имеет против. Подойдя к микрофону, этот человек повернулся лицом в зал и, выпрямившись, какое-то время покойно стоял.

– Люди странные создания, – послышался его уверенный голос, который не представил себя сам. – «Мне не нравится теория дарвиновской эволюции», – говорит не затронутая ею дама, будучи при этом в вечернем туалете. «Мне не нравится теория условных рефлексов», – говорит примат, для которого «обезьяна» звучит как комплемент. «Нам не нравятся голые праксиологические факты», – говорит хор церковных мальчиков, для коих «будущее» не менее, чем чудовищное преувеличение. Им, возможно, физика подобно не по нраву, ведь её мир всенепременно мертв в своём физическом бессмертии…

Громов пристально, с робким удивлением на лице смотрел в чёрные глаза человека, которому, похоже, не по нраву всё. Или, вернее, тому всё это равно.

– Процедуры по выпусканию воздуха из человеческого эго отличаются парадоксальной терапевтической ценностью, побочно возникающей в качестве оправдания сосуществования представлений о желаемом мире с миром действительного. Дарвина часто называют первым космологом, но первым биофизиком был, как мне кажется, Жюльен де Ламетри. Он предпочёл душу, сделанную из грязи, «душе глупой и тупой, хотя бы и сделанной из самых драгоценных элементов». Он разрешил «Задачу»[1] Ницше ещё до того, как та была поставлена. Но его, Ламетри, современники с пенсне, оскорблённые низменностью человеческого происхождения, впоследствии скорее «одухотворили материю, чем материализовали душу». И только несколько позднее Иван Михайлович Сеченов компактифицировал многообразие человеческого достоинства в какое-то ничто. Он поставил своё слово в конце предложения, что Павлов увенчал нульмерным заключением.

Но современная наука своей концепцией космологического горизонта с привлечением принципов трансляционной и вращательной симметрии вновь центрирует сознание в центре мироздания, и оно равно количеству созданий в столь многомерном фазовом пространстве состояний. Эфемерное математическое построение, не имеющее никакого физического воплощения, приводит к групповому коленопреклонению перед лицом того безбожного акронима[2], что в миллионах экземпляров столь рекурсивно хочет жить. Они живые. Да. И цепкие до жизни, они тупые, любят жить.

Полагаю, в этом любвеобильном контексте не обойти проблему «наличия слона в комнате», которая, видать, оказалась спальней. Наша Вселенная, твердят они, выглядит так, будто бы значения фундаментальных мировых констант тонко настроены верховным Разумом для жизни тех, кто хочет жить. Измени постоянную тонкой структуры – и никаких тебе закусочных при абортариях. Подчини гравитационную силу тяготения закону обратных кубов – и Роберт Ланца наконец спасётся от следующей своей домашней порки. А барионная асимметричность… да это же как Сахар у них на губах. Но существует тонкая настройка, которая тоньше всех остальных – «Она невероятна». Мы её выжжем на скрижалях! Величайшая ошибка Эйнштейна, космологическая постоянная, энергия вакуума, этот пикантный лямбда-член так радует их эрегированное человеческое достоинство, что в миллионах экземплярах столь рекурсивно хочет быть. Они тупые, цепкие до жизни. И «или» мнимому не быть.

Но здесь я, пожалуй, позволю себе один вопрос: тонкой настройки для чего? Для детского дома, ихневмонид или курилки Королевского общества?

Обсуждение сладостей жизни, космологического лямбда-члена, а также упаковочных стандартов по отношению к любой фразеологии на экономическом форуме может показаться странным – помимо всего прочего. Но объясню и вас заверю: вот неспроста для того, чтобы вступить в партию, нужно стать членом. Дело в том, что это местечковое эконометрическое сбродище гомоскедастичных маньяков, коих так печалит сия гетероскедастичная вселенная, но ведь она при укрупнении масштаба столь сладострастно гомогенна. Прибавьте к уравнению регрессии, отвечающему условию гомоскедастичности дисперсии, лямбда-член, и математика сия покажется оттенком неба.

Мир-представление живёт лишь сценой-представлением. Так уж закатим здесь спектакль.

