Читать книгу Дай руку, капитан! - Александр Гордеев - Страница 4

Вагонные колеса дробно отстукивали чечетку. С грохотом, вздымая тугие потоки воздуха, темно-зелеными и черными полосами проносились встречные поезда.

Как это нередко бывает, я не мог уснуть. Хорошо Роме: руку протяни и не растолкаешь. И куда делось его беспокойство за исход путешествия: на меня положился. Теперь он как за каменной горой. Посмотрим – что завтра будет?

И тут я остановился на мысли, о чем же вспоминать, что рассказать ему? Конечно же спросит: а играл ли я в футбол? Ясное дело – играл. Но будет ли ему интересно узнать о многом, что отложилось в памяти? Я не Лев Яшин и не Игорь Нетто. Они – звезды не только отечественного, но и мирового футбола. А кто я? Так себе. Несостоявшийся мечтатель. Когда-то, мальчишкой, воображал себя знаменитостью, был почти уверен в этом, даже самоуверен. Ан нет. Все шло иначе, по другому руслу, хотя казалось, что начинаю не хуже, чем знаменитые игроки, о которых слышал по радио, читал в газетах, спорил с друзьями детства.

Перед глазами, словно в забытом фильме, начали раскручиваться ленты-воспоминания: мелькали дни, недели, годы, высвечивая значительные и незначительные события, факты, детали. Все начиналось очень и очень давно. За бедностью и трудностями открывалось и что-то хорошее в нашем послевоенном детстве, в котором мы тоже беззаветно любили футбол.

По стук колес крупным планом предстал передо мной мальчик, белобрысый и худощавый. Нетрудно догадаться, что это был я. Но ведь вот какая штука: себя взрослого я уже не мог поставить рядом с ним. Виделся он мне со стороны, как бы в третьем лице.

Ну что ж, начну, пожалуй, вспоминать о себе в третьем лице, раз такое дело.

Итак, Андрей Ковалев, который еще и в школу ходить не собирался. Очень хорошо помнит он черную тарелку запыленного репродуктора, висевшую на беленой стене почти под потолком. Тогда многие предметы, начиная с портрета Сталина, фотографии в рамках, картинки, полки с утварью, книгами, размещали на гвоздях очень высоко. Наверное, родители боялись, что дети малые могут разбить стекло, порвать что-то в книгах и, упаси Боже, совершить налет на сладкое – конфеты, сахар или пряники.

И вот тихим летним вечером, когда в сумерках уходящего дня потемнели за окном листья на кленах, в репродукторе что-то зашипело, щелкнуло, и в комнату, где никого не было, откуда-то издалека вторгся беспокойно-бодрый перезвон невидимых колокольчиков. А за ним, словно толчками, выплеснулась невероятно мелодичная, упругая и быстрая мелодия.

Как потом выяснилось, это был футбольный марш. Андрюшка как завороженный слушал его, позабыв об игрушках, которые возил по полу. Игрушки заменяли клапан от противогаза, рубчатый корпус противотанковой гранаты, крышка от солдатской табачницы с проушинками для ремешка – мелкий хлам грязно-зеленого цвета, оставшийся от войны. Да много чего броского оставалось после нее: продолжали зиять по хутору воронки от сброшенных с немецких самолетов авиабомб, и там и сям стояли обгорелые хаты, а то и торчали в небо печные трубы. И родители говорили: «Это Матерь Божия спасла и оборонила нас от фашистов – полста верст не дошли до нас…».

После марша он услышал возбужденный голос человека, который взахлеб спешил рассказать о каких-то воротах и мяче. На самом интересном месте его бесцеремонно заглушали голоса людей, можно было догадаться, что их собралось видимо-невидимо. А когда голоса затихали, слышны были свистки. Невидимый дядька говорил-говорил, а ропот не умолкал, напоминая о том, что собравшиеся толпы еще не раз заглушат его.

Нет, ничего Андрейка не мог тогда понять. Только мелодию марша усвоил без запинки. Под нее хорошо было босиком, особенно по лужам после дождя, гонять по улице ржавый обруч от кадушки, поддерживая его в верхней части куском проволоки с крючком на конце.

Позже Андрюшка оказался свидетелем семейной драмы. Домой вернулся на велосипеде из станицы Староаннинской гостивший неделю у бабушки старший брат Владимир. Видно было, как он избегал встречи с отцом – крутым по характеру человеком. И вот почему: перед отъездом брату купили новые полуботинки. В семье никто, кроме отца, не заметил, в какое состояние они пришли после поездки. Рассерженный отец тряс ими перед лицом старшего брата, тыкал пальцем в сбитые каблуки и облупленные носы, все больше и больше распаляясь:

– Кучу денег за них отвалили, кучу рублей! Для чего мы барана продавали? В школу тебя готовили, как человека приобули. А ты? Кто ты теперь у нас? Босяк, вот кто!

