Читать книгу Теория мертвого мира - Akathisto - Страница 7

– Я являюсь президентом одного из крупнейших хеджевых фондов во всём мире. Мое имя, должно быть, знакомо каждому. Меня зовут Олег Швеллер, – на ломаном русском представился национальный инвесториат.

Зал, где проводился X Международный финансовый форум, светился софитами телекамер и прожекторов, под которыми потели участники конференции их и слушатели, что внимали каждому слову пророка, который во время ипотечного кризиса, держа секьюритизированные банками ипотечные облигации, смог выйти в деньги, когда остальные смогли лишь выйти с рынка.

Швеллер был сильно приземист. Сложением он напоминал сицилийского фермера, который, упиваясь пасторальной сладостью мизанпейзажей под возвышающие нотки Антонио Вивальди, считал себя бойцом мальтузианской армии, встав пред лицом самой нужды даже тогда, когда отчаянно нуждался сам. На конференцию он облачился в костюм с бриллиантовым напылением, инкрустировав свою поперечноротую головушку бежевой федорой. Он остро нуждался вписаться в обозначенный еще Бодрийяром «различительный круг моды», ставшей для сотен миллионов идиотов «чем-то вроде второй природы».

– Миня зову Аджвад Даниф. Я придставляю трансинацианальный инвестеционный фоунд, станавление каторога расписана в диситилетиях успешеного владаения бизнеса, – на ломаном русском ломано представился интернациональный инвесториат.

Аджвад в преддверии того же кризиса, подобно обыкновенному трейдеру с претенциозной важностью Эдвина Хаббла, смотрел на свои японские свечи, будто бы в окуляр телескопа. Его тучное телосложение в тандеме с теорией Эйнштейна привили ему чувство терапевтической ценности продолжительного сидения на одном месте, став добродетелью вне времени. Тем вечером на экране своего монитора он увидел нечто, спасшее его «фоунд» от пресуществления в какое-то ничто. Он узрел Божественное откровение в форме непосредственного проявления статного стана Всеотца, его так называемую «голову – плечи[5]», чем сохранил свою головушку на своих скрюченных плечах.

В тот день Аджвад, казалось, был чем-то озабочен. Он продолжительно сидел, но для демонстрации своего душевного умиротворения геометрического положения членов этого тучного тела впервые оказалось недостаточно. Даниф пристально смотрел на экран мобильного телефона и отрывисто тыкал в него своими толстенными пальцами. Это полностью соответствовало его эксцентричному обыкновению, но сегодня его привычно изящные движения выглядели особенно нервозно.

Аджвад слыл эпатажной фигурой инвестиционного истеблишмента, что проявлялось в выборе розовых шарпеев и коротких брюк, из-под которых виднелись лосины с блестками. Публика прощала ему его публичную помпезность, как, впрочем, и его забавный говор. Почему? Да потому что он был филантроп. Дело мальтузианского непротивления преобразилось непримиримостью сопротивления лишь от того, что это «закатное солнце»[6] воссияло необычно ярким светом сознания в деле бескомпромиссного стояния во имя сострадания.

– Виктор Громов, – твёрдым голосом произнёс последний из участников.

И даже этот человек, подобно Фрицу Габеру, был почётным членом мальтузианской банды. В нетерпимости к смирению перед лицом терзаний и страданий он тоже видел пасторали глубоким габеровским взглядом, который словно прорицал существование дуальностей в теориях струнных колебаний, различных по строению структуры с единством построения мира. Именно разносторонний гений Габера впервые показал индифферентность применения полярного инструментария сопротивления грядущим бедам с именем измора: жизнь можно ведь по-хитрому кормить или по-хитрому травить. Методические различия по истреблению мальтузианского предзнаменования обнаруживают ничтожность расхождения их непосредственного воплощения. А если «закатное солнце» сделало их общий путь осиянным подобием света, то опасения мрачного Карлайла были полностью развеяны капитуляцией провозглашенного Мальтусом голода росчерком подписи Виктора Громова.

Тем днём члены мальтузианского ополчения сидели в комфортабельных креслах перед битком набитым залом. Конферансье взял слово, неспешно передав свои полномочия по сбросу акустических образов слов превосходительству Швеллера.

