Читать книгу Кожа. Стихотворения 2000—2017 годов - Александр Александрович Петрушкин - Страница 79

Наколошматив к сорока

невероятное «я умер»,

чтоб с окончанья языка,

как насекомое и doomеr

звенящий, бог летел на свет

на колесе всеобозренья,

на колесе среди синиц —

вообразив воображенье,

где – неухоженный в нас мир —

выходит насмерть на дыханье,

выходит, потому что нет

ему весомей наказанья,

чем называть любой предмет

и наделять кошмаром вещи.

Ужасно имя тех детей,

в которых колесо щебечет,

которым слово положил

крылатый подлою рукою,

как рыбий жир или стрекоз

в нутро гончарное – с такою

начинкой по земле пустил

меж жерновов немых и страшных —

и я им был одним из них —

расколошмаченных, коллажных —

из тех, кто ждал, что к сорока

невероятное «я умер»

сорвётся. Нет, не с языка,

с отсутствия его – на губы

того, кого мы говорить

учили – потому что молча

привык он здешних обходить —

как прокажённый и чуть дольше

он наклоняется к земле

и колыбели этой гулкой,

чем длится кадр, в котором смерть

нам кажется почти что шуткой,

в которой кажется нам смерть,

которой не бывает вовсе,

луна печёт, как блин, рассвет

[как бы винду увидев в ДОСе].

И расширяет стрекоза

свой сегментарный взгляд в три ада

бинарных, и пока звезда

горит, как мельница – в Анадырь

пора бы съехать, чтобы там —

не умирая с проводницей —

к своей же жизни привыкать,

носить её в холодном ситце,

как сИрот переносит бог

в нагрудном закладном кармане —

через дорогу, через борт.

Через конец своей программы

пора убраться в Анадырь,

где женственный Харон на время

[свернув, как шею, миру мир]

переборматывает бремя.

(26/08/12)