Читать книгу Бульварное чтиво - Александр Казимиров - Страница 23

Давным-давно, когда все девушки казались красивыми, а водка была дешевле и вкуснее, я отвечал в городской газете за колонку некрологов. Ежедневно соприкасаясь со смертью, я пришел к странному выводу: душевное рабство присуще человечеству с основания мира. Оно неискоренимо, ибо наша сущность нуждается в страданиях и в поиске утешителя. И если того нет на земле, то люди обращают взор на небо. Для чего, зачем? – это другой вопрос.

Я был порабощен любовью. Порабощен страшно и неизлечимо, влюблялся в первую встречную и мысленно строил планы на будущее. Строил криво, отчего впоследствии неимоверно страдал. Приводить девушек домой я стеснялся, а те к себе – не приглашали. Чтобы стать более самостоятельным, я упорхнул из отчего гнезда и снял комнату в коммуналке.

За окном капризничала осень, плескалась в багряно-бронзовых лужах. Красиво, романтично, но угрюмо. С растерзанной душой и без каких-либо планов на будущее я лежал на мятых простынях. Скорее всего, наступала депрессия. Бедный я и несчастный, брошенный и забытый. Аграфена свинтила ночью, а ведь божилась, клялась в верности. Говорила, что никогда и ни за какие коврижки не бросит меня, не оставит. Выходит, врала. Врала искренне и регулярно. Врала о том, что она тоже бедная и никому ненужная правильная девочка. Терпеть не могу правильных людишек. От них всегда ждешь какой-нибудь гадости. А ведь у нас могла бы получиться идеально-бедная семья!

Натянутое на голову одеяло отгородило меня от неизбежного рассвета кромешной мглой. Потихоньку стала оживать квартира, послышалось шарканье тапок и сопение в коридоре. Какого черта людям не спится, сегодня же воскресенье! Дверь в комнату открылась без приглашения; кашель соседа сдул с моего черепа гробовую крышку из верблюжьей шерсти. Что надо этому старику в столь ранний час? Неужели он не понимает, что тревожить спящего человека бестактно. Сосед блестел как надраенный самовар, пыхтел и торопился высказаться. Боялся, что его вечная память даст сбой, и он забудет сообщить нечто важное. Наконец он разродился:

– Представляешь, – надулся он от гордости.

Эмоции распирали его так, что в любой момент могло сорвать клапан. Нет, я не боялся смрада. Мясокомбинат, куда я забегал к приятелю за вырезкой или колбасой, напрочь атрофировал обоняние. Судя по цветущему виду Николая Семеныча, комната после физиологического конфуза заблагоухала бы «Ландышем серебристым» или «Ночной фиалкой». На худой конец – «Красной Москвой», но этого не произошло: непрошенный гость сдержался.

– Представляешь, – повторил он, захлебываясь. – Дениска, внучок мой, вчера сказку сочинил. Ага, сказку! Про какашку! Ну, как тебе это?!

Николай Семеныч пописывал в детскую рубрику нашей газеты истории про оторванные собачьи хвосты, про говорящие дырочки, про буквы, бегающие по тетрадным листам. Мне казалось, он тайно и довольно сильно выпивал. Ничего удивительного в том, что извращенные фантазии деда-литератора передались внуку, не наблюдалось. Я представил живую какашку и ее маленьких детей, сидевших за обеденным столом. Бог ты мой, куда катится мир?!

– Понимаете, от меня Груша ушла, – перебил я, посвящая соседа в горькие тайны и желая быстрее от него отделаться.

Он меня не понял, задумчиво покрутил в руках забытый Грушей лифчик.

– Какая Груша, дорогой мой?! Тут какашка! Понимаешь, живая, говорящая какашка! В пять лет – про какашку! Это же гениально! Гениально!

Николай Семеныч всплеснул руками и выскочил из комнаты. Было слышно, как он делился новостью с Серафимой Петровной, ветераном самогоноварения. Та ахала, охала и восторженно громыхала кастрюлями.