– Благодарю вас, друзья, – произнёс Олег, наслаждаясь гулким громом аплодисментов, ему адресованных. – Однако этот мир обнаруживает меня в весьма затруднительном положении. Потрясающий вид на высотные скалы, представленные количественным укреплением подобных себе форм, тем не менее сменяет своё великолепие при смене точки обсервации, в то время как перспективы всего финансового мира кажутся подобными совершенному инварианту, как ты его себе ни крути. – Олег язвительно улыбнулся Громову: – Но моё неразрешимое положение разрешается неразрешимостью положения определенных адептов пирронизма. – Швеллер сильно прижал наушник к ушному проёму. – Что? Я не слышу, – громко произнёс он. – Индекс потребительской уверенности выше среднеисторического? Чудесно. Количество заявок на пособие по безработице находится на десятилетнем минимуме? Божественно. – Швеллер отпустил наушник. – Позвольте мне позаимствовать оптимизм Алана Гринспена: за двадцать лет кропотливых штудий рыночных индикаторов я еще не видел экономической конъюнктуры, равной мною наблюдаемой. Пусть эта история не нова, – он подмигнул Громову, – я повторил её для вольнодумцев, которых точно ещё ждёт их воздаяния итог.

Раскаты оваций, сорванных мистером Швеллером, резонировали в стенах актового зала, порождая смутное ощущение тектонической активности на стыке двух массивных плит.

– Возможина всио не так адназначна, – с праведным скепсисом вмешался Аджвад. – Возможина, если измянить уравень масшатабиравания и перейти к отраслеовому, то акция високотихнолагичеки падкованых капаниий, можна трактавать как перекупленный. Паказателя праизводственных заказа был пересмотрён в старана понижать. Однака всио эта ничто, если глаз мы обращаем на целая эканомика, которая несамненна в условиях безинфляциенного роста, выглядит инвестициона привлекательна.

– Прям как твои лосины, – произнёс Громов.

Аджвад многозначительно улыбнулся, с однозначностью не понимая, комплимент ли был ему адресован.

– Вам нравица? – серьёзно спросил он.

Громов закатил глаза к потолку.

– Господа, – произнёс он, – позволю себе заметить, что панагия Богоматери Марии на ваших бренных сгустках плоти – это, скорее, было то, что у груди носила та, которая Кюри.

– Позволю себе заметить, – вмешался Олег, – что нравоучения, без устали звучащие из уст того человека, чья инвестиционная компания вот-вот предстанет перед миром удобрением для панихиды над идеей, эксгумированной каким-то из пигмеев, звучат как девиантный моветон. Но забудьте. Прошу вас. Сложно очистить понятие пиетета от привкуса пристрастия с партийным предпочтением. Оно, как скалы, во многом зависит от выбранной точки их обсервации. Давайте здесь и наконец перейдём к фактам, фактам и только к ним одним. Какова текущая доходность открытых позиций вашей компании?

– Она отрицательная, – бесцветно ответил Громов.

– Она отрицательная, – спародировал Швеллер. – Знаете, почти уверен, что вы недоверчиво относитесь к информации, не понимая просто её сути. Для большинства людей она питательный бульон для проведения абсорбции бессмысленных впечатлений, вменяющих им чувство сносности их бдения и превосходства собственных блеяний. Но для меня она лишь инструмент. К примеру, вчера я читал. О вас, мой друг, вернее, ваше интервью. В нём вы обозначили свою «бычью» позицию по рынку довольно односложно, при этом у вашей компании открытые позиции имеют, так сказать, медвежье настроение. Я, конечно, не психиатр и даже не проктолог. Но на лицо ведь довольно неоднозначная девиация в формате однозначной диссоциации. Возможно, использование клинической терминологии – мера несколько чрезмерная, ведь я помимо прочего и не орнитолог. Возможно, вашу мысль способен уловить лишь деревенский птицевод.

Сквозь шелест аплодисментов Громов отчётливо слышал весёлое рокотание публики, ведь он впервые был унижен перед ними. Но он покойно сидел с видом человека, которого совсем не трогает любая слава. Конечно, он знал, что в воспроизведённом Швеллером интервью тот опустил ожидаемую им асимметрию по направлению смены численных значений котировок финансовых инструментов. Ведь если тренд в итоге сменит своё восходящее направление, а «волатильность станет волатильной», то его величество Рынок с переменчивостью, не подотчётной даже думским законновыдавателям, сметёт с инвестиционного партера всякого тупого шарпееодевателя.

