Читать книгу Теория мертвого мира - Akathisto - Страница 6

Анатолий Левремов ненавидел свою работу. Само занятие и место его проведения для него фатально опустело. Будто бы кто-то взял утверждение Клаузиуса из тени минувшего прошлого, превратив обозримое будущее в миг настоящего, что проступило лично для него во всей своей возможной полноте.

Анатолий Левремов сидел в своём кабинете, немного опустив голову. Из-под тяжёлых и усталых век виднелись его глубокие тёмно-голубые глаза, что безразлично глядели прямо в стол перед собой. Он иногда поднимал их и обращал внимание на стул, стоящий сбоку от его рабочего стола. Надеждой заметить человека, которого там нет, он заменил свою действительную реальность.

Левремову было пятьдесят шесть лет. Он всегда держался прямо, был высок и очень худ. Беспощадное время не пощадило пряди его золотистых волос, которые поседели. Он знал, что утверждение Клаузиуса, сказанное им об этом мире, соотносимо с ним самим как с одной непостижимо малой частью этого самого мира. И он знал, что когда-нибудь именно это в контрапункте сей симфонии мнимой множественности звучащих голосов станет частью нашего всеобщего несчастья.

Анатолий Левремов преподавал экономическую историю в академии общественных наук – АОН. Утром того дня он шёл между рядами своего лектория, где читал лекцию, и ловил себя на мысли в формате неконтролируемого действия: он смотрел на предпоследнюю парту, которая давно стала пуста. Он искал то множество событий в этом пространственном мире, из которого, по словам Хокинга, невозможно было «уйти на сколь угодно большое расстояние». Он искал чёрные, равнодушные ко всему сущему глаза человека, который был по-человечески бесчеловечен ко всему исконно человеческому.

Его отчислили из АОН несколько лет тому назад. Профессор макроэкономики выступал на совете, где было принято решение об отчислении Азраилова, со страстью, которой он за собой не замечал даже во время своей первой брачной ночи с женой соседа, которая по воле парада планет оказалась молодой деканшей экономического факультета. Тогда она ревностно слушала его слова, гневно звучащие в пространстве тонами правящий им страсти. Он неутомимо говорил, что макроэкономика и эконометрика заканчиваются там, где открывается рот Азраилова. Он говорил, что более не произнесёт и слова, если этого человека не вышвырнут вон в ту же самую секунду, как отскулит его предупреждение, и тут же добавлял, что имеет «естественное право» на профессиональное почтение с благоговением под знаком обладания фантомом самомнения.

Левремов ничего не смог для него сделать. Деканше не были интересны студенты, которым не был интересен покрой её пурпурного бандо. Она подписала протокол совета по отчислению с таким же равнодушным видом, с каким выкидывала мусор в помойку поутру.

После неизбежного отчисления Азраилова Левремов стал оплачивать ему арендное жилье, ведь тому негде стало жить. Азраилов работал в баре, не замечая нуар своего положения и затхлый воздух, сообщаемый ему его социальным окружением. Он даже полюбил это пространство состояний за проспиртовку воздуха, который стал ему милее квантов света академического спектра, ведь все адепты этой секты так ужасающе легко дышали смрадной хмарью яда.

Азраилов понимал, что сиротой был только в каком-то юридическом измерении. Генетическое родство с чем-то неизведанным так и осталось неизвестным за неимением значения. Он не искал себе отца, и лишь Левремов хотел сына. Азраилов принял патерналистское отношение своего покровителя, не занимая позы стоистической стилистики сладострастия превозмогания. И лишь единожды за годы он сыграл роль смиренного просителя. Левремов от неожиданности радостно согласился. Именно он обеспечил ему место в процессуальном проведении того научного антре, которое сделало Михаила знаменитым.

