Читать книгу Теория мертвого мира - Akathisto - Страница 8

В тот день фондовый рынок Америки потерял девятнадцать процентов своей стоимости. «Черный понедельник» 1987 года, как пример стремительной дефекации спиртосодержащего пунша из иллюминатора дистального окончания рыночного тракта, по оценкам диагностов экономических несварений, был, что называется, страннее. После очередной монетарной пирушки наступило неизбежное похмелье для туповатой академической верхушки.

Время неспешно двигалось вперёд, а мир искал себе метастабильный уголок в безмерном поле своей бездны. За первый год он отыскал им же искомое, но за второй сумел сменить обжитое им место путём проведения допустимого туннелирования нового исторического минимума. Диагностированное состояние «депрессивности» американского пациента образца 1929 года, укомплектованное патетикой чего-то «Великого» в формации текущей конфигурации состояния пациента современности, навязчиво предлагало люксовость комплектации психологической фикции с понятием «величайшая».

Виктор Громов и Азраилов множили копии денежного кода на фоне декора обобществлённого обнищания. Громов не имел никакого отношения к финансовым процессам количественного изменения позиций по капиталу, выделенному Михаилу. Он только наблюдал и заявлял об этом в СМИ открыто.

– Знаете, этим чудесным утром я выжрал две бутылки элитарного вина, но в этом нет моей вины, – сказал он. – Все эпигоны Эда Торпа собирали монетки «из-под надвигающегося бульдозера», забыв все повсеместно об обозримой неуместности своей дерзости в период высокой «турбулентности». Они, в отличие от него, считали, что играли в казино и от того сыграли в ящик.

Интеллектуальный авангард того времени разразился множеством риторических экзерсисов. Литературные упражнения по символическому наполнению пространства между двумя книжными «зацами» адептов ветхих текстов лорда Кейна не изменили букве своей веры. В их математических уравнениях, которые они выдают за экономические, теория флуктуаций деловой активности полностью отсутствует. Она дается «экзогенно», не порождается системой их совместных уравнений. Не вызревает в них. И вытянутость лиц этих партийных апологетов в их нелицеприятной топологической конфигурации демонстрации своего исступления от невозможности интеграции концепции «жизненной силы» с системой уравнений проходит только к наступлению момента достижения депрессивной экономикой базального состояния общественного благосостояния.

По причине такой невразумительной несуразицы, невозможности её символьного описания и внедрения в качестве каузального импульса обожателями математической символизации несимволизируемых концепций это явление недоразумения вводится в формате литературного повествования. «Жизненная сила» – концепция, пассионарно позаимствованная Кейнсом из работ Артура Шопенгауэра, – побудила переднескамеечный инвесториат сократить объёмы своих функциональных обязательств, что привело к падению совокупного спроса заднескамеечной челяди. Центростремительное положение всякого процессуального проедания в кейнсианской Энциклике подобно индийской централизации плацентарных млекопитающих. Однако вот что получается: феномен экономического цикла с легкой подачи обожателя человеческих культей был передан в компетенцию псевдонаучной психологии. А те, конечно, экзальтированно торжествовали. Увеличение объёма интеллектуальных полномочий членов эзотерических кружков всегда отзывается флюидами демонстративного одобрения со стороны властей принимающих. Эпигоны Шломо поспешно принялись за дело. Они подсознательно определили проблемой подсознательное. И на этом, пожалуй, заглохли. Быть может, это есть ответ. Вот только он не удовлетворяет никого, помимо них самих.

Рассмотрение затруднительного положения госпитализированного пациента в кейнсианском пространстве и времени ввиду отсутствия каузальных составляющих результата принудительного лечения осуществляется сугубо описательно. При этом рецептура оздоровления от предварительного перорального приёма лекарственных средств, выписанных тем же сбродом врачевателей, не отличается особым разнообразием. Господам у разнополосатых штурвалов сотен топологически изолированных по геральдическим признакам территориальных новообразований необходимо снизить налоговое давление и прикупить пару катамаранов с девальвированной физикой одновременностью.

