Читать книгу Впереди веков. Микеланджело - Ал. Алтаев - Страница 5

Синьор Буонарроти встретил художника с утончённой приветливостью:

– Добро пожаловать, любезный сосед! Я счастлив, что наконец-то имею честь принять вас, прославленного во Флоренции, да и не в одной только Флоренции, великого маэстро. Я не смею мечтать, чтобы моя жена удостоилась иметь свой портрет кисти самого знаменитого Гирландайо. Лукреция, приветствуй желанного гостя…

Несмотря на то что Микеланджело был дома и слышал эти напыщенные любезности, он притаился, не смея выглянуть. Ох, что-то сейчас будет!

Из своего уголка под лестницей, ведущей в комнаты, где он жил вместе с Урсулой и братьями, он видел, как в парадную комнату прошла мачеха, прямая как жердь, затянутая в тяжёлое парчовое платье, и слышал знакомый голос художника, который вчера ему казался необыкновенным.

– А мне вдвойне приятно переступить порог этого дома. Имя Буонарроти Симони известно всякому флорентинцу, и я могу гордиться таким посещением… Моё глубочайшее уважение прекрасной супруге мессэра Лодовико, великолепной мадонне Лукреции…

И ещё немало наговорили они друг другу любезностей, прежде чем Гирландайо приступил к делу:

– Вы, вероятно, спрашиваете себя, синьор, о главной цели моего неожиданного посещения? Я пришёл просить у вас дать мне и совладельцу моей мастерской, брату моему Давиду, возможность сделать из вашего сына Микеланджело художника, который бы мог прославить имя того, кто произвёл его на свет. Я уверен, что он оправдает мои надежды.

Буонарроти побледнел и выпрямился во весь рост. Глаза его сверкали; рука конвульсивно сжалась в кулак. Ему хотелось задушить Гирландайо, и он только прохрипел:

– Что вы сказали? Микеланджело, сына моего?

Мадонна Лукреция знала вспыльчивость мужа. Услышав грозные ноты в его голосе, она вскочила и, придерживая тяжёлые складки своего платья, незаметно выскользнула из комнаты. Её испуганное лицо мелькнуло перед пасынком, забившимся под лестницей, и он понял, что начинается ураган. О, если бы мачеха сказала хоть слово, чтобы поддержать маэстро, она, может быть, смягчила бы гнев отца! Но она всегда предпочитает молчать и оставаться в стороне: не стоит ввязываться в семейные дела. Мадонне Лукреции лишь бы иметь наряды, благо муж не мешает покупать их, когда есть деньги. К тому же после покойной Франчески их осталось немало на долю её заместительницы.

В парадном покое на минуту воцарилась глубокая тишина. Синьор Буонарроти провёл рукою по лбу, как будто отгоняя навязчивые мысли, пришёл в себя и опустился в кресло; губы сложились в презрительную улыбку. Чего хочет от него этот человек? Украсть сына, сделать из него жалкого подмалёвщика своих картин? Сделать не учёного, не вельможу, не воина, а ремесленника? Ну что ж, посмотрим. Пусть придёт сюда мальчик… Буонарроти встал, подошёл к двери и, отдёрнув тяжёлый занавес, крикнул:

– Микеланджело! Сына моего сюда! Эй, кто там есть?

Через минуту мальчик стоял на пороге. Ему было тринадцать лет, но ростом он был слишком мал для этих лет, к тому же был худ и слегка сутулился. Но свою голову, немного ушедшую в плечи, он держал гордо и вызывающе, точно всегда настороже, всегда готовый к отпору. Чувствовалось, что в родном доме со своей мечтою об искусстве он одинок. Отец его преследовал за эту мечту; братья смеялись над ним, а порою портили, рвали и прятали его рисунки.

У него был вид затравленного волчонка.

– Ну, – медленно заговорил мессэр Лодовико, – сын мой, скажи, хочешь ли ты быть ремесленником, слугою этого синьора, который получит право заставлять тебя делать чёрную работу в его доме и может всячески наказывать, даже бить?

Бескровные губы на бледном лице мальчика зашевелились, и он твёрдо отвечал:

– Да, хочу, батюшка…

Это был роковой момент для отца и сына. Тяжёлая борьба в душе отца казалась непереносимой. Мессэр Лодовико сознавал, что ничто не сломит решение мальчика, – не согласись он, и Микеланджело убежит… Так, значит, этот ребёнок сильнее его?

