Читать книгу Короче, Пушкин - Александр Архангельский - Страница 8

В 1811-м первый набор в лицей состоялся, 19 октября произошло открытие, а уже в 1812-м лицеисты провожали армейские и гвардейские полки. Многие плакали: скорее от обиды, что не смогут воевать.

Но еще до начала великой войны их участь полностью переменилась. 17 марта 1812 года отец-вдохновитель лицея Сперанский был вызван к царю и обвинен в фактической измене: ты старался расстроить дела в государстве, новыми налогами вызвал ненависть к правительству, дискредитировал его своим презрением. “Обстоятельства требуют, чтобы на время мы расстались. …когда неприятель готов войти в пределы России, я обязан моим подданным удалить тебя от себя. Возвратись домой, там узнаешь остальное. Прощай!”

Михаил Михайлович попытался уложить в портфель шляпу; внезапно сел на стул, не в силах двигаться. Через несколько минут дверь распахнулась, Александр упавшим голосом произнес: “Еще раз прощайте, Михайло Михайлович”, – и снова скрылся в кабинете.

После домашнего обыска Сперанскому позволили написать письмо любимой дочери и отправили сначала на Волгу, в Нижний, а затем на Каму, в Пермь. Царь отрекся от ближайшего сотрудника в угоду массовой патриотической истерике, как летом отречется от Барклая, которого впоследствии восславит Пушкин: “О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой”. Спустя годы Сперанский вернется во власть, как Барклай вернется в действующую армию в 1813-м, но лицейский замысел остался без своего вдохновителя.

Это станет понятно не сразу, первое время казалось, что все еще будет. Лицеисты играли в парламент, произносили сокрушительные речи, проводили дебаты, выпускали рукописные журналы “Лицейский мудрец”, “Юные пловцы” – они по-прежнему готовились к служению. И когда Пушкин дерзко отвечал царю, заглянувшему на лицейскую прогулку (“Кто здесь первый?” – “Здесь нет, Ваше Императорское Величество, первых; все вторые”), он почти не шутил. В них взращивали настоящие амбиции. Но время первых для лицея кончилось.

Тут снова укрупнимся и просмотрим три общеизвестных эпизода.

Первый эпизод. Открытие.

По центру зала – длинный стол, покрытый красным сукном и с лицейским Уставом посередине. За столом голубоглазый государь, ему тридцать три, но выглядит он моложаво, несмотря на проступающую лысину. Рядом с государем твердокаменная царица-мать, нежная императрица Елизавета, склонный к полноте великий князь Константин. Из профильных начальников – министр Разумовский, сенаторы. Тут же стоит директор, Василий Малиновский, дипломат, литератор, сторонник идеи “вечного мира” и коллективной безопасности; отобранные им профессора. В три ряда выстроены лицеисты, тридцать человек, утвержденных лично Разумовским.

Низкорослый Пушкин (впоследствии он подрастет до 2 аршин и 5,5 вершков, то есть до 166,7 см)[1] слушает указ об основании лицея. Растерявшийся директор проборматывает речь. Зато Куницын громогласен; его гражданская проповедь посвящена великой цели, которая ждет лицеистов: “Вы ли захотите смешаться с толпою людей обыкновенных… Нет! Любовь к славе и Отечеству должны быть вашими руководителями!”

Царь останется доволен; Куницын будет награжден орденом св. Владимира 4-й степени, несмотря на то (а может, благодаря тому?), что в речи Государь не упомянут.

Эпизод второй. Лицейский экзамен.

“Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. …Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? <..> Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. …когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…”

Что изменилось за неполные четыре года? Почти ничего – и почти всё. В центре первой сцены был государь, в сердцевине второй – литератор. Конечно, Державин не просто поэт, он старинный вельможа в отставке: губернатор, министр и создатель Минюста, каратель крестьянских восстаний. Однако в пушкинских воспоминаниях и в записках его ближайшего лицейского друга Ивана Пущина акценты сделаны подчеркнуто-литературные. Главное теперь не доблести гражданские, а поэтический дух.

В “куницынские” времена им предлагали изучать естественное право, размышлять о подвижных границах и служении родине. Заодно писать стихи и риторическую прозу. К середине лицейского срока победа в стихотворном состязании стала более важным событием, чем победа в политических дебатах, а настоящим карьерным успехом – дебют в журнале “Вестник Европы”. Неуклюжий Вильгельм Кюхельбекер по прозвищу Кюхля в этом Пушкина опередил, опубликовался в “Вестнике Европы” на один номер раньше. Пушкинское послание “К другу стихотворцу” было напечатано в июле 1814 года под псевдонимом Александр Н. к. ш. п.:

В центре лицейских досугов оказались выпуски рукописных журналов, изготовление “гогеля-могеля”, густого напитка из яиц, сахара и рома; предметом гордости – романтические приключения с горничными (и не только). Пушкин, в котором рано пробудились страсти, попадает в разные истории – самая известная связана с княжной Варварой Волконской. Друг его и сосед по комнаткам Иван Пущин вспоминал, явно смягчая тона: “У [фрейлины] Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встретясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать; она многих из нас знала… Пушкин… слышит в темноте шорох платья, воображает, что это непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама княжна Волконская”. Она пожаловалась брату, генерал-адъютанту, тот – государю. Но Александру Павловичу история скорей понравилась, он сказал директору: “…я беру на себя адвокатство за Пушкина; но… чтоб это было в последний раз”. И добавил по-французски: “Между нами говоря, старуха, быть может, в восторге от ошибки молодого человека”.

