Читать книгу Милиция плачет - Александр Георгиевич Шишов - Страница 2

Замечательный день – советская суббота. По аналогии с романом Мари-Анри Бейля, известного под псевдонимом Стендаль, субботы делились на красные и чёрные. Красные для отдыха граждан, а чёрные для их работы. Идеологи построения коммунизма одну субботу в месяц помечали чёрным числом календаря, называя её при этом «рабочей», и обязывали относиться к ней как к обыкновенному буднему дню, оплаченному по ставке или по выработке. Не путать с субботниками. Субботник, это тоже работа по субботам, но даром. Ничего сложного, до 1967 года и таких суббот не было – сплошная шестидневка, шесть дней работаешь, один день отдыхаешь. Иногда по воскресеньям, на усмотрение райкома и по требованию «трудящихся масс», назначался праздничный «субботник» под названием «воскресник».

Разноцветные субботы семидесятых вносили пикантное разнообразие в череду сменяющихся рабочих и выходных дней, ломали устоявшийся порядок миграции трудовых и учащихся масс к привычным местам приложения сил и способностей. По большей части физических и по остаточному принципу – умственных.

Если в календаре суббота помечена красным цветом, то пути благодарных трудящихся и недовольных учащихся расходились диаметрально противоположно. Первые отдыхали, вкушая плоды успехов развитого социализма. А вторые, можно было бы сказать, учились, если бы они своей учёбой не заставляли работать научно-педагогическую интеллигенцию, вызвавшуюся их обучать, исподволь привлекая к трудовой субботней повинности неинтеллигентных завхозов, техничек, гардеробщиц, буфетчиц и других видимых и невидимых субъектов системы образования, без которых некому даже дверь отпереть в храм науки и учебного процесса.

27 февраля 1977 года – «Чёрная» суббота.

А вот если в календаре суббота помечена как-то по-особенному– значит, это день солидарности, равенства и братства. «Чёрная» суббота. Все работают, остальные учатся. Трудовой народ добропорядочно, выцеживая сквозь зубы горечь радости и гнев воодушевления, отрабатывает по семь-восемь часов, без которых, наверняка, рухнула бы вся стройная система повышения производительности труда и резко уменьшились показатели в социалистическом соревновании. Студенты в этот день как учились, так и продолжают учиться, не понимая по простоте душевной, почему в трамвае так много раздражённых и недовольных пассажиров.

Суббота после пятничного «дня варенья» была красной. Научные институты, где у нас проходила практика, отдыхали, а учебные, естественно, работали. И это разительно, в наших же глазах, отличало нас, без пяти минут инженеров, от всей остальной студенческой братии, прижившейся в многоэтажном улье на Московском проспекте. Благодаря красным субботам мы невольно, по-взрослому, получая законный выходной, точечно и дозировано соприкасались с радостями будущих производственных будней.

Обитатели нашей комнаты проснулись, но принципиально не вставали с кроватей, пока не уляжется в коридоре шум от утренней суеты замороченных студентов. Ещё минут десять и последний студент, хлопнув громко дверью, пробежит по коридору, его удаляющиеся шаги затихнут, и настанет долгожданная тишина.

Ровно неделю тому назад, в субботу, тоже красную, нерабочую, нам, тогда ещё обитателям аспирантской бытовки, удалось чуть-чуть поглумиться над самым вредным аспирантом, поддерживая тем самым высокий градус взаимной нелюбви на фоне буфетов, расставленных в нашей комнате, и всех вытекающих отсюда проблем и неприязней.

В тот день мы не спеша поднялись, умылись, позавтракали и, радуясь непривычной гулкой тишине общежития, решили немножко почитать. Улеглись на кровати одетыми поверх одеял с книжками и журналами в предвкушении нескольких спокойных часов в приятном обществе грамотно расставленных букв в умных и толковых предложениях.

Тишину нарушили шаги, они возникли где-то в глубине коридора и быстро приближались к нашему тупику. Дверь резко, с противным визгом распахнулась, в комнату влетел аспирант и по-хозяйски, никого не замечая, принялся выворачивать содержимое одного их буфетов. Он сосредоточенно копался в нижнем центральном отсеке, с головой скрывшись в его чреве, и было очевидно, что по какой-то только ему ведомой озабоченности он нас не заметил.