Мессэр Лодовико медленно взял перо и стал писать. Перо дрожало в его руке; это лёгкое гусиное перо казалось свинцовым. С трудом выводил он слова договора:

«1488. Удостоверяю сего первого апреля, что я, Лодовико ди Леонардо ди Буонарроти, поручаю сына моего Микеланджело Доменико и Давиду ди Томмазо ди Куррадо на ближайшие три года с тем условием и сговором, что означенный Микеланджело обязуется находиться у вышеназванных означенное время, обучаясь в означенном ремесле и во всём, что вышеназванные ему поручат, и что означенные Доменико и Давид обязуются уплатить ему в течение трёх лет двадцать четыре полноценных флорина…[2]»

Протянув контракт художнику, Буонарроти глухо проговорил:

– Потрудитесь, синьор, теперь же уплатить мне двенадцать ливров в счёт платы. Извольте получить расписку.

И когда Гирландайо уплатил ему требуемую сумму и вышел со своим новым учеником, мессэр Лодовико закрыл лицо руками и упал головою на стол. Он не верил в талант своего сына, не имел даже тени пристрастия к искусству и считал, что этим контрактом обрёк сына, которого по-своему любил, на низкую долю ремесленника.

* * *

И вот уют и заботу домашнего очага Микеланджело променял на суровую жизнь ученика-слуги в бестолковом жилище художника. Вместо чистой постели пришлось валяться на нарах, вповалку с другими учениками, и бежать на первый зов хозяина, не успев умыться и расчесать всклокоченные вихры, ходить в грязной, вечно где-нибудь разорванной в этой тесноте куртке, есть кое-что и кое-как, по́ходя, быть на побегушках. Художник говорил с ним о своём искусстве редко и как будто между прочим и тут же показывал ему, как лучше приготовлять краску и вставлять в матитайо (держатель) уголь для рисунка. Микеланджело познакомился и с рисованием пером и штифтами, серебряным и свинцовым, которыми тогда широко пользовались все художники.

– Ты скоро нас будешь учить… тебе, видно, помогает твоя школьная латынь, – смеялся Граначчи.

– Финис! – нарочито мрачным голосом шутил в ответ Микеланджело и, переменяя тон, с лёгкой завистью замечал: – А тебе сегодня маэстро позволил докончить крыло херувима на заднем плане. Счастливец! И сколько красок ты употребил!

Микеланджело говорил незлобиво. Несмотря на разницу лет, Граначчи был добрым товарищем, никогда не чванился, всегда готов был первый восхититься удачным рисунком приятеля. Микеланджело спал рядом с Граначчи и смотрел на него как на своего лучшего друга. Ведь только благодаря ему он попал в это царство художественного хаоса, лежащего где-то близко, совсем рядом с царством искусства, и, если бы кто посмел отозваться без уважения о Гирландайо, оба ученика, как, впрочем, и все остальные, пустили бы в ход свои кулаки, даже рискуя собственной жизнью. Это было в обычаях того времени. Недаром у мастерских художников нередко возникали драки учеников, доказывавших превосходство хозяев, и драки эти иногда сопровождались серьёзными увечьями.

Микеланджело было уже почти четырнадцать лет, когда Гирландайо получил заказ заменить попортившуюся от сырости живопись в церкви Санта-Мария-Новелла. Вместе с другими учениками он взял себе в помощники и Микеланджело. В церкви на поставленных лесах мигом закипела работа. Художник и старшие ученики поднимались на гнущиеся подмостки, покрывали свод и стены свежей штукатуркой и в самых неудобных позах работали кистями. Младшие ученики карабкались по перекладинам, подавая краски и кисти. Микеланджело во время передышки набросал на листе бумаги одну оригинальную сцену.

Спускаясь вниз, Гирландайо услышал оживлённые голоса учеников.

– О чём вы тут? Что надо сдвинуть влево? Кого ещё недостаёт на фреске? Уж не хочет ли кто из вас приписать ещё одну святую? Что вы там ещё надумали, плуты этакие?

И, раздвинув группу мальчиков, он увидел в центре Микеланджело с углём.

– Это что такое? – изумлённо проговорил художник.