Левремов вновь посмотрел на пустой стул. Эра его патерналистского отношения уже давно прошла, он вспоминал о ней, лишь ностальгируя. Он знал, что Громов и Михаил открыли короткие позиции по миру. Он помнил, что давно читал решение Федерального комитета по открытым рынкам о сохранении коридора по ставке по федеральным фондам в диапазоне от 5,25 до 5,5 %. Он понимал базальность состояния их современного положения по соображениям предпринятого ФРС решения. Несоответствие, порождённое ожидаемым ходом событийной последовательности, с тем, что впоследствии стало содержанием исторической реальности, привело к смене вектора направления движения, напоминавшей им и остальным неостановочное погружение. Несостоявшееся повышение ставок обратилось повышением капитализации рынка долевых финансовых инструментов.

Стоял пасмурный день. И этот день, казалось, сильно протяжён, словно простор сотен путей для утомленного пространством путника. Его времяпрепровождение соответствовало данному ему расписанию, которому он следовал безропотно. Время чтения лекционного материала стенам своего лектория отделяло его от встречи, которую он томительно ждал. Прогуливаясь по аудитории, он рассказывал своим студентам о историческом становлении экономической мысли.

– Мертон Миллер, – говорил он, – научно доказал бесплодие пространственного перемещения сестерция из одного прорезного кармана в другой в деле личного обогащения. О судьбе человека с дырявыми карманами он, к моему глубокому сожалению, умолчал. Роберт Барро, объевшись астрагалом, решил попутешествовать астрально, дабы повысить остроту своих визионерских дерзновений. Он доказал, что человек при получении пары дополнительных пиастров методом атомного расщепления распределит этот доход на время непредставимой никем вечности.

А под конец своего выступления Левремов выдал рекомендательное пожелание посещения сайта, где Милтон Фридман спорит об этом с астрологами.

Когда Анатолий уже было собирался огласить окончание пыточной традиции просвещения, он услышал голос студентки:

– Почему вы рассказываете нам эти глупости?

Левремов пристально смотрел ей в глаза, думая о том, что в своих студентах он всё же мог увидеть лик надежды, которая, возможно, только казалась миражом.

– Сорос как-то сказал, – тихо начал Левремов, – что экономическая теория имеет такое же отношение к реальному миру, как неевклидова геометрия, и уже этим мы одним, возможно, знаем, где находимся. Если оставить в стороне дальновидное допущение Тегмарка, то в собственном контексте Сорос ошибался насчет геометрии, как, впрочем, и сам Кант. Они все не имеют отношения к действительности… – Он выдержал небольшую паузу, немного опустив взгляд. – Я тоже хочу, чтобы вы знали, где находитесь.

Анатолий Левремов шёл вперёд. День его не для него необратимо был им пройден. Когда он шёл под ночным небом, лишённым света Солнца, путь его был озарён тем человеком, который всем казался остальным всего лишь темною звездой. Он знал, что Азраилов будет не один. Он наконец побратается с Виктором Громовым, которого знал только заочно, в приближении, с понятным для парсуны затемнением.

Увидев вдалеке огни ресторана на набережной, где его ждали, он не мог не думать об Индюшке Талеба и Юма. Индюшке, ставшей тавро Виктора Громова. Рекламовыдаватели, не признавая континентальных границ, глобализировали мнение локального соответствия нелицеприятного создания этому человеку. Они провозгласили Азраилова провозвестником затмения империи Виктора Громова как эталона «эпохи империалистического капитализма». Но Анатолий понимал, что Азраилов прав. Им только требовалось время, но Кришнамурти, к сожалению, тоже причастен к правоте: «Вы полагаетесь на время, когда дом уже объят пламенем».