– Что я? Все ребята играли, и я играл… Мне что? В стороне стоять, что ли?

– Мог бы и босиком побегать! Ишь господин. Футбол – дело хорошее, но зачем же ботинки рвать?

– Но ведь мы же не проиграли…

– Чего-чего? Корову не проиграли? Нет, ты скажи мне: кого и когда футбол кормил? Городских бездельников? Дык они в городе живут, голубей с присвисточкой после жидкого супцу гоняют, а ты же сельский. Тебе ли на них равняться?

Старший брат опасливо оглядывался, как бы отец в гневе своем не пристукнул чем-нибудь попавшимся под руку.

– Говори, кто вас футболом заразил? Уж не Павел ли Федорович? Дык о нем всякое гутарят. Вроде бы в плену с немцами в энтот футбол гонял. А он, чудак, все никак не может оправдаться: никто его побаски всерьез не берет…

– Да перестань же ты, Петя, – вмешалась мать. – И горожан припомнил, и человека с несчастной судьбинкой приплел. Наш сынок в этой обушке всю осень может проходить. Пусть к сапожнику Рикитяну сходит. После и валенки понадобятся.

– А-а-а, ну вас к лешему, – отмахнулся отец и надолго замкнулся в молчании.

Так Андрейка впервые услышал слово «футбол». Но ему было непонятно: как же так – «футбол – дело хорошее», а вот из-за него брат приехал в разбитой обуви и отец еле удержался, чтобы не задать ему трепку.

И еще никак не мог мальчик осознать, кто такой «футбол», который никого и никогда не кормил? Может быть, это какой-то очень и очень жадный человек, которого отец, наверное, правильно ругал за жадность?

На долгое время врезались в память сгоряча сказанные слова о тайне Павла Федоровича. Обычно тайны когда-нибудь да раскрываются. А тут большой, очень высокий ростом человек хочет рассказать о ней, а его не то что слушать, никто не понимает и понять не хочет, как бы он ни старался. Как же это – «в плену с немцами в футбол играл»? Немцы – это злые враги, беспощадные фашисты – все о них так говорят, потому что это они затеяли войну, на которой много людей поубивали.

…Хутор Дёминский, раскинувшийся в степи на большой равнине, изрезанной в разных местах балками с мелколесьем и оврагами, именуется с XIX века в честь его основателя – зажиточного казака Дёмина. Андрейке хутор казался большим миром, населенным взрослыми людьми, а также всякой живностью – коровами, лошадьми, козами, курами, гусями. Мальчиков и девочек Андрейка не знал, потому что родители на прогулки их из дому не выпускали. Сиди себе в хате и дальше двора носа не суй.

Но и без прогулок он хорошо усвоил, что его Дёминка как бы делится на две половины: в одной из них жили люди, работавшие в колхозе, а в другой – те, кто трудится на машинно-тракторной станции – МТС.

Хата Ковалевых, как и другие под соломенными, камышовыми, изредка железными крышами, находилась на колхозной стороне, где бухал, посылая черные кольца дыма из трубы, составленной из нескольких железных бочек, паровой двигатель, работающий на мазуте. Это потом мальчик увидел, как на мельнице паяльной лампой раскаляют какой-то чугунный шар, как с лязгом начинает оживать сплошь железо, вращая длинные, широкие ремни и раскручивая жернова из твердого камня-песчаника, окованные железными обручами. Сытный, густой запах муки шел из черного провала дверей. Люди таскали на согнутых спинах мешки с мукой. А внутри будто зима опустилась – все белым-бело – ступеньки, подмостки, лари.

Такие же хаты были и в эмтээсовской стороне. Ее по утрам заполняла разноголосица железных, без кабин, тракторов на больших колесах в блестящих железных шипах. Были и совсем чудные, не на колесах, а на гусеницах – железных половиках. На работу, на обед и с него, а также с работы звали со стороны машинного двора и мастерской удары старого церковного колокола, потому что не у каждого были карманные часы. В той же стороне высилась ажурная мачта ветровой установки, качавшей из скважины воду. Отец уверял, что по ее лопастям можно определить направление ветра.