Разглядев рисунок и узнав самого себя среди своих помощников, изображённых в самых забавных позах, он мгновенно оценил верность перспективы, композицию и, взглянув на ученика с истёртым углём в руках, издал только один характерный выразительный звук:

– А-а-а… – И потом со вздохом не то грусти, не то переполненного сердца: – Так-то ты… вот как…

Граначчи, увидев себя помещённым на рисунке внизу подмостков, хохотал, опустившись на корточки и держась за живот:

– Ну и удружил! Не забыл даже заплату на моей куртке.

Микеланджело тайком продолжал заниматься самостоятельно. Его не удовлетворяла чёрная работа в церкви, незначительные детали, которые выпадали на его долю в работе учителя. В свободное время он втихомолку делал копии с картин и гравюр, найденных в мастерской. Посетив как-то вместе с отцом виллу в Сеттиньяно, где родился, он нарисовал углём на стене тритона, который сохранился там до сих пор. Он стал рисовать то, что видел, и раз поразил учителя, когда в его отсутствие изобразил с натуры помост с работающими за столами товарищами. Удивила его новая манера ученика. Изумляло Гирландайо в этой новой манере чувство изящного, присущее Микеланджело и с каждым днём развивавшееся. Особенно ясно это проявилось в одном рисунке этого юноши, увлёкшегося немецкой гравюрой современного ему гравёра Мартина Шонгауэра. Она изображала святого Антония, терзаемого дьяволами. Микеланджело сделал с неё рисунок пером в своеобразной, дотоле неизвестной манере и раскрасил, а натурой для духов взял рыб с пёстро раскрашенной чешуёю, принимавших в его трактовке причудливо-страшное выражение.

* * *

Микеланджело перед началом своей работы стал особенно молчалив и пользовался каждым случаем, чтобы уйти, хотя бы ненадолго, из мастерской. Никто не подозревал, что он разыскивает животных, чтобы изучить в натуре, как выражают они свою ярость, смотрел, как дерутся собаки и петухи, как кошка терзает мышь, чтобы потом как можно выразительнее передать ярость демонов. Он стал тайком ходить на рынок, в мясные и рыбные лавки. Здесь он внимательно разглядывал птиц со всевозможными формами хвостов и разнообразным оперением, рыб, толстых и продолговатых, похожих на змей, цвет их плавников и чешуи; осматривал животных, их острые зубы и могучие челюсти, их когти и щетину… Впервые он сознательно изучал богатство форм и красок, великое разнообразие природы, чтобы изобразить её потом на полотне.

Наконец он мог приняться за работу. Казалось, всё, что могло существовать в природе безобразного и ужасного, – всё воплотили в себе эти демоны-мучители. То, что создал четырнадцатилетний мальчик, нельзя было, в сущности, назвать копией, так много нового внёс Микеланджело в свою работу.

Когда рисунок был готов, он не мог, да, пожалуй, и не хотел скрыть его от учителя. Гирландайо, пылкий, как большинство итальянцев, не мог побороть в себе чувство зависти и, взволнованный, ошеломлённый, закричал:

– Чему тебе учиться у меня?

И, опустив голову, прошептал:

– Немного пройдёт времени, и он заткнёт за пояс всех нас…

* * *

С этого дня в сердце Гирландайо зародилось враждебное чувство к ученику. Незаметно для себя он стал стушёвывать Микеланджело, как будто не замечая его, сделался желчен, раздражителен, придирчив, поминутно кричал на своего молчаливого ученика, всегда был им недоволен. Жизнь в мастерской стала для Микеланджело невыносима. Но до окончания контракта оставалось ещё два года с лишком.

Обида заставляла его уходить от товарищей, замыкаться в непроницаемую скорлупу.

Раз как-то он привёл учителя в особенную ярость, когда тот, задав Микеланджело скопировать свой рисунок, принял превосходно выполненную копию за оригинал.

– Вы ошиблись, маэстро, – сказал спокойно Микеланджело, хотя сердце как безумное заколотилось в его груди: – Вот ваш рисунок, а это только моя копия.

Лицо Гирландайо смертельно побледнело, и, задыхаясь, он прохрипел, скомкав свой рисунок:

– А, уходи! Уходи сейчас же с глаз моих долой!

Микеланджело стремительно выбежал из мастерской.

Стало ясно, что оставаться дольше учеником Гирландайо невозможно. Ни единым словом не обмолвился он об этом дома – этого не допускали гордость и замкнутость его натуры. Ведь он привык всё переживать в одиночку.