Анатолий Левремов заметил Виктора и Михаила сидящими за столом у окна в пустынном зале ресторана. К удивлению Левремова, Громов не оказался озабочен финансовым бедствием, грозившим превратить его капитал в пыль. Он, скорее, казался ему беззаботным мальчишкой, который с его финансовой реальностью находится в том же отношении подлинного отражения, в коем пейзажи Франца Галля соответствовали действительной локализации психических функций в массе кортикальной ткани. Громов тогда страстно рассказывал Левремову, что ждёт того поистине исторического мгновения, когда какой-нибудь математик получит Нобелевскую премию по экономике за обвинение своего ландшафтного дизайнера в недостаточном потреблении спиртных напитков… Нет. Всё будет не так. Этот подозрительный тип пойдёт ещё дальше. Выпучив свой правый глаз, встав на левую ногу, он негодующе таращился на своё кашпо, чьё моральное и физическое одряхление окажется недостаточным основанием для финансирования приобретения его товара субститута, дабы добавить свою лепту в принудительное вдохновение вечно депрессирующего пациента, жуя ризотто на своих устах.

Левремов смеялся. Он не думал, что с Виктором ему будет так легко и свободно. Тогда он слушал Громова, смотрел на Азраилова, но думал о своей дочери Анастасии. Она и Михаил учились вместе. Она, как и он, Анатолий, никогда не могла отойти от Михаила на сколь угодно большое расстояние, пускай их сама жизнь в итоге развела. Азраилов сказал ей не идти в магистратуру, и она его не послушала. Он сказал ей не идти в аспирантуру, и она пошла. Он сказал ей оставить сына президента, Сергея Спиридонова, и… она вышла за него замуж. Левремов надеялся, что Михаил не знал об этом, ведь Анастасия была единственной, кому он вообще хоть что-то говорил.

– Поздравляю вас, Анатолий Левремов, – вдруг ровным голосом произнёс Азраилов.

– Да… С чем? – смущённо спросил Левремов. – А… Да, понял. Спасибо тебе, Мишель.

За время встречи Громов впервые умолк, будучи непосвящённым. Сама тишина сковала его спокойствие, делая его особо неспокойным.

– Я хочу быть счастливым, – вдруг выпалил Громов, выпучив глаза на Анатолия, как собачонка в ожидании награды.

Левремов недоумевающее смотрел на него какое-то время. Затем, когда пора исступления прошла, он взял клочок салфетки, начертал на нём задачку по оптимизации и передал её всё иступляющему образованию напротив.

Громов взял её в руки, достал зажигалку и поджёг. Глядя на то, как горит мир экономистов, он сказал:

– Полагаю, энтропия системы осталась неизменной.

Все живо рассмеялись.

– Нет, Анатолий. Я не понимаю, в чём же ваша проблема. Отвечаю. Почему эти ваши оптимизаторы, суть филистеры-математики, слепые ко всякому непостоянству, окопались в своих дифференциальных упражнениях и всё, что структурно отличается от теоремы Пифагора, они воспринимают как личное оскорбление и гневаются? Я спрашиваю, потому что это очень-очень страшно. Поверьте мне. Уж я-то знаю. Понимаю. В своих слезах они способны утопить весь этот мир.

Все упивались беззаботностью этого мгновения, но эта радость вскоре омертвела за мановением хода времени. Тишина впервые сковала проявления их взаимного уважения. Международный финансовый форум, где Виктор Громов, та самая Индюшка, охотно фаршированная именем Азраилова, завтра предстанет перед миром побеждённым.

– Мишель, – едва слышно сквозь тишину произнёс Виктор, – мы проиграем, верно?

– Нет, – ответил Азраилов своим бесцветным голосом, но взгляда своего он не поднял, – мы с ними не играем.

Левремов не понимал, почему в этот момент он думал о времени. О векторе его необратимого направления с момента исходного допущения о низкоэнтропийной были мира к пустыне пыли, бывшей миром, как обещал ему Карно. И именно в этот вечер, глядя в чёрные глаза перед собой, он понимал, что только само существование Азраилова переводит вероятное, обозначенное Клаузиусом будущее в такую плоскость, где надежда Смолуховского на обратимость мира становится непримиримой с тем же миром. Оно предстанет ему мором, и он, увы, неотвратим.