Высотный дом из шлакоблоков, похабное граффити на его выцветшей стене и здесь же тонны снулых тел, коих взрастили мыслью о прекрасном. Он – оранжерея тех «традиций и неизменных способов мышления»[3], о которых говорил Мизес. Там ею изуродованные калечат тех компрачикосов, которых ещё никто не уродовал. Их жадно посвящают в лингвистические тонкости нюансировки конфигураций высоких материй и льют на них елей из всех своих щелей. Но это скопище неоднородно. Паталогическое пристрастие его части к изобразительно изящному словоплетению формирует уникальный подсоциум, чья эволюционная конструкция, как оказалось, так органично имплантируется в ткань общественного организма, что имеет фундаментальные основания на обозримое будущее. При этом понятно, что подчинённое существование этого новообразования определяется конфигурацией подчиняющего образования, в котором структурному подразделению аутизма всегда отдавалась существенная площадь. И не сказать, что она арендована.

Следует признать, что пристрастие к изящной словесности не является их единственной добродетелью. Нет. Они прошли сквозь тернии школ не для того, чтобы закончить сбродом бардов. Они штурмуют академии, где их отчаянно муштруют, пусть эти штудии пусты, но это именно они открыли им пути к штурвалу шхуны государства.

Они, увы, теперь поэты, которым даже не пристало рифмовать. Они теперь ваяют макробасни, что им пристало продавать. При этом их предельная производительность прямо пропорциональна объёму их артикулированных вбросов. И потому их рты всегда открыты для фонтанирования рвоты и нерифмующихся строф с неизмеримой степенью энтропии. Чтоб вы понимали. Сейчас я говорю о покорении вершины просвещения с высоким чувством преклонения перед лицом сего творения. Я говорю о науке, об экономике. Несмотря на очевидную «панель», на которой она была урождена и теперь «гнётся» по запросу, от их синергетического синтеза мы ждём подобие асимптоты к миру, который наблюдаем. Однако здесь возникают затруднения. Мизансцена количественной неопределённости, коей является телеологическая действительность предмета, обесценивает их прогностические экзерсисы столь же нещадно и меланхолично, как болезнь Гентингтона стирает сложное при колмогоровском ничтожестве.

Пожалуй, при подведении фундамента под основание их загадочного существования, по-видимому, не обойтись без обращения к «божественной санкции» самого Шталя. И потому их положение в пространстве столь поразительно комично, однако положение во времени вполне заслуженно трагично. В фойе их мира неуместно неизведанное и не гостит неизмеримое. И потому они живут, не ожидая. Инактивация генов супрессоров и активация теломеразы в самом порядочном месте часто приводит к тому, что эти висцерально слепые, трансцендентально тупые, социально озабоченные министерские клерикалы, не подозревая о своей «самой собственной» глиобластоме, вырисовывают фантазмы долгосрочного будущего, не имея своего краткосрочного. Они планируют чужие жизни, уже расставшись со своей…

Этот человек говорил долго.

Он, пробираясь сквозь субъективистские дебри блестящей теории Карла Менгера, добрался до теории экономического цикла Людвига фон Мизеса, обратив итог своего выступления к вере, и обобщил вещи, казалось бы, едва ли обобщимые.

– Пока суды открыто подтирались Евангелием от Матфея, потребители эфемерид выцеливали фазу ретроградного Меркурия, экономисты вырисовывали свои кривые, технические аналитики таращились на свои японские свечи, а теноры спасали этот мир, нацисты так и не сошлись в вопросе о том, как правильно приветствовать Солнце.

Виктор Громов сквозь заупокойную тишину смотрел в сторону авансцены, ощущая себя приходской монашкой, изучающей половое покрытие.

Никто не проронил ни слова. Мир замер минутой молчания, не нарушая закона отпевания.

В какой-то момент один человек в центре зала всё же отважился на движение.

Он встал в полный рост, выпрямившись, будто бы вершитель судеб. Поднялся он с видом человека, которого вовсе не оскорбляет гравитация – он попросту не замечает этого посмешища. Это был респектабельный депутат от либеральной партии.

– А кто вы, собственно, такой? – вспорол глухую тишину его вальяжный голос.

– Я… Я никто.

– Вот и я о том же. Вопросов больше нет.

Обстановка мгновенно разрядилась. Послышался сардонический гогот и хлёсткая гинекологическая ругань, что звонко вырывалась из академических глоток, а слюни по закону искрометного брюзжания тонкой пеленой покрывали окружающих людей в знак их единых убеждений.