Читать книгу Дай руку, капитан! - Александр Гордеев - Страница 6

И пришла в хутор Дёминский весна. На склонах уплотнялся и оседал почерневший снег. Густые молочные туманы подъедали его со всех сторон. Прилетевшие грачи давно успели подновить гнезда. Зашумело, забурлило половодье. Талая вода, находя уклоны, устремлялась к балкам. Усиливая потоки, она прорезала канавы до глубоких обрывов, где получались настоящие водопады высотой до пяти метров. Бело-рыжие шапки пены стремительно уплывали от них все дальше и дальше. Непрерывный шум беспокойной воды был слышен издалека.

Закурились легким парком солнечные склоны балок. Земля на них подсыхала особенно быстро, покрываясь пронзительно-зеленым ковром первой травы.

Можно сбросить теперь надоевшую за зиму одежду – пальто, валенки, шапки-ушанки и даже сапоги. Ведь в них далеко не разбежишься. Как легко, как хорошо во всем летнем! Если кто-то из ребят рядился по-старому, ему говорили: «У-у-у! Зиму нагоняешь!» – и тут же сбивали с головы шапку-треух.

Для ребят весна всегда была самым любимым временем года. Сколько удивительных превращений приносила она! с наступлением весенних каникул все бежали смотреть на половодье, чему не мешала тяжелая, липнущая к ногам грязища. Солнце щедро источало подзабытое тепло, без которого лету никогда не приблизиться. А в вечерних сумерках выкатывалась на небосклон полноликая луна, и тогда приходили заморозки в виде хрупких корочек льда на лужах. Остатки снега, казалось, уползали в глухие, не освещенные солнцем места и лежали там бело-серыми клочками, усыпанными жухлой прошлогодней листвой, держась, в надежде уцелеть, на месте былых сугробов.

Бегай вволю, играй во что нравится! Хочешь – в «чижика» или в «палочку-выручалочку». А то можно поиграть в «лунки» с резиновым мячиком и даже в лапту!

Так же стремительно, как нарастали световые дни, пролетала последняя учебная четверть. Предвестником долгожданного лета зацвела белая и красная сирень. Не отставала от нее, дождавшись усиления тепла, желтая акация.

По вечерам, собираясь на околице, а точнее – на выгоне для скота, ребята начали потихоньку гонять мяч. Сюда они приходили для того, чтобы встретить стадо коров или овец с козами, которых пастухи пригоняли почти одновременно. Надо было умудриться, чтобы и ту, и другую живность вовремя загнать в закуты.

Пока тянулось ожидание, начинались развлечения. В прогретом воздухе кисейными тучками роилась мошкара, неумолимо нависая над головой. Серые мошки были такими вредными, что от их укусов зудела кожа на лице, шее и руках. Волей-неволей приходилось чесать места укусов, пока там не вздувались волдыри, а если и их раздирать ногтями, чтобы отвязаться от чесотки, могла появиться даже кровавая ранка. Чтобы спастись от мошкары, ребята собирали сухой коровяк, укладывали его тонкие лепешки в кучки и поджигали. Они начинали дымить, напоминая миниатюрные вулканы, их плотный голубоватый дымок ненадолго отпугивал «летающих вампиров».

Иногда находчивые друзья приходили пораньше, когда солнце стояло еще высоко.

В южно-русских степях на пустынных, заросших невысокой полынью местах обитает в норках паук-тарантул. Эти норки можно обнаружить по кольцу мелкой и черной, как порох, земли около них. Земляного паука считают ядовитым. Но это не совсем так. Ядовитыми к осени становятся самки. Правда, выпускаемый ими яд наносит человеку такой же вред, как и укус осы.

Если присмотреться к членистоногому существу, становится страшно – ты видишь лохматого, в коротких волосках, паучину оранжево-черной или чаще всего серой окраски, с размахом лапок от четырех до шести сантиметров. Извлечь тарантула из норки помогало довольно простое снаряжение, состоящее из продолговатого, скатанного кусочка воска или гудрона, вмятого в конец крепкой нити длиною до полуметра.

Прежде чем опустить ловчий снаряд в темный провал норки, на гудрон или воск нужно подышать изо рта, чтобы размягчить их вязкую массу, и уж тогда можно не сомневаться, тарантул обязательно вцепится двумя клычками в теплый и мягкий, дразнящий его предмет. Надо только почувствовать, как после подергивания вдруг потяжелеет опущенный конец нитки.