Постепенно хуторские половины расширялись, как мир, объединяясь в понятии мальчика в единое целое. У Андрейки стали появляться друзья. Вместе с ними он мечтал пойти в школу. А когда собирался в первый класс, ему досталась «по наследству» холщовая торба старшего брата с кармашком для пузырька с чернилами. В торбе лежали букварь и коробочка карандашей, самым ценным из которых был малиновый. Как урок рисования, так все наперебой выпрашивают его, надеясь, что от малиновых яблок на дереве или малинового солнца над хаткой пятерка за рисунок обеспечена.

У младших классов учеба проходила во вторую смену, поэтому Андрейка не мог не заметить, как по вечерам в его школу ходят взрослые люди, те, кто работал и в колхозе, и в МТС. Многие из бывших пехотинцев, танкистов, артиллеристов, вернувшись с войны с орденами и медалями, хотели изучать математику, физику химию, биологию, чтобы лучше управлять тракторами, комбайнами, грузовиками. И уж тогда можно эффективнее растить пшеницу, просо, кукурузу. Наконец-то до книг добрались, особенно до литературы, истории, лишь бы выкраивались для чтения свободные зимние часы, ведь долгие фронтовые годы учились самой главной грамоте – громить врага.

Для взрослых, можно считать, учителя устроили третью смену. Было даже странно видеть, как на перемене выходили в темноту утомленные люди. Вот они присаживаются у стен школьного здания на корточки и делятся махоркой, вертят из газетной бумаги цигарки, и их огоньки при глубоких затяжках, озаряют грубые черты лиц, большие натруженные руки, орденские планки на кителях и гимнастерках, расставшихся с погонами.

Иногда фронтовики вполголоса заводили песни о путях-дорогах фронтовых, о скромненьком синем платочке или о том, как солнце скрылось за горою. И тогда на крыльцо школы выходила молодая, тоненькая учительница и подпевала им красивым звонким голосом.

– Молодец, Клавушка, – говорили взрослые ученики.

Андрейке и его товарищам странно было слышать это. Для всех школьников – Клавдия Ивановна, а для фронтовиков – Клавушка.

Были и шутки, и короткие истории, которые у них никогда не переводились. Тут – свои, там – немцы. Свои воюют без расписания, а немцы изволят какой-то кофий пить. Редко, но можно было услышать страшные рассказы про убитых и раненых.

Еще за год до школы Андрейку так и тянуло в эмтээсовскую часть хутора. Нравилось ему ходить вдоль шеренг колесных и гусеничных тракторов, которые казались настоящей загадкой. Ну вот, например, гусеничные трактора СТЗ-НАТИ или железные гиганты С-80. Как они поворачивают влево или вправо? Ведь на каждую из гусениц двигатель дает одинаковое усилие, значит, гусеницы должны крутиться на люльках-катках одинаково.

Незнакомый тракторист громко посмеялся, услышав такое. Потом стал показывать на свои ступни, обутые в самодельные брезентовые тапки-бахилы, почерневшие от солярки и машинного масла.

– Тут, брат ты мой, фрикционы помогают трактору разворачиваться на гусеницах. Ты вообрази, что ноги мои – гусеницы. Левую гусеницу я притормаживаю, а правая – заезжает вперед и боком. Видишь, какой поворот получается? Одна гусеница замерла, другая – едет. Вот тебе и поворот.

И мальчик, который видел, как для пущей убедительности пылят брезентовые тапки-бахилы – одна ни с места, другая выезжает, – понимал, что дядька, как трактор, стоял на месте, а поворот все же был.

– Вот и хорошо, что ты такой смышленый. Что еще непонятно, приходи к нам, трактористам, – похвалил незнакомый дядька.

Потом Андрейка шел вдоль линейки прицепных комбайнов «Коммунар» и «Сталинец-6». Были они жуть какие железные, настоящие фабрики, выдававшие убранное зерно.

Мир фантастики начинался для мальчишки в ремонтной мастерской. Там стучал по раскаленному бруску металла электромолот, там закручивали фиолетовые, синие, золотистые стружки токарные станки, а там опускалось на железный отвал плуга толстенное сверло и делало в нем отверстие.

Однажды Андрейка пробирался к мастерской и застрял у самых ворот в черной непролазной грязи, да так крепко и глубоко, что через голенища больших брательниковых сапог полезла холодная, противная жижа.

– Э-э-э, плохо тебе, орел! – услышал он голос коренастого, длинноносого мужчины. – Как ни возражай, а придется брать тебя на буксир, чтобы вытащить поскорее.

