Читать книгу Раскодированная Россия - Александр Крыласов - Страница 12

Крылов сидел перед листом бумаги и решал трудную задачу. Он хотел продать душу за еду. Вот раньше были золотые времена: душу меняли на огромные богатства, на бессмертие, на талант. А тут извольте душу закладывать за кусок чёрствого хлеба. Обидно, а что делать? Смута сопровождалась не только разрухой и анархией, её сопровождал кромешный голод, всё время хотелось есть. Андреич увидел афишу на столбе, где предлагалось написать панегирик пиву «Оболонь». Мол, за это дадут пожрать от пуза, если десять раз прозвучит слово «Оболонь». С одной стороны было нехорошо писать славословия в адрес врагов, с другой оттопыриться от недоедания и выбыть из списка живых не представлялось удачным выходом. Крылов решил задачу хитроумно: и пиво «Оболонь» упомянул, и назидательный тон сохранил.

Оболонь.

В дверь тихо постучали. Андреич выглянул в глазок. Маленький дедок переминался под дверью. На голову у него был нахлобучен треух, на плечах какой-то зипун. В руке наблюдался стильный кожаный портфель. Нищий что ли? Теперь каждый нищий при портфеле.

– Здрасьтя.

– Здрас-с-сьте.

– А я Пахомыч. А тябя как звать, величать?

– А я Андреич.

– Твоя что ля квартерка?

– Моя.

– Хорошая квартерка.

– Хорошая. С видом на удобства.

– Это как, милок?

– А так, дедушка. Электричества и воды нет, газа нет, телефон не работает, унитаз тоже. Холод собачий, только буржуйкой и спасаюсь.

– Исть, наверное, хочешь?

– Не без того.

– Хошь мяшок картохи.

– Задаром? Конечно, хочу.

– Эк, соколик, ты разбяжалси. Задаром. Задарма только мыши плодятся.

– А что же я тебе могу взамен предложить? Мебель в печке пожёг. Компьютеры и прочую оргтехнику потырили. У меня и нет ничего.

– Я бы у тябя квартерку принял.

– Квартирку? За мешок картошки? Ну, дед, ты дал, – Сева искренне восхитился.

– А чего? Хорошая цена. Цельный мяшок картохи, – стал убеждать ходок.

– Да до смуты она на двести тысяч баксов тянула, – стал торговаться Андреич.

– До сму-у-уты, – протянул Пахомыч, – вспомнила бабка, как девкой была. Бяри мяшок. Картошка всяму голова. Вон, Евсеич трёшку за три ведра взял.

– Это что же, по ведру картошки за каждую комнату? Откуда же вы такие покупатели нарисовались?

– Мы пскопские. А чего? Сам же говоришь, что електричества и водицы нет. Одни гольные стены.

– Почему голые? С обоями, – перешёл в наступление Андреич. Ситуация забавляла его всё больше, – смотри какие обои красивые, в цветочек.

– Одними цвяточками не наисся, – убеждённо гнул свою линию Пахомыч, – давай так: мяшок картохи и вядро свёклы.

– Ага, и две морковки в придачу, – закапризничал жилец.

– Да что тябе ета квартерка, когда не сёдни завтрева ноги от голода протянешь. Подумай, сынок, не жадничай, не губи свою молодую жизнь. Ладно: мяшок картохи и два вядра свёклы. Запомни мою доброту.

– И что же ты с этой квартирой делать будешь, а, стервятник деревенский?

– Не твоя забота, малохольный. Нешто пожить не хочется? Жадные вы, городские. Уже в ушах ангелы поют, уже ноги не носют, а они всё за метры свои квадратные чепляются.

– И много ты, дедушка, квартир скупил? Если не секрет.

– Двадцать восемь. Одна к одной. Нравится мне ваш район. Лес рядом, опять жа пруды. Кончится смута, переедем семейством суда, заживём по-людски.

– И что же в двадцати восьми квартирах рассядетесь? Вот кулачьё.

– Не обзывайся, доходяга. Стоит, аж ветром шатает, а туда жа обзываться. Поселимся в двух квартерах, остальные сдавать будем.

– Дедушка, хочешь, притчу расскажу?

– Рассказывай, да не помри за ето время с голодухи.

– В одну деревню прилетел Змей Горыныч. Приземлился за околицей и давай выступать: «Не дадите пожрать – всю деревеньку спалю». Ну, народ собрал скудные запасы: молоко, яйца, хлеб и прочие припасы. Это Горынычу на один зуб. Опять грозит, если его не накормят, спалить деревню. Ещё по сусекам поскребли, принесли остатки съестного. Этого даже и на зуб не хватило. Разошёлся Змей Горыныч, последнее китайское предупреждение делает: «Не будет еды – не будет деревни». Выходит тогда из крайней избушки старушка и говорит, что у неё есть скатерть – самобранка. Ей кричат: «что ты медлишь, бабушка, тащи её скорей, спасай деревню». Принесла бабка скатерть – самобранку, расстелила перед чудищем. А он говорит: «заметь, у меня три головы. И у каждой аппетит, будь здоров». А скатерть выполняет любой заказ, каждой головы. Хомячил Змей Горыныч хомячил, трескал, трескал, молотил, молотил, лопал, лопал. Наконец, налопался. Отвалился. Ясное дело, после сытного обеда погадить надо. Отошёл в кусты, напыжился,… и разнесло ему задницу в клочья. Потому что хоть глотки и три, а задница-то одна.