Безмятежность библиотечной идиллии, чередуясь, нарушили: противный скрежет снующих пустых кастрюль, глухой металлический перезвон сковородок, цоканье банок с домашними консервами и назойливое, бесконечное шуршание оберточной бумаги. Кто-то из наших ребят продолжал читать, относясь к визиту аспиранта, как к неизбежному назойливому летнему комару, а некоторые, заложив пальцем страницу книги, внимательно наблюдали за его странными действиями.

Первым не выдержал Манюня:

– Воруем? – заботливо прозвучал в тишине его голос.

Бедный аспирант. Он дернулся, хотел обернуться, но буфет с геометрической последовательностью всех сторон фанерно-деревянного куба своего нутра решил проучить его за неурочный визит гулкими ударами. Это, безусловно, была месть буфета. Внешне могло показаться, что аспирант, выбираясь наружу, педантично бьется головой обо все стенки нижнего отсека, чтобы в завершении, ударившись затылком о верхнюю перегородку, с мелодичным звоном встряхнуть содержимое выдвижного ящика, заваленного вилками, ножами и ложками. На коленях, задом вперед он всё-таки выбрался из западни, развернулся на четвереньках и по-собачьи замер, приподняв лапу, то есть руку, недоуменно вперив в нас взгляд с плавающим, нечётким фокусом.

– Это мой буфет, – просипел он, вставая с колен, и тут же перешёл в наступление:

– А вы почему не на учёбе?

По тону вопроса и апломбу могло показаться, что этот аспирант страдал манией величия. Но мы уже немного разобрались в повадках институтской элиты и могли однозначно предположить, что он находился на особом положении, так сказать, был приближен к узкому кругу власти. Или к комитету комсомола, или профкому, или, не дай Бог, к парткому, а может, и к деканату иностранных студентов. Белая кость. Не совсем белая, но уже не серая.

Объяснять очевидное не хотелось, так бы и промолчали, брезгливо пропустив вопрос мимо ушей. Но не все. Миха, он же Марк по паспорту, а по жизни Мишка Костецкий, имел свой специфический взгляд на взаимоотношения с непрошеными гостями. Проживая в типичном одесском, вымощенном серой базальтовой плиткой, дворике с деревянными верандами по второму этажу, акацией, краном посередине двора и белеющим туалетом за углом, он почерпнул от одного из соседей, скрытого ортодоксального еврея, немного иудейской мудрости. Миха не мог себе отказать в демонстрации тайных знаний, тем более что у него, в отличие от нас, настроение было до крамольного игривым:

– Сегодня суббота – шаббат по-нашему. Нам ни учиться, ни работать нельзя. Запрещено.

– Кому запрещено?

– Нам. Православным иудеям, – с достоинством ответил Миха, обведя рукой наши удивлённые славянские физиономии, и доверительно добавил, – нам сегодня только тору читать можно, священную книгу.

Аспирант недоуменно уставился на журнал в Михиной руке и, радостно изобличая, ткнул пальцем:

– Ха. А журнальчик-то «Наука и жизнь».

– Это для маскировки, – серьезно, готовый вот-вот рассмеяться, продолжил Миха и хитро прищурил для снятия веселящего напряжения правый глаз, – обложка от «Науки и жизнь», а внутри все написано как надо, справа налево, на иврите.

– Можно посмотреть? – не унимался аспирант.

– Чужим нельзя. Сделаешь обрезание, приходи, обязательно покажем, – и, не сдержав раздирающих внутренних сил собственного юмора, громко и жизнерадостно рассмеялся.

– В следующий раз на входе снимешь штаны, предъявишь свой «еврейский паспорт» и милости просим, – подхватил Мурчик всеобщий хохот.

– Цедрейтер, – громко вспомнил я первое пришедшее в голову слово на идиш.

– А что ты ему сказал? – Шура удивлённо посмотрел в мою сторону.

– Понятия не имею. Или «будь здоров», или «сумасшедший» – я их всегда путаю.

Аспирант ничего не ответил, запихнул продукты обратно в буфет и, неприятно кося злыми глазами, молча вышел из комнаты. Мне почему-то показалось, что количество врагов среди аспирантов не убавилось, разве что одним антисемитом стало больше.