Мальчик почувствовал сильные руки, подхватившие его под мышки. Сильный рывок, и уже на весу он увидел, как один сапог съехал с ноги, впечатавшись в грязь. Из сапога торчал шерстяной носок.

– Нам ли бояться? Не такие подбитые танки вытаскивали у немцев из-под носа, – смеялся мужчина. – Ты на скамейке постой, а я сейчас схожу и сапог тебе верну.

Так подружился мальчик с линейным механиком МТС орденоносцем (как потом оказалось, орденов у него целых пять) Кузьмой Никоновичем Сафроновым.

А теперь и он, бывший на фронте техником старший лейтенант танковых войск, сидел у завалинки, расслабляясь в нередко затяжную школьную перемену. Это мог быть перекур, задушевная песня или увлекательный рассказ, например, как бывший танкист Аксенов чуть Героем Советского Союза не стал. И на самом интересном месте его прерывал веселый звон, лившийся с золотых потертостей валдайского поддужного колокольчика. оставшиеся в живых фронтовики, еще не снявшие тех самых сапог, которые помнили асфальт и брусчатку освобожденных городов и стран, беззаветно любили жизнь. Если работали, то до седьмого пота на выгоревших гимнастерках. Домой всегда возвращались как на крыльях: о чем-то переговариваясь, с неиссякаемым оптимизмом в глазах, и командным голосом призывали жен-домохозяек накрывать на стол. В их семьях с каждым годом все прибавлялось и прибавлялось ребятишек, будь то семья Двужиловых или Ивановых, Ефимовых или Синицыных, Соловьевых или Скворцовых. Всех и не вспомнишь. В среднем не меньше десятка человек, вместе со стариками, усаживалось за стол на длинные некрашеные скамейки. И сколько детских головок возвышалось над столами – стриженных под машинку или с тонкими косичками. В маленьких руках мелькали искромсанные по краям деревянные ложки.

– После войны только детей и рожать, – говорили уставшие ждать воевавших мужей казачки. – Жить в миру – не просто, а в войну жить – совсем невыносимо.

Вот семья Двужиловых. Отец Николай Иванович всю войну прошел поваром, награжден медалью «За боевые заслуги» – весь израненный, болезненный человек. Садятся дети: Виктор, Надежда, Юрий, Петр, Владимир, и совсем мелюзга – Клавка, Надька и Мишка. В центре стола огромный чугунок со щами, поданный на ухвате-рогаче матерью Анастасией Филипповной из жаркого жерла русской печи. Щи разливают по глиняным мискам, не на одного, а на трех едоков. Стучат деревянные ложки, постепенно уплывают с блюда куски нарезанного хлеба. Вдруг Клавка пищит: её обидел плутоватый Вовка. Взъярившийся родитель шлепает сына ложкой по лбу, а та разлетается на куски. Все смеются, а отец распаляется еще больше…

А вот семья Ивановых накрывает стол прямо во дворе, рядом с коровьим хлевом, там же в отдельном закутке хрюкают свиньи на откорме. За столом Яков Тарасович – крупный, плотный, большеголовый мужчина. И он прошел через войну. На одной из бесхитростных фронтовых фотографий, висевших в рамке на стене, мальчик видел его с друзьями на трофейном мотоцикле в пилотке, ватнике, стеганых штанах и валенках, перепачканных мазутом вперемешку с грязью. Лицо усталое, а в глазах – блеск лихости. На другом снимке, в группе товарищей, глава семьи заснят с кинжалом на поясном ремне. Только знаток скажет, что это за кинжал. Таким кинжалом с надписью «Все для Германии!» награждали только высокопоставленных эсэсовцев. Значит, в какой-то из моментов боевой жизни он имел дело с гитлеровскими головорезами.

После щей тетя Груня подает на стол мужу, сыновьям Семену, Алексею, Василию, Владимиру, дочерям Надежде и Машеньке миску вареников с творогом.

Что-то странное подметил в этой посуде скромно сидевший в стороне Андрейка. Где-то он ее видел? Ах да! В больнице. Это же – обыкновенный ночной горшок. Ну и что? Он же чистый, в него никогда с момента покупки по нужде не ходили. Этот вместительный горшок ярче всего подтверждал философию жизни взрослых в послевоенное время: главное, чтобы к зиме все были одеты, обуты и каждый день сыты. Тем более, что другой посуды – фарфоровой, фаянсовой или эмалированной – в сельпо не поступало.

– Не ты ли дружок моего Вовки? – спросил Яков Тарасович. – Давай подгребай к нам, поешь вареников наших, поокунай их в сметану!

