Читать книгу Короче, Пушкин - Александр Архангельский - Страница 9

В результате множества процессов русская словесность получила статус промежуточный между религией и философией: она внушала образы как веру и производила новые идеи. А это значит, что она охватывала все. И любое литературное событие приобретало вес, масштаб и силу, становилось важным за пределами самой словесности.

Арзамасцы спорили о мелочах: о балладах и баснях, кальках и аналогах; они играли в словесные игры, но верхом на галиматье въезжали в философию, а через философию – в политику. В России, где не было партий, парламента и церковного амвона как трибуны, галиматья давала мощный результат, превращалась в программу и действие. И то, что было чистым развлечением, вдруг оборачивалось важными последствиями.

В итоге победили арзамасцы. Но не потому, что были лучше, а потому, что “Беседа” упустила шанс. Пока в ней тешили тщеславие великих старцев, карамзинисты приручили молодого гения. И какая разница, на скольких заседаниях он был (подсказка: предположительно – на двух, достоверно – на одном-единственном), – главное, что произнес вступительную речь, получил прозвище Сверчок, прочел отрывки из первой своей полноценной поэмы “Руслан и Людмила” и позволил выстроить ассоциацию: Пушкин – “Арзамас”.

А если бы его позвал Державин? Не просто восхитился подражанием, а именно позвал? Вполне возможно, Пушкин бы откликнулся. И вся история русской литературы пошла бы иначе. Но сказался фактор поколений. В 1816-м Карамзину будет пятьдесят, Жуковскому – тридцать три, поддержавшему их Вяземскому – двадцать четыре. Молодому офицеру, выпускнику Московского университета Петру Чаадаеву, который познакомился и великодушно подружился с Пушкиным в том же 1816-м, – вообще двадцать два. Им не зазорно поманить к себе подростка. А Державину – семьдесят три, по тогдашним меркам очень много; он радуется звонким строчкам Пушкина, но ему и в голову не приходит, что недоросля можно пригласить в серьезное собрание и поддержать движение от старомодной мощи, избыточности и густоты к вопиющей экономии литературного хозяйства[5].

Вот Пушкин пишет в 1816 году: “Богами вам еще даны / Златые дни, златые ночи, / И томных дев устремлены / На вас внимательные очи”. Стертый штамп “златые дни” подключен к неожиданным “златым ночам”; в итоге и “златые ночи” хороши, и “златые дни” воскресли. Точно так же “томные девы” – обычное клише, а “внимательные очи” – нестандартный образ. А сюжет о томных девах с внимательными очами насыщается двусмысленной силой. Или другой пример “ночного штампа”: “О, если бы душа могла / Забыть любовь до новой ночи!” “Любовь” тут – понятие плотское, а до новой ночи ее должна забыть именно “душа”; минимальный сдвиг по литературной фазе обеспечивает словесное напряжение.