Плавная протяжка вверх, и… вот он, тарантул, сверкающий мизерными глазками на голове и брюшке, ощетинившийся в боевой стойке!

Обычно две-три мальчишьих головы склонялись над норкой, нередко соприкасаясь лбами. Вытащат тарантула, позабавятся с ним, затем и раздавят.

Ловцам тарантулов досаждал Гришка по фамилии Панькин, самый старший из всех, кто тут находился. Он тихонько подкрадывался к мальчишкам, неожиданно грабастал жесткими объятьями и стукал головами. После такого «трюка» кричал: «Ой, не могу! Ой, умора!». Хохотал, держа руки на животе, катался на спине и дергал ногами, словно ехал на велосипеде. А то, случалось, перехватывал нить с тарантулом на конце и ну гонять за ними, пытаясь забросить паучищу кому-нибудь на спину, а то и за шиворот. Мальчишки, зареванные от страха, заикаются, а он смеется в жестокой радости, тычет пальцем в их сторону.

Но у Панка – такую ему кличку присвоили – не все оставалось в полной власти. И его донимала мошкара! Но он не жег курушек, он запаливал папиросу или самокрутку, втягивал в себя дым и тугими потоками выпускал из глубины легких, развеивая его ладонью перед своим лицом.

– Мое курье! – говорил он с чувством превосходства.

Хоть медом не корми, Панок стравливал эту самую мелюзгу, провоцируя ее на борьбу или драку. Сначала действовал ласками и уговорами, обещая всяческие блага – конфету, например, или пряник. Если его не слушали, свирепел и приказывал:

– Ну-ка, Федя, дай в ухо Ване! А ты, Ваня, чего стоишь? Тебя же ударил Федя. Сдачу дай ему, сдачу!

И когда мальчуганы сцеплялись, сопели от натуги и рычали от ярости, катаясь по траве, он с ненасытным наслаждением наблюдал за поединком, дожидаясь, пока кто-то не заревет.

Видя все это, Андрейка и его друзья решительно вступались за обиженных. Тогда Панькин набрасывался на них, рискуя быть поколоченным.

Как друзьям удавалось это сделать? Кто-то бросался Панку под ноги, кто-то повисал у него на руках, остальные же устраивали «молотьбу», обрушивая на спину обидчику град кулаков. Панок крепился, стараясь вырваться. И если ему это удавалось, уходил, почесывая бока и страшно ругаясь. Потом водворялось относительное затишье, после которого следовало ожидать новых «фокусов» злодея, любившего во всем держать свой верх.

Здесь, на околице, ребят всегда притягивал к себе старый свинарник, где давно не держали никакой живности. Был там когда-то даже лисятник с черно-бурыми красавицами и голубыми песцами. Но источал он такое «амбрэ», которое с запахом свиного навоза никак не сравнить. Оставались в здании разбитые деревянные станки для свиноматок с их розовыми, похрюкивающими младенцами, просторная кормокухня с вмазанным в кирпичную кладку котлом, разбитые клетки с рыжими от ржавчины металлическими сетками.

Толстые саманные стены, тянувшиеся на десятки метров, с пустыми без оконных рам глазницами, напоминали старую, приземистую крепость. Где-то на этих стенах сохранились перекрытия с тяжелыми шапками перепревшей соломенной кровли, сплошь изрытой ячейками-гнездами, проделанными колонией воробьев. Только чуть потревожь жилища, и пернатые, как черные пули, с фырканьем проносились перед самым носом.

Вот тут и разворачивалась долгая и увлекательная в «казаки-разбойники»: кто-то уходил от преследования, отстреливаясь из палки игра, как из ружья, или махал ею, будто саблей, а кто-то наступал с криками: «Ура! Бей! Налетай!» Казаки должны были переловить всех разбойников, а потом роли менялись.

…Как всегда друзья бегали у свинарника, ероша густые заросли конопли, крапивы, репейника и лебеды. Они ловко перебирались от стены к стене по еще прочным слегам, а то и перепрыгивали через бреши, оставшиеся от размытых дождями и обрушившихся саманных кирпичей. Мало кто осмеливался запускать руку по плечо в воробьиные гнезда, чтобы вытащить оттуда пару-другую тепленьких, в коричневую крапинку яичек, а то и слепых птенцов-телешат.

