Читать книгу INSOMVITA. Психологический триллер с элементами детектива - Александр Дан - Страница 4

Над обрывом горной реки, ёжась от холода, молча стоял легко одетый мужчина. Хотя до кромки обрыва оставалось меньше полушага и любое неверное движение могло стоить ему жизни, мужчину это совершенно не тревожило и не пугало. Напротив, в этом мрачном безмолвии чувствовались отчаяние и готовность совершить шаг в темноту, откуда доносился ровный гул реки.

Чёрный силуэт человека чётко вырисовывался на фоне синеющего в темноте снега. Он пристально всматривался вниз, в глубину шумного потока, словно в этой чёрной вене горной реки хотел найти ответы на свои вопросы.

Вдруг он замер, раскинул руки, поднял голову и устремил взгляд на небо. Его губы тихо шептали слова молитвы. Это продолжалось совсем недолго. Закрыв глаза, он как будто ждал, что небеса подадут ему какой-то знак. Но небеса молчали. Мужчина глубоко вздохнул, открыл глаза и посмотрел на зимнее небо, как смотрят в последний раз обречённые на казнь. Ответа не последовало, и он, опустив руки, грустно улыбнулся.

Зимнее ожерелье ярких мерцающих звёзд рассыпалось по небосводу. Здесь, на высоте почти трёх тысяч метров над уровнем моря, вдалеке от городской суеты казалось, что до звёзд можно дотянуться рукой. Тишину безлунной ночи нарушала только река, неся свои воды откуда-то с вершин горной гряды Высоких Татр.

Густые ели, укрытые толстым слоем нетронутого снега, устремив свои пики-вершины высоко в небо, стояли, возвышаясь над землёй, словно срисованные со старых рождественских открыток. Безлунная ночь скрывала красоту открывающегося вдали пейзажа, но при свете ярких зимних звёздных скоплений во мгле угадывалось величие первобытной горной природы. Казалось, что сюда цивилизация ещё не дошла и все эти заснеженные вершины, и вековые ели оставались такими же, как и двести-триста лет назад.

«Если нет ответа, значит, вопрос поставлен неправильно, – голос профессора философии из его прошлого эхом прозвучал в голове мужчины. – Каждый вопрос имеет свой единственно правильный ответ, который и является истиной».

«А что, если ответов несколько, все они правильные и являются, собственно, вариантами истины?» – возразил тогда он, пытаясь вступить в спор с профессором.

«Запомните, молодой человек, – поучительно заметил профессор, даже не взглянув на него, – истина может быть только одна, а вот её варианты не что иное, как заблуждения, порождающие ложь».

Но как её найти, если путь к истине чернее мрака этой ночи? Где искать, как определить то исходное место, ту нить, которая в конечном счёте приведёт к ней?

Со стороны могло показаться, что человек готовится к суициду и никак не может на это решиться. Желание сделать один-единственный шаг и броситься вниз со скалы в пропасть бурлящей реки останавливал только безудержный инстинкт самосохранения, присущий лишь трезвому уму и непреодолимой жажде жизни. Его сознание в порыве отчаяния вырывало из памяти фрагменты прошлого, словно доказывая необходимость продолжения поиска ответов на вопросы, которые так мучительно терзают его сердце в последнее время.

«Неужели это и есть решение? Неужели до ответа всего-навсего один шаг?» – спросил он себя, всматриваясь в темноту ущелья.

Из мрака ночи в его памяти снова возникла лекционная аудитория университета и послышался голос профессора философии:

– Что может решить этот последний шаг навстречу Азраилу1 и вечному покою? Ведь, собственно, жизнь – это и есть направленное движение от рождения к смерти, избежать которой не под силу никому. К мысли о сведении счётов с жизнью толкает жажда к некой абсолютной истине, а также сомнение в возможности её достичь. Ведь чем больше жаждешь чего-то абсолютного, тем больше понимаешь его недосягаемость. Именно эти колебания между обеими крайностями и чреваты саморазрушением.

Профессор выдержал паузу, невидящим взглядом окинул аудиторию, взял со стола толстую книгу и, пролистав несколько страничек, продолжил:

– Зигмунд Фрейд2, величайший психолог и психиатр своего времени, даже ввёл понятие «инстинкт смерти», иначе он не мог объяснить многое из того, что способен сотворить с собой человек. Стремление к саморазрушению, очевидно, заложено в нём от природы. Если всё живое вокруг изо всех сил борется за существование, то отдельные человеческие индивиды, наоборот, вкладывают недюжинную энергию в то, чтобы полностью испортить себе жизнь, а иногда и расстаться с нею.