– Господин Громов, – когда овации угасли, ласково обратился к нему Швеллер, – я понимаю, вам нелегко. Да. Не сочтите, пожалуйста, за обыкновение, моё не очень почтительное отношение к тем, кто слабее моего великолепия. Но вы привыкли побеждать уже побеждённых. Вы привыкли преодолевать то, что уже осталось позади. Вы действительно победитель в этой жизни. Да. Но вы никогда ещё не сталкивались с тем, кто побеждал не меньше вашего.

Виктор достал сигарету из кармана, сладко прикурив на федеральных каналах. Он перевёл свои ядовитые зелёные глаза в сторону Олега:

– Вы видите меня, господин Швеллер?

– Разумеется.

Громов стряхнул пепел на пол:

– Я спрашиваю, потому что у вас в ухе торчит слуховой аппарат, а вот пенсне вы, кажется, сегодня позабыли.

Сквозь налёт лёгкого изумления глаза Швеллера приоткрылись чуть шире.

– Это наушник, господин Громов, – произнёс он, заботливо улыбаясь. – Информационное просвещение должно быть включено в содержание понятия человеческой успешности. Скажу прямо. Фама, несомненно, прав. Микроскопические проявления неэффективности рыночного механизма были устранены мощью алгоритмической торговли. Рынки – неангажированные интеграторы всех мыслей и мыслимых действий, где это само по себе кажется немыслимым лишь по недомыслию. И потому единственное информационное преимущество, которое только впоследствии станет общественным достоянием, есть инкремент успешности того тернистого пути, который выпал нам, инвесторам. Вы с этим, видно, не согласны. Но, применив метод единственного различия к векторам нашего инвестиционного поведения, мы так легко с вами поймём, почему вас, а не меня, клонит на дно уже давно.

Громов выдохнул сигаретный дым и повернулся к своему второму оппоненту:

– «Аджвад» переводится с арабского как щедрый, верно?

– Да, – ответил тот. – Но к чиму ви эта?

– Знаете, в моей голове постоянно возникают весьма нелицеприятные размалёвки. Акустические индикаторы расстройств аутистического спектра перерастают в кинематографические сцены с весьма занятным соревновательным подтекстом. Мастистые слюноносцы мерят своё гипотетическое эго метражом действительного разлета своего ДНК при подведении ими оснований под образцы своего слюнявого почтения. Но только лишь сегодня мизансцена настолько сочно иронична. Ведь скоро наступит тот день, когда этот банальный бонвиван, – он указал на Олега, – под фимиамы слога Фамы будет с щедростью вашего имени финансировать непомерную меру моего сребролюбия ввиду содержательной полноты своей бездонной бредом веры. – Громов очаровательно улыбнулся и откинулся в кресле. – Да нет же. Всё это чушь. На самом деле я просто хотел послушать, как вы говорите на русском языке, потому что, видите ли, я мазохист.

– Да чито ви сибе позваляете?! – воскликнул Аджвад.

– Это просто прекрасно, – ответствовал Виктор, стряхнув пепел в стакан не обделённого щедростью гастарбайтера.

– А это еще чито?! – завопил Аджвад, весь целиком, и телом, и лицом, смещаясь цветом в спектр красного.

– Господин Громов, – вмешался миротворец Швеллер, – а вы умеете сохранять чувство юмора даже в подобных для вас неблагоприятных обстоятельствах.

– Мм… мистер Швеллер, – последовал ответ, – а вы умеете нести ахинею, даже когда кажется, что ахинеестей просто некуда.

Олег нервным, отрывистым движением снял с себя наушник, положив его себе на колено:

– Давайте не будем унижаться пустым искусством сочетания словес. Я сегодня много говорил о Боге. О вашем воздаянии небес. Вы религиозно обездоленный идеологический отщепенец, верящий в вакуум своего существования. Конечно, я знаю, что вы не верите в Бога, но я вижу, Он ответил вам тем же. И если уж не Бог Авраама нам судья, то в этот день мы под судом достопочтимой вами реальности. И этот Бог, вы уже видите, проявил себя явственно в необходимости санации компании, которую вы так тяжело построили за жизнь. И это кара вашими словами, ведь индульгенцией для вас и воздаянием судьбы будет итог семьи Кюри!