Панькин же, наоборот, нахально лез туда, выгребая целые пригоршни. В одном из гнезд воробьиха, видимо высиживая яйца, сильно расклевала ему указательный палец. Разозлясь, Гришка ухватил ее пятерней, вытащил наружу и выдрал у нее хвост. Потом с мстительным восторгом подбросил птичку вверх.

Кувыркаясь, она порхнула в сторону, затем, громко чиликая, охваченная материнским инстинктом, стала увиваться вокруг потревоженного гнезда и мстительно сверкавших глаз мародера. А он снова запускал руку и, выгребая из гнезда все до последнего яичка, клал их в отвисшую от тяжести фуражку.

Никто ни за что не догадался бы, для чего Панок «отоварился» яйцами в таком количестве. Он уселся на стене и, болтая ногами, следил за воинственно бегавшими внизу ребятами. Кто бы понял, чего он выжидает? А выжидал он нужный момент, чтобы мимо кто-то бежал, остриженный наголо. Вот пробегает мимо Василий – хлоп! И разбилось на голове метко брошенное воробьиное яйцо. Мальчишка машинально размазывает его по затылку. Крадется в зарослях травы Валька. И снова – хлоп! И потекла за шиворот воробьиная яичница. У ребят горечь обиды, негодование. А для Панькина – радость. Тычет пальцем в сторону обиженных и орет: «Ой, умора, яичница на сковородке!», и только сверкают из-под черных, прилизанных волос широко расставленные карие глаза.

«Яичница на сковородке» до того рассердила «казаков» и «разбойников», что они тут же объединились. С криками: «Эй! Ребя! Вздуем Панка хорошенько!» дружно бросились на обидчика. Как он ни скакал от них по стенам свинарника, а все же попался. Свалив «кулинара», ребята распластали его на земле, подобрали фуражку, в которой еще оставались воробьиные яйца и с силой нахлобучили на голову Панка, не забыв при этом несколько раз пришлепнуть ладонями сверху.

– Вот тебе, Гриша, вот тебе, Панок, «яичница на сковородке»!

Поверженный обидчик мог бы наброситься на одного, другого, но где гарантия, что мальчишки не накажут его снова? Вот если бы поблизости оказались его дружки, он бы посмотрел, чей верх будет. А тут сам, соскабливая с головы «яичницу», поспешил к ближайшему колодцу, чтобы поскорее отмыться.

Фуражку свою конечно же не отмыл. В раздумье, повертев в руках, выбросил ее широким взмахом руки. Но потом еще долго мстил за нее. Как? Да как умел придумать сам. Не раз случалось, набросится на мальчишку и сорвет с него фуражку-шестиклинку с матерчатой пуговкой наверху, которую почему-то называл «брехунок». Впивается в нее зубами, откусывает с нитками и выплевывает в сторону, да еще выдерет один-два матерчатых клина. Затем до носа напяливает рваный головной убор на пострадавшего владельца.

Самыми горячими сторонниками Панькина были такие же балбесы и задиры Бабурин и Мефодьев. И им мальчишки дали такие клички, что не перепутаешь – Бабур и Мефод. С Гришкой во главе эта троица на всех давила. Казачий хутор большой, здесь водились и другие компании – с одной улицы, с одного края, и придерживались они нормальных правил поведения.

А эта всегда блистала показной лихостью. Как же, пусть все видят, как у нее, например, идет игра на деньги. Начинали с игры «в стукана». Каждый клал монеты на кон в стопку. За несколько метров из-за черты по очереди метали в нее плоскую биту – чаще всего железную шайбу. У Панка была персональная бита – тяжелый екатерининский пятак. Гордясь, он ловко попадал им в монеты на кону. После броска часть монет, перевернувшихся «орлом», перекочевывала в его карман. Но еще оставалось право бить по остальным монетам первым, и он так лупил обшарпанной медяшкой, что они тут же переворачивались с «решек» на «орлы» – «двадцатники» и «пятнашки», «пятаки», «трюльники», «двуканы». Редко доходила очередь до других игроков, чтобы вернуть с кона хотя бы свое. Нет, с Панькиным лучше не связываться…

Но игра «в стукана» казалась малоприбыльной забавой. А вот «в очко» выручка посолидней, да и шансов на нее больше! Тут не копеечная мелочь вращается, а целые рубли, трёшки, а то и пятерки бумагой. Здесь признанный лидер тоже не терялся, потому что, как он говорил, его «карманный капитал – куры не клюют» перевешивал «капитал» остальных, вместе взятых. И уж дулся «в очко», сохраняя непримиримость к проигрышу, до тех пор пока его сообщники не выворачивали карманы до последнего гроша.