Весь день я провел в постели, вспоминал Грушу, мысленно поливая грязью, замешанной на ревности. «Ну вот, братец, ты и стал свободен!» – успокаивал я себя, понимая, что абсолютной свободы не существует: человек всегда отчего-то зависит. Хотя бы от обстоятельств. Так я и лежал, умоляя Бога об апокалипсисе. Казалось, лишь катастрофа глобального масштаба заморозит мою боль. Господь, как всегда, оказался глух. Ничего сверхъестественного не произошло: Земля не остановилась и Солнце не погасло. Совсем расстроенный я взял газету. «Беременная женщина приняла участие в массовом побоище в Томске. В результате – участники конфликта получили телесные повреждения. Из автомобиля будущей мамаши изъята бейсбольная бита», – значит, не все потеряно, остались еще женщины в русских селениях! Или вот: «Женщина в Шереметьево уехала за чемоданом на багажной ленте», – тоже неплохо! Разве заокеанские или европейские гражданки додумались бы до такого? Никогда! Они же слабоумные! А мне не везет, не везет… Может, Агрофена – немка или, того хуже, – американка? Так и уснул, измученный догадками и подозрениями.

Утром позвонил в поликлинику и вызвал врача: требовался трехдневный перекур, чтобы успокоить разболтанные нервы. Казалось, что за дверью постоянно отирается Серафима Петровна. Хотя, почему казалось? Нюансы человеческой жизни лучше всего видны в замочную скважину. Самогонщица вероятно следила за мной из лучших побуждений. Возможно, она хотела чем-нибудь помочь. Уж кто-кто, а эта старая грымза отлично знала: управлять настроением легко, особенно с помощью алкоголя. Я бы с радостью выпил, но врач… Он же не поймет, не оценит масштаб постигшей меня трагедии. И тогда прощай больничный лист!

Ближе к вечеру нарисовался архаровец в плаще до пят и шляпе «Аль Капоне». Он с безразличием осмотрел комнату и спросил у книжного шкафа: «На что жалуетесь?» После этого полез в портфель из «крокодиловой» кожи. «Сейчас он достанет наган и одним выстрелом решит все проблемы», – подумал я, но ошибся. Доктор вытащил фонендоскоп.

– Дышите глубже! – приказал он, и мои легкие засвистели как кузнечные меха.

Доктор нахмурился и померил давление.

– Побойтесь Бога, вас в космос можно отправлять, а вы людей от дела отрываете! Сейчас какая-нибудь старуха умирает, а я тут с вами время теряю!

Затаив дыхание, за дверью умирала Серафима Петровна. Катастрофически испорченный интеллектом, я философски ответил:

– Что делать? Общество свято чтит библейские законы и свято их нарушает. Больничный, значит, не дадите?

Архаровец в черном плаще изумленно посмотрел в мои глаза и нахлобучил шляпу.

– Ну, вы и хам! – сказал он на прощание.

Хорошо, что он не окрестил меня симулянтом, а то пришлось бы сгореть от стыда. В тот же вечер я напился. Серафима Петровна поначалу хотела проявить альтруизм, но воображаемый звон монет заглушил голос ее совести. Пришлось раскошелиться.

У стола вертелся пятилетний сказитель и бессовестно таскал из банки маринованные огурчики. Его причмокивания напоминали Грушины поцелуи, оставившие глубокие ожоги на моей душе. Голова у Дениски была большая, и огурцы исчезали в ней, как в бездонной бочке. Хотелось прогнать пацана, но вместо этого я посадил его к себе на колено.

– Ну что, Дениска, расскажешь сказку?

Малец оживился и проглотил еще один огурец.

– Про какашку?

– Про какашку, – я грустно усмехнулся.

Дениска сполз с коленки и встал посреди кухни. Весь его вид говорил о том, что сейчас он откроет страшную тайну, о которой я никогда не подозревал.

– Жила-была какашка, – торжественно начал он, – и звали ее Грушенька!