– Хреновая притча, – отрезал дед, – говори, будешь картоху исть?

Он достал из кармана тёплую картошку в фольге. Чудный аромат ударил в ноздри. Желудок мгновенно забился как птица в силках, требуя тепла и пищи. Дед не спеша, разворачивал фольгу, а картофельный дух уже заполонил комнату. Тут как тут появилась бумага и шариковая ручка.

– Пиши, – приказал ушлый дедок, – я, такой-то, такой-то…

– Погоди, – перебил Сева, – а когда картошку-то дашь?

– Как напишешь, так и дам. Потом к нотариусу пойдём…

– Эксплуататор ты, дед, – снова перебил его Андреич, – эксплуатируешь самое святое – чувство голода.

– Эхма, городские. Кампютеры, антернеты напридумывали всякие, а куды вы без нашей картохи? Пиши быстрей, долдон, покамест она тёплая.

– Пожалуй, пока напишу, она совсем остынет, – задумчиво произнёс Сева и быстро выхватил картофелину из рук мучителя. Отбежал в угол комнаты и мгновенно сожрал. В руках у него осталась только смятая фольга.

– Вот, городские, – заныл дед, – на ходу подмётки режут. Фулиганьё. Голодранцы.

– В кругу друзей не щёлкай зубом, – благодушно проронил заметно одичавший нарколог, – а то туда же – издеваться над голодными людьми. Жук ты навозный, дедушка. Нэпман и классовый враг.

Дед достал из-за пазухи другую картофелину. Эта пахла ещё аппетитнее. «Вот гад», – пронеслось в Севиной голове, – «это он специально творит. Слопаешь одну картошку – аппетит только разыграется, а он, мироед, уже другой манит». Пахомыч громко закашлялся. Сразу в квартиру ввалились два здоровенных молодца лет по тридцать. Давно уже Андреич не видел таких мощных загривков и самоварных щёк.

– Пиши гумагу, – Пахомыч ткнул узловатым пальцем в сторону писчих принадлежностей, – картоху жрал? Жрал. Тяперя пиши.

Два бугая тяжело, исподлобья смотрели на доктора, забившегося в угол. Фольга как назло осталась в руках и служила несомненной уликой. Крылов её немедленно выкинул.

– Чего, сикильдявка, медлишь? Пиши гумагу! – голос деда крепчал и наливался крестьянской мощью. Он подложил портфель под лист и приготовил ручку.

– Мешка картошки жду, – несмело заметил Сева.

– А ты её ужо сожрал.

– Вы это что, за одну картофелину хату хотите взять. Лихо.

– Напишешь – вторую получишь, – обнадёжил дед.

– И всё?!

– А ты яё сажал? Картошечку-то? Окучивал? Потом поливал? Фраер городской.

– А то нас раньше на картошку не посылали.

– Ты тут про былое не толкуй. Пиши быстрее, а то так отлупим, голодранец беспортошный, что имя своё забудешь.

– А зачем вам бумага? Так занимайте, силой. А то, какие-то бумаги придумали, нотариусов. Самозахват и все дела.

– Ишь ты, больна вумный. А как власть вертается, меня отсудава сапогом под зад? Это только придурки чужие хоромы просто так занимают. Мы, пскопские, с гумагой.

– Ладно, только ручку свою достану, – Сева полез в свой рюкзак, вынул наган, шокер и фуражку с красной звездой товарища Серого. Фуражку водрузил на голову, а наганом принялся размахивать как шашкой.

– Ух, кулачьё! Вражьи недобитки с картофельных полей! – зашёлся криком Андреич.

Крестьяне, мгновенно оробев, пугливо сгрудились в центре комнаты.

– Это вы подорвали товарища Серого! Контра! Мироеды и кровососы! Именем революции приговариваю вас…

Запах остывающей картошки вызвал прилив слюноотделения. Андреич вырвал у Пахомыча картофелину и тут же её слупил. Завопил опять:

– Я товарищ Бурый! Сейчас я вас казнить буду! К стенке, гады. За всю бедноту с вами посчитаюсь. Лицом к стене, захребетники.

Троица кулачков уткнулась носами в стену. Андреич примерился шокером и полечил электричеством зарвавшихся деревенских. Пахомыча, конечно, не тронул. Зачем грех на душу брать?