Профессор отложил книгу и, скрестив руки на груди, после небольшой паузы обратился к первому ряду слушателей:

– А вот что толкает отдельного индивида на путь к саморазрушению – вопрос спорный и до конца не изученный. Впрочем, как и сам человек, будучи на протяжении нескольких тысячелетий объектом особого наблюдения и изучения, в конце концов, даже на исходе нашего двадцатого века является чем-то малоизученным, трудно поддающимся исследованию и анализу.

Вдруг прозвенел звонок, возвестивший об окончании лекции, и в аудитории послышался шёпот, но профессор, повысив голос и мельком глянув на часы, монотонно и твёрдо продолжил:

«В парадигме человеческой истории обстоятельства, приводившие к суициду, были настолько различными, насколько разными были и сами люди, выбравшие этот путь или, если быть точнее, такой финал своей жизни. Это приводит к мысли о том, что сколько людей – столько и возможных решений в классификации обстоятельств, которые приводят человека к самоубийству.

Но насколько такой шаг может изменить условия, толкнувшие человека к подобному финалу? Может ли это изменить людей, повлиявших на сами обстоятельства, вынудившие человека принять подобное решение? Сомнительно, ведь люди в подавляющем большинстве своём редко меняются. Могут, конечно, в силу тех или иных обстоятельств выдавать себя за других или прикидываться лучшими, чем есть на самом деле, то есть скрывать свою доминантную сущность, но со временем она обязательно выйдет наружу, ибо притворство имеет кратковременный характер.

Может ли этот шаг саморазрушения изменить окружающий мир? Вряд ли, – профессор снова сделал многозначительную паузу и посмотрел на аудиторию, – жизнь, молодые люди, будет продолжаться и течь своим чередом, как и прежде, но человек, к сожалению, становится уже не активным её участником, а, скорее всего, пассивным наблюдателем».

Эту лекцию профессора философии Карлового университета в Праге, где он изучал право, мужчина запомнил надолго и не раз задумывался над его словами, находясь в поиске ответа на свой вопрос, когда разум наталкивал его на мысль о самоубийстве.

Но было одно обстоятельство, которое сводило на «нет» теорию причинно-следственной связи суицида. Что если какой-то человек де-факто и есть посторонним наблюдателем своей жизни? Что если он и без этого шага наблюдает за самим собой откуда-то изнутри своего подсознания, не в силах что-либо изменить в ней, дополнить или измениться самому? Что если это наблюдение, независимо от умственного стремления человека, дамокловым мечом висит над его рассудком в течение всей его сознательной жизни? Что тогда изменит этот последний шаг в небытие? И может ли он что-либо изменить вообще?

Невдалеке, у обочины шоссе, стояло такси со включённым двигателем. За рулём сидел индус и под громкую музыку с улыбкой на лице напевал незамысловатую мелодию индийского фольклора.

«Ну и пассажир попался сегодня, – размышлял тот, – дал тысячу евро, чтобы добраться в эту захудалую, Богом забытую в горах деревушку».

Особого желания ехать сюда у таксиста не было и петлять по горным серпантинам по скользкой обледеневшей дороге его не прельщало вовсе. Но он согласился. И не только из-за гонорара. Таксист видел, как несколько его коллег отказали пассажиру, и ему стало просто по-человечески жаль этого одинокого, уставшего, легко одетого мужчину.

«Явно не по сезону», – отметил про себя индус, взглянув на его одежду, когда пассажир подсел к нему у железнодорожного вокзала.

Действительно, одет он был неподходяще для этого времени года. Тоненькое кашемировое пальто, чёрные, тщательно выглаженные брюки и осенние туфли. На шее – несколько раз закрученный большой толстый тёмно-синий шарф грубой вязки. Волосы на голове всклокоченные, на лице трёхдневная щетина. И никакого багажа в руках, что странно для человека, который шёл из здания вокзала.

Дорога сюда была жутко скользкой. Вечером выпал мокрый снег, а ночью мороз скрепил влагу на гладком асфальте шоссе, и к полуночи оно превратилось в сплошное стекло. Дорожные службы сюда ещё не добрались, и индус долго размышлял, ехать ли, но пассажир авансом дал в три раза больше, чем на самом деле стоила эта поездка, даже с учётом обратной дороги.

