Читать книгу Кожа. Стихотворения 2000—2017 годов - Александр Александрович Петрушкин - Страница 68

ну вот и сорок дней (читаешь: лет)

оса влетает в сад и с богом мальчик

всё говорит (считаешь много бед,

прошедших мимо? – Отсчитай иначе)

в таком заливе – русским заливать

ты всё соврёшь и перепишешь внове

и на плечо (чо сядет там? – оса?)

тату нарежешь – ощутив мир голым

ты всё соврёшь – такой посмертный дар

что вечность существует лишь однажды

ты входишь в гроб челябинский как в лифт

и морщишься от этой смерти лажи

смерть – это лажа (повтори Орфей)

так падал камень и завис в четвёртой

полёта доле и своих корней

вошедший в сад конечно же не помнит

не помнит став осой в своём саду

он видит как его несут во рту

его же дети (если я солгу

то в этом ты молчанием поможешь)

ну вот и сорок – насекомым я

налью с малиной чай на стол поставлю

чтоб сын осу в руке отца держал

и говорил что я не помню даже

договорив свою смешную смерть

оса влетает в сад и боль запомнив

раздавлено лежит в руках детей

и понимает не бывает больно

(2011)

насколь прекрасна голубятня

и требуха и эта поросль

несущая нас на руках

пока живот со смертью порознь

пока прекрасно смертны мы

ухватывай снаружи тела

как эта поросль нас во тьмы

несёт заложено и спело

так рас-спешит в округе жизнь

в кружок закрытых светом скважин

пока там жарят голубей

парных как молоко и свет

все дольше из замочных скважин

пока природа голубят

накормит миром до ответа

и губы вытерев взлетят

и в скважину пройдут с рассветом

оставив голубятню нам

где смерти их до самой крыши

чтобы несла нас на руках

пока живот как смертный дышит

(2011)

ни мёртвый ни чужой ни-ни ни-ни

сбегающий за дозою колбасной

припоминай как привели огни

в аскезу в этот ящик безопасный

как в длинный снег продавленный трамваем

ни мёртвый ни чужой ни разговорный

приговорил идти на этот красный

из горла только выдохом скоромным

переходя здесь за неделю землю

пересыпая с каждою открытой

такое горе что Федоре страшно

такое счастье что по швам корыто

ни мёртвый а скорей сорокалетний

стоишь в своём [пока живой] Тагиле

и слышишь этот снег тупой отвёрткой

заверчивает смерть что мы забыли

(2011)

о чем пропела песенку ты богу

очёртичо напишешь мне в подмогу

напишешь сдуру старосте письмо

в деревне всё как прежде в молоко

и свысока на нас взирают боги

остановившись в небе у дороги

стрекочущие два аэроплана

сканируют всю местность – этот сканер

остановить поможет чёртичо

но как легко ты пела как легко

шагала по букварному пологу

спуская слово как колени к богу

и обезножена летела а не шла

хранила коготками комара

сканируя за помощь этой почвы

о песенка о женщина моя

о торфяное чудо для огня

о песенка ты чёрти чо и как же

тебя когда никто уже не скажет

не пропоёт

ты будешь без меня

(2011)

Поехали в грачиный этот рай,

где белый свет и босиком трехпало

проходит глас насквозь тебя, насквозь

физический раствор – где, как упало —

так и лежит [что спрашивать в ответ?]

рассыпанный на тени, черный снег —

он кажется, крошится у запала…

Мне западло, мне – в птичий этот лай

где повестись на каждого базары

и грач больной ведёт [как поводырь]

меня и голос, где мясная тара

меня ещё выносит – ехать, стыд —

весь этот долгий, в прицепном у стаи

где чёрный свет нас долюбил, распил,

разлил в свои граненые стаканы.

Поехали, гранёный мой стакан,

позвякивая ложкою утробной,

трёхпало трогая грачиный доязык

и, проживая физраствор по пробной

уже двадцатый раз кажись. Кажись!

Такая жесть, что, проживая голос,

его ты, как покойника, везёшь —

прилюдно, по срамному, в одиночку.

Поехали в грачиный этот рык,

В сад полосатый, в костяную почку,

Которую снежок проборонил

Чтобы остались пустота и голос.

(2011)

на двадцать третье каждый неслуживший

служака выпивает две поллитры

и елкою последнею домой

стремится по уклону – боже ж мой

такая вот россия приключилась

с тобою брат твоя сестра побрилась

и с криками и скринами аллаха

гуляет тоже ровно россомаха

вот перекос ворона я закопан

с солдатами в районе перекопа

в районе часа третьего шестого

на двадцать третье на углах убого

разложен снег как баба плечевая

на двадцать три рубля уже хромая

рассия поминает нас негромко

трещит у наркомана слева ломка

и речевая просится наружу

страны своей которой я загружен

по горлышко и по февраль засветит

пылает ёлка соблюдай омерты

закон базар чтоб было всё по фене

три раза по поллитре я бессмертен

я соблюдаю правила до гроба

россия родина слонов читай уродов

читай меня (да хоть по двадцать третье)

я сам урод я здесь служу до смерти

(2011)

И вот, пока жена в отъезде теряет чёткие черты,

поговорим в зачёте смерти. Поговори и покори

ещё одну как десятину. Мельхисадек вошёл во ад,

приобретение утратив, как некогда порядок сад.

И вот пока нас этот гложет неагрессивный кислород

садись со мной до самой смерти. Смотри рот в рот.

И золотою паутиной по паузам ползёт паук

На древесине невидимый он ножкой отбивает – стук

Забитого гвоздя, где снежный лежит ещё её покров

Пока жена его в отъезде мы чутко сохраняем кровь.