Но и это для Гришки Панькина были не деньги. Кто бы оценил затеянное им «коммерческое дело», связанное с ловлей сусликов. Его, как вожака, нередко можно было увидеть в кругу преданных лиц где-нибудь в далеких полях, примыкающих к балкам. С ведрами в руках, таская воду из ближайших прудов, а то и луж, ловцы грызунов заливали норы. И лишь только оттуда высовывалась мокрая мордочка напуганного зверька, тут же хватали его «за шкирку» и били палкой по носу. Трепыхнется суслик раз, другой, и можно сдирать с него шкурку. Полученный мех распяливали гвоздями на досках, не забывая присыпать солью.

Высушенные шкурки высоко ценил регулярно приезжавший в хутора и станицы работник заготвторсырья. Мальчишки спешили к нему, как к Деду Морозу – с тряпьем, куриными яйцами, битыми грампластинками, винными пробками всех размеров, чтобы все это сменять на глиняные свистульки, лампочки и батарейки к фонарику, золотые шары, прыгающие на резиновых нитках, а то и пистоны для игрушечного пистолета.

Панькин никогда не мелочился. Бесспорно, и тут за ним верх был. Что для него всякий хлам? Он подходил к телеге по-купечески, с важным видом, со связками сусличьих шкурок и словами: «Ну чо, Филипп Данилыч, поторгуемся?». Связки шкурок укладывали на доску-сиденье, и рядом потоком ложились синие пятирублевки, зеленые трехрублевки, не говоря о рублях – «рыжиках».

Разумеется, такому размаху оставалось лишь завидовать, но такого рода «коммерция» не могла увлечь ни Андрейку, ни его друзей. Что верно, то верно, суслики наносят большой урон урожаю зерновых культур и с ними надо бороться. Но как поднимется рука на маленьких, по-своему красивых зверьков? Как можно сдирать с них шкуру? Это никак не укладывалось в голове.

С другой стороны, не хотелось пресмыкаться, как это делали Бабур и Мефод, ожидая мелкой подачки и зная, что за нею последует тумак или еще какая каверза. Да и какие тут суслики, если давным-давно пора заняться футболом, для которого ребята облюбовали просторное место на выгоне для скота. Именно здесь не терпелось развернуть футбольное поле с воротами и белыми линиями разметок.

Андрейка мог положиться на своих друзей, проверенных не в одном деле, хотя иногда ему и казалось, что познакомились совсем недавно. Сколько было у него особых случаев сближения с каждым из них!

С Женей Поликарповым сдружился около правления колхоза – встретил у коновязи крепыша с веснушками на лице, обутого в легкие кожаные тапки-чувяки под белые, связанные из овечьей шерсти носки.

– Тебя как зовут?

– Женик, Поликарпов, Сергеич! А тебя?

– Андрейка Ковалев, Андрей Петрович! Давай с тобой играть?

– Давай!

– А что ты тут делаешь?

– Папаню жду. На тарантасе должен подъехать.

– Эх, прокатиться бы. А кони у него хорошие?

– Еще бы – правленские, председателя возит!

Или увидел впервые Ваську Дроздова: худощавый, подвижный мальчик шел вечером и рыдал в три ручья.

– Ты чего плачешь?

– Телушка пропала, проклятая…

– Это не та, что с синей тряпкой на шее? За конюшней ищи, в репейнике улеглась.

– Ну, я ее!

А вот Ваня Глазков сам заинтересовался Андрюшкой:

– Эй ты! Пойдем за вишней!

– Куда пойдем?

– К Якушовым пойдем. Там ее в саду видимо-невидимо.

– А никто нас не поймает?

– Не-а…

И вот идут они тропинкой, разделяющей два картофельных огорода, по которой старшие обычно ходили на пруд за водой с ведрами на коромыслах или с тазами, чтобы простирнуть белье. Вот и сад подставляет им зеленый тенистый бок, где темными рубинами отсвечивают на солнышке вишневые ягоды.