Всё время пассажир молчаливо наблюдал из окна автомобиля за дорогой. С одного взгляда было понятно, что он не намерен вести беседу, и таксист, вставив видавшую виды кассету, включил магнитофон. Из динамиков полилась негромкая, ритмичная мелодия под аккомпанемент таблы3. Индус с широкой белоснежной улыбкой на смуглом лице посмотрел в зеркало заднего вида на пассажира, но тот, погрузившись в собственные размышления, не обращал на него никакого внимания и продолжал уныло наблюдать за густо укрытыми толстым слоем снега деревьями, появляющимися в свете фар автомобиля и исчезающими в темноте зимней ночи.

Не доезжая несколько километров до деревни, пассажир вдруг попросил остановить такси.

– Прошу вас, остановите здесь, будьте любезны, – произнёс он хриплым голосом, разглядывая местность. – Да, да… именно здесь. И подождите меня.

Пассажир вышел из автомобиля и уверенно направился прямиком в сугробы нетронутого снега. Эти места явно были ему знакомы, так как с дороги ничего не было видно дальше нескольких десятков метров. Когда он уверенно шагнул в глубокие снежные сугробы, индус вздрогнул – холод он терпеть не мог.

Прошло уже почти двадцать минут, и индус решил выйти посмотреть, куда тот подевался.

Внизу от дороги, в пятидесяти метрах от автомобиля, пассажир молча стоял на краю обрыва и, не двигаясь, засунув руки в карманы пальто, всматривался вдаль.

Индус вернулся в тёплое авто, громко хлопнув дверью. Он посмотрел на уровень топлива на приборной панели и, недовольно причмокивая, покачал головой.

Пассажир всё так же продолжал неподвижно стоять над рекой, прислушиваясь к шумному потоку её тёмных вод.

«Встречаются же в жизни оригиналы, – размышлял таксист, поёжившись от холода, – на улице ночь, снег, мороз, а этому чудаку всё нипочём. О чём можно размышлять на таком морозе?»

Тёмная фигура мужчины, словно языческий идол, возвышалась над ущельем. Одиноко стоя над обрывом, мужчина пытался понять, где с ним «это» произошло впервые. Именно «где», а не «когда», поскольку точное время врезалось в его память навсегда. Само место, где это произошло, он также запомнил и, тысячу раз возвращаясь в мыслях туда, в тот день, он пытался понять, где это происходило на самом деле, так как понимание места, где всё произошло, не могло дать ответ на вопрос, в какой именно его жизни это случилось впервые.

К отсутствию ответа на вопрос «где?» он уже давно привык. Сотни раз он пытался смоделировать ситуацию, ГДЕ ИМЕННО всё началось, но только назревал ответ и ситуация прояснялась, всё так же быстро удалялось и становилось ещё более непонятным и запутанным. Он будто по ступенькам еле уловимой лестницы подходил к желаемому ответу, но эта лестница вдруг становилась бесконечной, переходящей в другую, направленную в обратном направлении. Каждая последующая ступенька только всё запутывала, нить терялась, и всё начиналось сначала.

Всё это напоминало картину парадоксального мира Ма́урица Корне́лиса Э́шера4, висевшую в холле на первом этаже редакции газеты Les Mondes в тринадцатом округе Парижа на бульваре Огюста Бланки. Вместо людей-манекенов на картине, куда его закинули воспоминания, он видел себя, так глупо бродящего то вверх, то вниз по безумной лестнице без перил в мире, в котором, как и в его жизни, вряд ли применялись законы реальности. Вроде ответ был очевиден, но стоило посмотреть на ситуацию с другой стороны, повернуть картину на девяносто градусов, и всё опять становилось неясным, а ответ на вопрос – ещё более далёким от истины.

Нет, он не страдал амнезией или потерей памяти. Напротив, ему очень нравилось упражняться в своих воспоминаниях. Иногда маленькая картинка, всплывшая в сознании из далекого детства, вследствие таких упражнений обрастала сюжетом, лицами, диалогами, даже ощущениями, которые он пережил когда-то, и благодаря этому он мог восстановить в памяти всё до мельчайших деталей.

Здесь было нечто иное. В его жизни законы реальности смешались, и для того, чтобы оставаться самим собой и не сойти с ума, ему приходилось цепко держаться за все воспоминания, чётко разделять свою жизнь и контролировать себя и происходящие с ним события. Со временем ему это легко удавалось, но жить в разделении было очень непросто.

Внизу, под обрывом, борясь с преградами из больших камней, шумно текла Вича. С этой небольшой, но бурной речкой, именно с этим местом связано очень много воспоминаний из его детства. Лет тридцать назад здесь, в компании таких же, как он, сорванцов, проходили его детские годы.