…Новые друзья появились у Андрейки на окраине хутора, между МТС и нефтебазой. Там стояла невзрачная халупа на полторы комнаты, продуваемая всеми ветрами. И жила в ней очень и очень бедно семья Абрамовых. Дети Абрамовых, почти подросток Вера и ее брат Вовка, постарше Андрюшки на целый год, дружили крепко.

Как-то забрели друзья в хибарку, спасаясь от ноябрьского холода, и застали Веру за шитьем.

– Ты что же? – с упреком спросила она, качая головой, у брата. – опять в ботинках без носков в школу ходил?

– Да где же я другие носки возьму, если старые все в дырах?

– Знаю, как ты их в решето протер. Я тут старые мамины чулки нашла, трикотажные. Вот сейчас лохмотья снизу обрежу и зашью. И будут тебе совсем новые носки.

Старательно сопя, Вера черными нитками, через край, кладет ровный шов на светло-коричневом чулке. Оттянув нитку на иголке, перекусывает ее на последнем стежке и протягивает брату.

– Ну, Вовка, теперь тебе теплее будет, бегай сколько хочешь. Я и себе такие же чулки соображу…

Потом Вера варила исключительно картофельный суп. Крошила в него необжаренный лук, капала чуть-чуть растительного масла и говорила:

– Вот сейчас вскипит, и мы горяченького похлебаем. Вот увидите, от варева нам теплее станет. И ты, Андрюха, присаживайся – хлеба на всех хватит.

– Ты, Верка, совсем как мама разговариваешь. Спасибо тебе! – выразил благодарность ее растроганный брат. – Правда, носки для меня получились… без пяток.

– Ха-ха-ха! – смеется Вера. – Ну кто тебе в обушку заглянет? Зато на всю зиму хватит.

Как часто видел Андрейка на глазах сестры и брата горькие слезы! Особенно в те минуты, когда они, убрав все лишнее со стола, скрипя стальным пером, очень крупным почерком писали очередное трогательное письмо милой мамочке в далекую тюрьму.

Каждый раз, заканчивая нехитрый рассказ о трудном без нее житье-бытье, они в письме целовали ее миллион раз. А может, и больше, до тех пор, пока в нижнем правом углу на листке ученической тетради в косую линейку хватало места для нулей.

Это со временем Андрей узнал, что в семье Абрамовых сразу же после родов умер третий ребенок. И нашлись «доброжелатели», которые сгустили краски перед властями. И дали матери по суду несколько лет заключения.

А отец ничего не умел делать, потому что не имел специальности и его сразу «забрили» на фронт. Добывал кусок хлеба как придется, в основном разнорабочим. Для него, бывшего автоматчика, мирного времени не существовало. После контузии на фронте он все еще «воевал». О нем говорили, что у него «вся психика надломлена».

Что такое «психика», Вера с Вовкой объяснить Андрейке не могли. Может, лицо у него было слишком рябое? А может, зубы не как у всех людей – с блестящими, железными коронками? Им было страшно, когда отец приходил домой в сильном опьянении и грозил детям, что «возьмет их в плен», «к стенке поставит», а то и «из автомата расстреляет»…

Наконец, господь Бог услышал слезные мольбы детей, и их маму выпустили из тюрьмы. Наверное, впервые несчастные Вера и Володя ощутили небывало теплую заботу о себе и услышали ласковое слово. Тут и одежда чистая и выглаженная, тут и запахи густого борща или жареной картошки. Но отец встретил другую женщину, а мать с детьми переехали неизвестно куда. А вот куда? Этого не знала даже брошенная халупа с дверью, наискось забитой доской.

Что касается воспитания детей, то многие вопросы, связанные с этим, решали сходами. При конфликтных ситуациях, а их было не так уж и много, шли в сельсовет, как к верховному судье. Чувствовалось влияние общины, как в старину. Сейчас бы сказали – коллективизма. При этом придерживались определенных правил.

Редко какая из детских шалостей проходила незамеченной. Например, на улице зарвавшегося озорника мог остановить любой взрослый и напомнить ему о стыде и совести. Уж что-что, а эти слова впитывались в кровь и сознание основательно. Если не действовали никакие увещевания, считалось в порядке вещей оттрепать виновного за уши, выговаривая при этом, за что именно, чтобы тот больше так не делал.

Родители в таких случаях за провинившихся детей не вступались.

Конечно, сейчас все не так. Хорошо ли это, плохо ли? Только одно можно сказать: все хорошо для своего времени.