Но заднескамеечные школьники, в отличие от переднескамеечных доцентов, взращенных в условиях академического парника, обращаются с арифметикой порой более смыслоёмким образом. Они могут заметить, что поведенческий паттерн, вменяемый эволюционно обездоленной братии парламентариев, должен результировать в дефицит бюджета, который необходимо профинансировать. Внутреннее финансирование дефицита бюджета выводит арифметические затруднения в плоскость их абсолютной обозримости. Внешнее – выводит древнееврейское Евангелие от Луки к высотам асептической достопочтимости, которое опасно неслучайностью собственного ознаменования.

Во время кризиса в Америке была анонсирована программа фискальной утилизации пожатой жатвы с людей в объятьях нищеты. Был создан фонд для предоставления льготного финансирования консервируемых отраслей промышленности, фабрикующих предметы демонстративного потребления. Фонд предоставлял субордированные займы без обременения ковенантными условиями в рамках эротических приключений подающего государства и принимающего бизнеса. Средства выдавались напрямую, минуя банковскую систему, ввиду очередного терминологического шедевра кейнсианского эскадрона, так называемой ловушки ликвидности.

Сеянная в поле определённых дисциплинарных новообразований ахинея освещает себя светом патрициата подлинного знания. Словесное «потенцирование» целебного эффекта путём активизации «витальной энергии», сокрытой в единичных молекулярных структурах, сохраняет свое наукообразие за счёт своей терминологической облицовки. Вот только ему место на молельнях. Аналогичный приём словесного покроя интеллектуальной пустоты одеждами вычурных словес обеспечивает витальность кейнсианского бреда на историческом шествии трагикомических заблуждений. Шлюзовое разделение экономической теории на микро- и макроэкономику является банальной мимикрией под физические представления о мире с надеждой сорвать с себя рубище собственной неполноценности во имя святого адюльтера с физикой, носящей тогу подлинного знания. Рациональные неврологические отправления, говорят они, на уровне единичности отдельной личности в форме локомоции членов тела при переводе в поле неаддитивности сложения тел на земле тлена теряют градусы своей рациональности. Элитарный банковский сброд, увеличивающий предпочтение ликвидности своего детища при получении финансовых льгот за порождение второго законнорождённого отрока в формате обобществлённого кризиса, обслуживает собственные непатриотические интересы, с точки зрения другого элитарного сброда, объясняющего им и всем другим, в чем подлинные интересы состоят.

Поразительно, но мнимая иррациональность отдельных поведенческих актов выходит на подмостки только под рампой ретроспективного анализа факта кризисного состояния. Аннуляция предшествующей фабулы повествования в формате бессчётных образчиков государственных посягательств в денежно-кредитные отношения средствами Центральных банкометов сотен некрополей[7], осуществляющих ложное подснятие в рамках своего печатного флориша, фальсифицирующего все ценовые индикаторы для предпринимателей, происходит с поразительной легкостью. И вот что получается. Представьте, что вы – это мужчина, который озабочен спуском в нужник, а перед вами стоит дверь. Видные триатлеты с дипломами по гинекологии навязчиво вещают вам, что этот путь ведёт в искомый вами туалет и гендерно соответствует репродуктивной системе, находящейся в вашем полном расположении. Вы открываете дверь и обнаруживаете образчики полового изящества, а преподы от Шиллера до тугодума Гринспена, выпячивая свои обозрительные приспособления, предъявляют вам абсолютную иррациональность вашей пространственной локомоции без права на аннуляцию этого пристрастного бреда.

Впрочем, пристрастность в определении «верного направления» видных визионеров не отвечает на вопрос, почему врачевание насморка оппортунистическими инфекциями, пожалуй, мера несколько неуместная. Дело в том, что время не является явлением, что они видят под своим лорнетом. Похвальные упражнения по дробному исчислению и составлению систем совместных уравнений не могут быть признаны всеобъемлющей теорией временного предпочтения. Любое математическое уравнение исключает каузальные отношения происхождения явления фикцией одновременного осуществления. А в отсутствии представления о времени не может идти речи ни о временном предпочтении, ни о произведённой структуре и этапности процесса производства. Изменение значения диоптрий их лорнета не решает указанной неувязочки. Отсюда зреет их тотальная озабоченность «валовым» спросом без ссылки на порядок благ. Получается любая финансовая помощь от ребят, самих живущих на благотворительном иждивении путём процесса налогообложения, имеет своей целью лишь поддержание существующей производственной структуры, имеющей к тому же определённое временное измерение, не соответствующее уже измененным условиям. А значит, финансовые вбросы этих господ направлены лишь на удобрение их видения «верного направления», определяемого остротой перверсивности их умозрений с желанием потешить меткой «верности» своё пустое самомнение.