***

– Робе́р, домой, – эхом в ушах и тёплой волной в сердце отозвался в памяти строгий голос матери, которая стояла на том месте, где сейчас стоит такси, и звала сына. – Ну сколько можно тебя звать?! Марш домой!

Мама, невысокая женщина с длинными и чёрными, как смоль, волосами, в розовом платье и белых босоножках стояла наверху у дороги, придерживая красный велосипед, и ждала, когда сын соберёт свои вещи и подойдёт к ней. Ветер развевал её чёрные локоны, а она безуспешно пыталась одной рукой прикрывать глаза от солнца и одновременно укрощать развевающиеся от порыва ветра пряди волос.

Робе́р… Именно с ударением на последний слог его имени на французский манер. Так звала его только мать, а для всех остальных он был просто Роби или Боба, что Роберту очень не нравилось.

Роберт неохотно, но быстро собирался, поднимался к матери, и они вместе возвращались домой, с разных сторон держась за велосипед.

Эта речка была почти единственным летним развлечением для местной детворы, где можно было совмещать полезное с приятным: и рыбалка, и купание в её бурных водах. Летом большие плоские камни по обоим берегам Вичи превращались в разноцветную акварель из десятков больших и маленьких шерстяных ковров, которые в это время стирали местные жители из ближайшей деревни, оставляя их до вечера просушиваться под яркими лучами полуденного солнца.

Речка была небольшая. В некоторых местах её можно было перебежать и по камням, но проделывать такие перебежки надо было очень осторожно, поскольку некоторые камни были очень скользкими. Где было пошире, речка устраивала глубокие водовороты. Они находились в основном за одинокими камнями-валунами. И если камень большой, то водоворот мог быть очень глубоким.

Местами торчали белые толстые сухие ветки-коряги, которые, зацепившись за камни, намертво держались за них, врастая в коричневатый ил, возвышаясь над водой белыми бивнями мамонта. Со временем они обрастали другими ветками, которые плыли по бурному течению вниз с горных перевалов.

Сейчас же, несмотря на мороз, бурлящие воды этой горной речки не были скованы льдом, и она чёрной веной текла оживлённым потоком между белых, укрытых толстым слоем снега, берегов.

В мыслях Роберт перенёсся в детство, когда восьмилетним мальчиком впервые перешёл вброд эту речку, а потом, забравшись на верх разогретой солнцем плоской речной каменной плиты, испытал неимоверную гордость за свой поступок.

Роберт вынул из внешнего кармана пальто бутылку водки и сделал несколько глотков.

Мысли скользнули дальше в прошлое, погружая его в воспоминания.

Впервые это с ним случилось 15 июля 1982 года.

Семья собралась за большим столом праздновать его двенадцатилетие.

Стоял жаркий летний день. С улицы доносился запах подтаявшего асфальта. От солнечных лучей дорога таяла, асфальт превращался в жидкую вязкую массу, назойливо цепляющуюся за резину велосипедов, колёс автомобилей и подошв обуви. И вокруг – устойчивый незабываемый запах битума. Этот запах запечатлелся в памяти Роберта и сросся с ощущениями жаркого лета на всю жизнь.

На кухонном столе стоит большой круглый шоколадный торт с коричневыми и красными кремовыми цветочками. На его верхушке неровными буквами выведен текст: «С днём рождения – 12 лет». Роберт очень любил шоколадные бисквиты, но более всего – кремовые рулеты, которые продавались в продуктовом магазине возле его дома.

Маленький Роберт всегда задавался вопросом: зачем на день рождения покупают именно круглые торты? Почему нельзя купить несколько рулетов, положить их один на другой и именно в таком виде вручить имениннику? И не надо никаких надписей – буквы выглядели глупо, были почему-то совсем не вкусными и, по его мнению, лишними.

В тот день Роберту подарили синие тканевые кеды большего размера. На вырост ему покупали почти всю одежду из соображений экономии, так как доходы родителей были недостаточными. Отец Роберта с утра до ночи работал на заводе простым слесарем, а мать – медсестрой в городской клинике. Для того, чтобы сводить концы с концами, и отцу, и матери приходилось постоянно подрабатывать. Но денег всё равно катастрофически не хватало, поэтому жили они очень скромно. Мороженое и арбуз были лучшими десертами, которые подавали к обеденному столу в воскресный летний день или в праздники.

На свой день рождения Роберт пригласил только школьного товарища Йована. В его семье не было принято праздновать какие-либо праздники шумными компаниями.