– Слушай, Ванек, давай мы сначала в пруду искупаемся? А пойдем назад, и будет нам вишня.

– Давай!

Знали бы они, что их разговор подслушал одуревший от безделья и одиночества в саду Сашка Якушов, который, между прочим, собирался служить в армии. Здесь он сутками лежал в шалаше, карауля, скорее всего от налетавших стаями скворцов, удавшийся урожай. В других садах от них выставляли на деревьях пугала или звонили в поддужные колокольчики, какие-нибудь железки. А тут – живой сторож.

Пока друзья купались, боясь далеко заплывать, но усердно ныряя, Сашка нарочито нарвал ягод с рогульками и развесил их в качестве приманки на ветках деревьев, поближе к тропинке. Развесил много, до ряби в глазах, и затаился.

Наконец идут наши приятели обратно. Смотрят, как лучше им подступиться к лакомству. Лишь на миг Андрейке померещилось, что вишни на ветках стало побольше. Но только на миг.

Лишь только друзья сделали шаг к рдевшим на ветках ягодам и протянули руки, вдруг сторож как бабахнет из ружья! Сноп огня, куча бумажек-пыжей и едкий запах сгоревшего пороха вырвались вверх сразу из двух стволов. У ребят – душа в пятки. Как подхватились, так и побежали без оглядки к Глазковым в хату. И под кровать.

С полчаса отсиживались под ней, слушая не очень-то приятное припугивание взрослых, шептавших, что Якушов-то Сашка с ружьем под окнами ходит. Если кто из ребят выйдет на улицу, уж он-то стрельнет зарядом соли прямо в задницу, да так, что потом можно днями, сидя в кадушке с водой, эту соль из задницы вымачивать. Ну, а если даже кто и не выйдет, Сашка может в хату зайти, забрать и посадить ребят в «тюгулёвку», что на диалекте донских казаков обозначет тюрьму…

…С Валентином Ефимовым Андрейка встретился около клуба, где, не пробившись в переполненный зал, они по очереди смотрели через щелку в дверях какое-то взрослое кино, на которое детей до шестнадцати лет не допускали. А там, на экране – корабли под парусами, кавалеры со шпагами, дамы в надутых платьях, пальба, поцелуи. После, складывая эпизоды, вникали в суть запрещенной картины.

…С Вячеславом Спириным знакомство состоялось во время катания с крутых горок. Был трескучий мороз, и Андрейка, далеко ушедший от дома, к тому же без варежек, не заметил, как отморозил руки. Ну и испугался же тогда – пальцев не чувствует, стали как палки деревянные, казалось, ломай каждый и никакой боли. И Славка, спасая друга, привел его к своим родителям.

– Ну что, казачок, никак «снегурков» наловил? – смеялись они. – Сейчас мы тебя выручим.

Из чулана притащили чугунок, поставили на табурет и налили в него ледяную воду.

– Ты не бойся, паря, суй руки в энтот чугунок, – говорили они. – И держи, пока пальцы не начнут сгибаться.

Не без боязни погружал Андрюшка кисти рук в ледяную воду, думая, что станет еще хуже, и очень удивился: ему показалось, что вода и не холодная вовсе, а даже наоборот, теплая. Минут через десять пальцы совсем отошли, ими можно было шевелить, как и раньше.

Так и осталось у него на всю жизнь понятие – «наловить снегурков» с памятью о грозном морозе и его коварных шутках, о находчивости старших и чугунке с ледяной водой. В другой раз, конечно же, он катался на санках осмотрительней, не забывая о варежках.

С Витей Емельяновым подружился после того, как оба столкнулись велосипедами на высокой скорости, не зная, как разъехаться в узком переулке. Витя падал страшно, с дребезгом машины, и лежал, накрытый ею сверху. А Андрейка мчался дальше, по инерции, и радовался, что сам не упал. Но почему-то никак не мог попасть ногой на правую педаль. Посмотрел вниз и увидел, что ее под ногой совсем не было, она отскочила от удара в момент столкновения. И тут же страх за сбитого мальчишку, за пострадавший велосипед! Хоть домой не ходи – все будут ругаться, все будут правы, особенно отец, а ты, как всегда, виноват.

Вот так появлялись хорошие, надежные друзья. И их становилось все больше и больше, особенно после первого школьного звонка.