Виктор не ответил. И в этот вечер он ведь впервые не казался побеждённым. Он будто бы являлся с ним одним. Он, бонвиван, не унывал, но в зале он не смог найти глаза-опору полубога, и потому он опустил свои.

– Давайте на короткое время перейдём к вопросам из зала, – сквозь напряжённое молчание вмешался конферансье.

Под этот призыв в центре зала на ноги поднялся доброволец. Обветшалый мудрец, с большим угловатым носом, блестящей лысиной и военной бижутерией, сияющей на его дряхлой груди, он торжественно стоял, обвинительно показывая пальцем в сторону Виктора Громова.

– Господин Громов, – произнёс он своим бархатным голосом, – в былые времена считалось, что игра на понижение суть дело, стоящее вне любых, пусть самых произвольных моральных границ. Оно было запрещено именем закона в тандеме со святым словом. Разумеется, доктрины морали претерпели множество модификаций, прежде чем стать их современной вариацией. Но всё же. Идёт война, господин Громов. С потребностью, с нуждой. И если-таки произойдёт ожидаемое вами бедствие, многие из тех, кто просто хочет прожить жизнь, не смогут обеспечить своим детям даже простого выживания. А то, что я обнаруживаю в вас, в мельчайших внешних проявлениях вашего эмоционального состояния, – не равнодушие к парусии, но радость ожидания конца. И потому для вас вопрос: как же вы спите по ночам?!

Под исполнение этого памфлета зал разразился шквалом космических вибраций в порядке демонстрации звона земного одобрения.

Громов опустил сигарету в стакан «закатному солнцу» и поднялся на ноги. Сделав несколько осторожных шагов вперёд, он выпрямился и спокойно посмотрел прямо в глаза улыбающемуся старикашке, олицетворяющему идеологическую фактуру нас окружающего настоящего.

– Я глубоко польщён, – произнёс Громов. – Ваша озабоченность фазами моего сна без принудительного проведения сомнологического исследования растрогала моё нутро до моих самых скорбных слёз. Но это ваше будущее скорбно, и это вам пора просыпаться. Зрелище того, что последует неотвратимо для нас всех, но вот физическое воплощение последствий преданности делу так диссонирует с итогом тех, кто был неверен вашей вере. Сегодня вам ведь весело, друзья? Вы просто первозданно жизнерадостны. Но лицемерные улыбочки на снулых лицах нелицеприятных созданий сотрутся неизбежностью хода событий, которые в конечном итоге становятся наблюдаемыми. – Он улыбнулся. – И как же здесь не улыбнуться… – Виктор на секунду задумался. – Знаете, до наступления сегодняшнего дня я всё-таки сомневался, – он больше не смотрел на старика, – что встретил Бога этого мира, но ведь и вы ошиблись обо мне. Я далеко не жду парусии конца, друзья, она уже пришла.

В актовом зале гудела тишина. Швеллер сидел с открытым ртом. «Щедрый» поднялся на ноги, не замечая даже тяжести ортогонального стояния. Его глаза ритмично расширялись. Спустя секунду в зале началась возня. Швеллер приметил переполох. Он опустил голову и посмотрел на наушник. Люди в зале потянулись к выходу. Старикан оттолкнул какую-то женщину в осовремененном кокошнике, и та упала, перевалившись через два ряда сидений. Громов стоял неподвижно. В центре на ноги поднялся Азраилов. Швеллер медленно потянул наушник к себе и приложил его к уху: «Фондовый рынок Америки рухнул на тринадцать процентов за несколько минут торгов». Он весь побелел. Пот смачными каплями стекал по его вискам. Перед его глазами пышная братия толпилась у выхода актового зала под гул громких голосов. Олег резко поднялся, проникшись пространственным направлением всеобщего намерения. И всё это транслировалось по федеральным каналам.

Через несколько минут зал опустел, и тишину возвенчали на царство в этом мгновенно опустевшем пространстве.

Громов и Азраилов спокойно стояли, глядя друг другу в глаза.