Наспех уничтожив остаток торта и запив его яблочным соком прямо из трёхлитровой банки, друзья взобрались на сарай, большая часть которого находилась под широкой кроной старого огромного ореха. Крыша сарая была жестяная и на солнцепёке, на незащищенной ветвями дерева части превращалась в раскалённую сковороду, из-за чего сидеть на ней поначалу было просто невозможно. Зато на крыше друзьям никто не мог помешать часами бездельничать, вести непринуждённые разговоры, громко петь и предаваться мечтам.

– Смотри, Йован, по небу плывут кони, – неожиданно сказал Роберт и засмеялся, показав пальцем на белые облака.

– Кру-у-у-то! – протяжно и удивлённо произнёс Йован, наблюдая за облаками, но быстро встрепенулся и весело добавил: – А давай угадывать в них животных. Кто больше найдёт, тот и выиграл!

По небу, действительно, проплывало большое белое облако в форме огромной лошади. Её голова с большой гривой медленно плыла по небосводу, но грива сразу переходила в длинный и широкий хвост, более походивший на хвост огромной рыбы.

– Конерыба, ну, или рыба-конь, – неуверенно произнёс Роберт, щурясь от солнца, и…

Вот тут-то всё и произошло.

От ослепительного солнца в глазах внезапно потемнело. Неожиданно Роберт почувствовал сильное головокружение, у него заложило уши. Он зажмурился, но через мгновение открыл глаза и каким-то странным, совершенно отсутствующим взглядом осмотрелся.

Рядом с ним сидел незнакомый ему мальчик и что-то рассказывал, но Роберт то ли от удивления, то ли от неожиданности внезапно появившегося страха, то ли из-за шума в ушах ничего не мог понять. Да он и не пытался вслушиваться в речь незнакомого ему человека. Казалось, что всё вокруг он видит впервые, всё было не то, всё было странным, совершенно незнакомым и непонятным. На лице Роберта отпечаталось искреннее удивление.

Он не понимал, где он, что это за крыша и что он здесь делает. Роберт встал на ноги и начал тщательно осматривать свою одежду. Он был просто ошеломлён: эту одежду, сарай, да, впрочем, и весь этот двор он видел впервые.

Роберт не мог понять, что с ним происходит, для него всё, что его окружало, было совершенно чужим. Круглыми от изумления глазами Роберт посмотрел на небо.

Там, гордо раскинув по всему небосводу гриву, плыла лошадь с рыбьим хвостом. Лучи солнца то пробивались длинными нитями из-под её гривы, то опять пропадали. Лошадь словно улыбалась.

Первое, о чём подумал Роберт, – что у него начались видения. Он понимал, что от солнечного удара можно потерять сознание, но вот так, чтобы галлюцинации были одновременно такими реальными в смысле ощущения и нереальными в смысле понимания происходящего, Роберт осознать никак не мог.

Сердце бешено забилось в груди. Какой-то первобытный страх овладел им.

Роберта не покидала мысль, что это какой-то дивный, фантастический, но поразительно реалистичный сон. С приоткрытым ртом и широко раскрытыми от удивления глазами он рассматривал всё вокруг. Ему захотелось немедленно слезть с этой крыши на землю, и он, не мешкая, сделал шаг. Раскалённая жесть крыши резко обожгла голую пятку точно так же, как несколько дней назад на пляже в жаркой Патайе, куда отец привёз их с мамой, чтобы показать Сиамский залив. Море кишело медузами, и Роберт ненароком наступил на одну из них.

«Медуза. Это медуза, ничего страшного», – сказал спокойным голосом врач местной клиники, куда мальчика сразу отвели с красной, словно от ожога крапивы, ногой. В голове ребёнка это слово стало сочетаться с резкой и жгучей болью. Стопа покрылась красными пятнами и горела.

Всё это длилось каких-то несколько секунд. От резкого жжения Роберт закрыл глаза и затаил дыхание.

– Ме-ду-за! Какая это конерыба? – Йован сидел рядом и громко хохотал. – Смотри, Роби, видишь – там голова, а там – волосы-змеи. Это медуза Горгона, как в учебнике по истории.

Кадры из далёкой жаркой страны мгновенно исчезли, не оставив даже мимолетного воспоминания, точно так же, как и удивление, так поразительно запечатлевшееся на лице Роберта несколько мгновений назад.

Роберт с улыбкой посмотрел на Йована, потом опять на небо.

«И всё-таки по небу плыла именно лошадь, а не медуза», – подумал он.

Йован и Роберт, двое закадычных друзей, продолжали весело всматриваться в облака.

А в это время по небу, улыбаясь, проплывала лошадь с длинным рыбьим хвостом.