В разгар процесса фабрикации тонн пепла, замещающего собой тлеющий мир, репортёры добрались и до Анатолия Левремова:

– Анатолий Левремов, скажите, пожалуйста, как вы оцениваете достижения вашего протеже?

– А это и не достижения, – заметил Левремов. – К великому – только пока – он на пути.

– Не уверен, что «великое» уместно. Уместно другое. Общеизвестны его тёплые отношения с этой распутной гангстерюгой, с Виктором Громовым. Вопрос, случайны ли они?

Левремов опустил голову. Его великое столкнули с Случаем, вывернув то, о чём он размышлял только поверхностно. И сейчас в настолько неуместном месте тему подняли на поверхность, пускай ответ ему и был заблаговременно известен.

– Не думаю, – едва слышно ответил Левремов, приподняв голову. – Но не в том смысле, в котором думаете вы.

Глядя в глаза репортёра, Анатолий понял степень перемены тона его слога, ведь в их расширении он видел сильное изумление.

Экономическое положение России не сильно отличалось от состояния общемирового обложения проблемами. Розовым пони, используемым для демонстрации в качестве достижения российского отрочества, был факт отсутствия стагнации. По её широким континентальным просторам важно прогуливалась стагфляция. Не было и широкомасштабных программ разлива благотворительных борщей тиараносцам частного бизнеса. Подачки получила лишь горстка крупных компаний, состоящая с государством в особых хореографических сношениях с неизмеримой степенью их пространственной пластичности. Банк России в ответ на ожидание эскалации мирового кризиса первоначально снизил процентные ставки, но ожидание галопирующей инфляции сделало невозможным длительное поддержание максимы игры в имитацию посильной визионерам стимуляции.

В Америке труженики ФРС смогли позволить себе занять «мягкую» позицию по вопросу необходимости подливания масла в плазму. Они снизили ставки до абсолютно нуля, попутно презентовав очередной проект по сносу мировой денежной системы. ФРС вновь принялась скупать токсичные активы банков, а её баланс, согласно требованиям символичности последствий своих действий, превратился в помойный бак.

Тогда оценку мер государственной инвазии предоставил Пол Кругман:

– Проекты наших монетарных и фискальных властей отличаются монументальной неэффективностью[8].

Чуть позже Кругман добавил, что власти упустили две ключевые проблемы: недостаток спроса и недостаток доверия, – указав, что очевидным решением дефляционной проблемы является принятие законопроекта о поддержании ФРС инфляции на уровне четырёх процентов в течении пятнадцати последовательных лет. Он, будучи кейнсианцем по конфигурации своей душевной организации, поддержал ариетту Милтона Фридмана в порядке обязательности проведения ритуала внутридисциплинарного братания во имя достижения конфессионального многообразия.

Мандельброт как-то сказал, что в экономическом пространстве всё со-родно поветриям моды. Вчера особые пособия способствовали процессу натирания мозолей на стопах кейнсианских манекенщиков. Сегодня мюли рвут и протирают апологеты монетарной конгрегации. И пусть не одним страхом они всегда были едины, но явление дефляционного наступления в своём феноменальном проявлении есть та ужасная реалия миростановления, к которой смена моды в форме отношения недопустима ими в любой мере.

Это партийное поношение ассиметричного изменения денежного отношения со стороны ценителей уравнения обмена во всей его вариационной полноте изумляет наповал за неимением количественного значения его монетарного члена. Казалось бы, изменение диоптрий обозрительного приспособления может поспособствовать аннуляции хотя бы указанной проблемы, но именно автор вариации количественной теории денег назвал дефляционное изменение корнем всех экономических проблем. Несомненная порочность использования метафорического языка при объявлении мира «пациентом», пожалуй, не является таковой при проведении диагностики организации зрительной системы ваятелей экономических пассажей. А факт признания артикулированного бреда завсегдатаями академических учреждений подводит основания под выражаемые опасения и о состоянии их слуховых систем.