Она то брызжет, то стекает у ангелов среди бровей

Мой собеседник что-то знает – и Бог за ней.

Четырехостное сердечко её смешно и бьется в такт

Пока нас вынимает иней из тёплого хитина трат.

Какое слабое несчастье смотреть с земли, как слон летит,

Ребёнок комнату ломает и темнота вокруг молчит.

Мельхисадек по аду бродит и ад напоминает сад

Отполированный до лака. И белый град

От нас скрывает его голос, как полость или басмачи

В Таджикистане – в полный голос – летят грачи

И гвоздь любви, забитый в небо, в повздошье спелых пауков,

Пока жена моя в отъезде разбитая на сто кусков,

Проводит опыты потери над нами свысока урод —

Мельхисадек ползёт до смерти, сопротивляясь ей рот в рот.

(2011)

Телесный сад, где ест меня листва,

зачитывает скромные права —

перелистав, как нищенка, слайд-ленту,

подкожный слайд: наверно, ты права:

что ждать в Челябе, прислонившись к ряду

подземного скрипящего крота?

Все тридцать восемь, что я был варягом,

испытывал густую карусель синичную

на прочность и отсель всегда бежал —

но оказался рядом

телесный сад, в который я вхожу

который раз вдыхая туберозу,

три отраженья на себе ношу

и строю этим отраженьям розу.

Телесный сад, где мудями звенят

такие же безкожные подростки,

иголкой смерти тычут сквозь меня

в каком-нибудь смертельном,

как Свердловске,

и покидают норы и поют

телесный сад во имя нашей смерти —

им смерть шмели на блюде подают

как голову мою в пустом конверте.

Нательный сад, ты испытал меня —

так отпусти с огнём в живот свой тёмный

во имя мира, рожи и угля, настольной лампы

плоти непристойной.

(2011)

о господи мы выпав из тебя

летим как мошка из глубин сибирских

с урановой рудой в одной руке

с уродом восковым на колпаке

с трудом большим припоминая близких

мы край тебе свинцовая вода

вина виной но мне не удержаться

и главная задача у з/к

отсюда прыгнув

до тебя добраться

о господи храни свою руду

шугая вертухая и собаку

ураново здесь нам по глубине

твоей и прочее почти уже

не жалко

о господи в крапленом колпаке

хитином тельника зажаты в кулаке

урана Мельпомены пилорамы

о господи прощай как я прощу

законника что приведёт к врачу

но больше вероятие

что в яму

(2011)

о бармаглотище немого языка

подохшая как яблоня ослица

не вывезти ей по отстрел меня

и отчего как эфедрин мне снится

солёная под пятницу москва

похожая на воробья из детства

и лобзик вжик и вжик насквозь маня

а кажется что в кадре этом

местность

как бармаглотище ты мой немой язык

слепое яблоко – больнее мандарина

и как мне до тебя суметь дожить

поскольку жизнь всё ж оказалась длинной

поскольку наблюдая местность нас

пасёт и эфедрина не хватает

и на глоток чужого языка

которого никто ещё не

знает

(2011)

Не страшась приключиться вторично,

мы покажемся в этом лесу

хромосомном, от нас не отличном —

с чёрной дырочкой в каждом глазу.

Кто щебечет про нас, кроме этих —

неудобных на двух языках?

Чьи пернатые руки в умерших

ищут слово для нас, кукушат?

С лошадиного света наскоком

кто бежит здесь по нам босиком,

раздавая, как милость, по крохам

вслед за ним прилетающий дом?

Из-под клюва сирени мальками —

он идёт и четыре гвоздя

то ли крыльями, то ли руками

открывают у страха глаза.

(2011)

Как будто расступается вода —

напоминая нам о тёмной жажде,

надёжнейши упрятанной сюда,

в её нутро, которое бумажно

распахано и вычерпнуто в дым,

чтоб некий мальчик подымал завесу,

держа в руке надёжный свой сим-сим —

Да что вода? – он отступает к лесу,

как будто отступается река —

Бог отодвинет небо перед нами,

и будет наблюдать издалека,

как бабочка играет с синяками

в сомнение о том, что он сюда

склоняется, на корточки садится,

живёт как мы, что жажда так сильна,

что водопой приходит [с] рук напиться.

(2011)

вот брошен я в свою страну

наброшены собаки – стай

спастись удастся никому

в солёной горсти в горекрай

вот сброшенный смотрю на свет

куда которым я лечу

и чунями по мне вослед

идёт которому врачу

он синеглазый идиот

идёт и видит полный враг

собачий тает лай в ответ

и заполняет свет овраг

за эту дряхлую страну

ответь мой местный идиот

искусственно дыханье здесь

и снег летит поручно в рот

закладывай мои слова

сердечным средством под язык

я здесь по левому неправ

страна фартовая Кирдык

полуслепой февральских смех

переходящий по рукам

подмышкам пёстам я привык

к молениям – я по словам

замыслил от тебя побег

мой чёрно-светлый идиот =

свинцовый воздух изнутри

дыхания меня сотрёт

и будет утро день второй

или четверг повздошный час

собака дышит в вену мне

припоминая детский страх

собака дышит за щенят

вот спрошен я в свою страну

и чунями скрипит их вгляд

и идиота не помнут

щенята слизывают кровь

свою с чужих по край ногтей

и снег летит на ЖБИ

со всех ночных как март аптек

и замерзает мой язык

и пожирает идиот

мой парашют и чёрный клык

он ложит снегом в нежный рот

(2011)