Реакция милостивая, но некрасивая: “старухе” было тридцать пять, а самому Александру Павловичу – под сорок. Впрочем, Пушкин тоже не проявил словесного благородства, хотел написать извинительное письмо Волконской, а написал эпиграмму: “Мадемаузель, вас очень легко / Принять за сводню / Или за старую уродину, / Но за простолюдинку, – о боже, нет” (перевод с французского Л. Каменской).

При этом сюжетов, обычных в закрытых мужских заведениях, в лицее практически не было. Единственный, кого исключили за “дурное поведение”, как тогда говорили, за “греческие вкусы”, был Константин Гурьев, крестник великого князя Константина Павловича. Того самого, который в 1826-м назовет Гурьева “товарищем известным писакам Пушкину и Кюхельбекеру”.

Но все это вторично; первичны стихи.

Пушкин в детстве сочинял и басни, и комедии; сам ставил, сам играл – для любимой сестры. (Комедия “L'Escamoteur” была ею освистана.) Но сочинительство системно началось в лицее: поздней весной 1812-го лицеистам разрешили писать “для себя”. Хотя решением министра просвещения были временно запрещены театральные постановки: “отвлекло бы внимание их от учения и повторения уроков”.

Профессор Николай Кошанский, который отвечал в лицее за словесность, переиграл профессора Куницына. Просто потому, что поменялась ситуация. После войны царь увлекся дипломатией, внутренние реформы отложил. Чуть позже он впадет в мистическое умонастроение, в 1819 году немецкий студент Занд вонзит “цареубийственный кинжал” в русского агента Коцебу, начнется череда европейских национально-освободительных волнений. Какие уж тут внутренние перемены!

Еще один стоп-кадр. Третий и последний эпизод истории лицея, показанный на укрупнении.

25 марта 1816-го – Благовещенье. Со дня открытия лицея прошло пять лет, после державинского экзамена – год с небольшим. В Царское Село прибывает неофициальная дружественная делегация в составе шести человек:

отец поэта, Сергей Львович,

дядюшка Василий Львович,

прогрессивный чиновник Александр Тургенев,

выдающийся поэт-романтик, пушкинский друг и наставник Василий Жуковский,

поэт и критик Петр Андреевич Вяземский,

историк и писатель Николай Михайлович Карамзин.

Настроение у всех приподнятое. Особенно доволен Карамзин: он долгие недели ждал приема у царя, в конце концов унизился, нанес визит всесильному вельможе Аракчееву, после чего получил обещание, что “История государства Российского” выйдет на деньги и под покровом государя, а том, посвященный кровавому царству Грозного, обойдется без больших потерь. Впервые русскому читателю расскажут не красивую легенду о монархе, а болезненную правду.

Батюшков с Жуковским у Пушкина уже бывали и к нему давно приглядывались, но “официальное” представление молодого автора Карамзину[2] – другое дело. Он не участвует в литературных схватках и отошел от актуальных текстов, но его писательский авторитет высок. Сперанский для него – идейный враг: карамзинская “Записка о древней и новой России”, которую историк представил царю в Твери (1811), настраивала государя против перемен вообще и против Михаила Михайловича лично.

Тем не менее Карамзин в лицей приехал. Среди прочего и потому, что началась словесная война карамзинистов с литературным обществом “Беседа любителей русского слова”, в состав которого входили и литературные начальники, и жизнерадостные графоманы вроде графа Хвостова, и грандиозный Державин, в чьем доме проходили собрания, и великий баснописец, драматург и прозаик Крылов, и яркий архаический поэт Катенин; в какой-то мере “беседчиком” был великий драматург и дипломат Грибоедов.

Вóйны, в том числе литературные, часто начинаются случайно. В 1815 году член “Беседы” князь Шаховской написал комедию “Урок кокеткам, или Липецкие воды”, в которой вывел Жуковского в образе приглуповатого поэта Фиалкина:

…Фиалкин

Графиня

(с досадою)

На премьере присутствовали главные карамзинисты. Все оскорбились, кроме самого Василия Андреевича; отвечать решили сатирически. Литератор, будущий министр внутренних дел и председатель Госсовета граф Дмитрий Блудов сочинил сатиру “Видение в какой-то ограде”: трактирщик указывает гостям на приезжего, страдающего от лунатизма; в приезжем опознается князь Шаховской.

Так родилось всешутейное общество “Арзамас”. При чем тут городок Арзамас? Как Липецк у Шаховского: ни при чем. Просто Блудову показалось смешным, что в крошечном городке открыли настоящую школу живописи, – вот и подходящая причина. Арзамасцы поклонялись богу вкуса, получали новые имена, взятые из баллад Жуковского, вновь принятые произносили надгробную речь “живому покойнику” из “Беседы”, продолжали бесконечными пародиями, включая священные тексты, а завершали поеданием жареного гуся, поскольку уездный Арзамас славился особо жирными гусями.

Ритуал приема пародировал масонские обряды: дяде Пушкина Василию Львовичу скроили хитон, обшитый раковинами, “…надели шляпу с широкими полями и вручили посох пилигрима. …повели из парадных комнат… хлопушки летели ему под ноги… Потом Василия Львовича завалили шубами. …провели в темную комнату… где собрались арзамасцы… Пала повязка с глаз”[3].

В итоге началась игра на грани фола. Поклонение “преподобному арзамасскому гусю” (“Когда приложусь к священной … его?” – спрашивал в письме Вяземский) стало первым шагом к приобщению к богу вкуса, а гусиный город Арзамас предстает в одно и то же время Новым Римом, Новыми Афинами и Новым Иерусалимом[4]. Так сказать, сакральным “гусюдарством”. Одновременно серьезным и смешным.