Отсюда остро ощущаются отсутствие квалифицированных кадров и пространственная недостаточность мягких комнат в специализированных заведениях. При этом диагностическое отношение к авторам неостановочного экономического псалмопения с учетом возведения их обсессий к состоянию навязчивой нормальности становится обязательным сертификатом вменяемости того, от кого это отношение исходит. Увы, только сквозь призму диагностической подозрительности доступно ясное понимание того, что Ирвинг Фишер мог выступать за поддержку стопроцентного коэффициента резервирования по средствам «до востребования» с одновременным ходатайством в пользу программы «ценовой стабильности». Конечно, понятно, он мог быть покровителем других методов умеренного инфляционизма, но точно так же может быть, что таковым он тоже не был.

Мир иступляет вульгарностью своих умозрений. Нейтральность денежных знаков по критериальному признаку бездонности концептуальной бредоёмкости сравнима разве с девиацией в форме утверждения их всеобщей эквивалентности, ведь для сторон сделки ничто не может быть менее эквивалентным, чем обмен. Для всех тех, кто не плюёт на могилу Кантильона, не имеет значения, является ли государственное посягательство в денежное отношение программой «ценовой стабильности» или «стабильной инфляции», ведь экономический рост дефляционен как феномен. И так ли удивительно, что именно повальная фиктивизация ценовых индикаторов бессчётным сбродом ходатаев ценовой стабильности или инфляции, с учетом очевидной политической ангажированности академических проповедников и, как следствие, их несусветной гармонии по вопросу необходимости подобного инфляционизма, преподносится как панацея к цели решения любых экономических проблем? Пожалуй, очевиден ответ «нет».

Очередным отрицанием собственных наваждений, ставших оплотом общественного презрения рыночных отношений, стала анафема структуре «распределения» их результатов. И вновь отсутствие интереса к развертыванию процесса смещения этой структуры преподносится очень навязчиво, пускай оно и ожидаемо. Такова воля буквы этой веры. Дело в том, что предшествующее распыление благотворительных борщей, ритуально пропущенных сквозь глотки банковских элитариев и иных стратегических пищеварительных систем, сильно меняет всем весь мир. Но ведь во всякой процессуальной ритуалистике важна лишь покорность в рутине её совершения. И потому после законодательной легализации практики частичного резервирования, принудительной картелизации банковской системы, после сотен программ благотворительной помощи скопищу лощёных жиробасов необходимо нам и всем другим просто по-братски взяться за ручки, драматично выпучить свои системы обозрения и исступлённо потаращиться на коэффициент Джини, впаяв капитализму непростительное обвинение в обогащении не нищих и обнищании живых, уже живущих в нищете.

Но вот звучит рапсодия кейнсианского успения. Но это ведь неправда. На деле он припарковался сам в каком-то хосписе, где под надзором реаниматологов обращает в интеллектуальное рабство новые партии филистерских переднескамеечных ботанов с их кейнсианскими псалмами. По части диагноза был прав, конечно, только Джерри Джексон: «Кейнсианство чем-то напоминает чудовище Франкенштейна – оно всё никак не умрёт».

Громов обещал Азраилову выпустить его мертворожденный фельетон, но отказался лишь тогда, когда настало его время. Со стороны Громова это был жест, но не ответ:

– Я её не одобряю, – сказал он, когда прочитал книгу. – Богатство, которое ты создал, превышает возможности твоего тела по получению удовлетворения. А спасение всех остальных от них самих – дело недостойное высот твоего гения. Книга поразительна во всём, но я понимаю её жизнеутверждающее призвание силой блестящего цинизма твоей мысли. Она чудовищно прекрасна. Но именно это её качество поставит тебя на колени перед подошвами её хулителей и судей. И в этом они правы – она поистине преступна. – Громов смотрел Азраилову в лицо, словно стоял в обсерватории спокойствия.

Азраилов выпустил книгу за свой счёт. Комментаторы отмечали её «внутреннюю логику, правда, по меркам проктологии». Книга не была забыта в собственной безвестности, но и не стала обсуждаемой. Ей был вынесен обвинительный вердикт.