Читать книгу Смешные люди - Александр Лепещенко - Страница 21

«Профессиональны сейчас только политики и убийцы».

Почему мне вспомнились эти слова Андрея Битова?

Почему ночью?

Проще, конечно, ответить на последний вопрос: ночью я работаю, привык. Впрочем, и с Битовым загвоздки нет никакой. «Вот я, например, – говорит старый писатель, – вообще ничего не умею. А когда пишу, что-то начинаю понимать и уметь».

Может быть, так и надо?

Разве каждодневные открытия и революции совершают не безопытные люди? И пусть они часто изобретают велосипед или порох, но я, как и Битов, не считаю это таким уж большим пороком. Я прощаю это и себе.

Всё, что я придумываю, я придумываю для себя первым. Сейчас мне достаточно лишь как следует прислушаться…

Отмахивает на разные голоса ветер за окном?

Прекрасно, ведь вспоминаются строчки:

Да, только Бунин мог выразить так разрыв.

Достоевский, напротив, предлагал измучившей его своей горькой любовью нигилистке и бесталанной писательнице Аполлинарии Сусловой, с которой осенью 1863 года он путешествовал по Италии, оставаться «как брат с сестрой». Даже два года спустя после этого путешествия он говорил: «Я люблю её ещё до сих пор, но я уже не хотел бы любить её».

Я прислушался: ветер больше не скулил за окном, не отвлекал. Теперь ничто не мешало работать над книгой, размышлять.

Почему же Аполлинария бросила Достоевского?

Ответ мне дали воспоминания Василия Розанова. Через семнадцать лет после этого разрыва и за год до смерти Достоевского В. В. Розанов женился на Аполлинарии Сусловой. Впоследствии он воспроизвёл свой разговор с ней:

«– Почему же вы разошлись?

– Потому что он не хотел развестись со своей женой, чахоточной, «так как она умирает».

– Так ведь она умирала?

– Да. Умирала. Через полгода умерла. Но я его разлюбила.

– Почему «разлюбила»?

– Потому что он не хотел развестись.

Молчу.

– Я же ему отдалась любя, не спрашивая, не рассчитывая. И он должен был так же поступить. Он не поступил, и я его кинула…»

Впрочем, и самого Розанова после шести лет брака постигла та же участь. Аполлинария уехала от него, влюбившись в молодого еврея. На письма Василия Васильевича она отвечала со свойственной ей жестокостью: «…тысячи мужей находятся в вашем положении (т. е. оставлены женами) и не воют – люди не собаки».

Даже старик-отец, к которому она переехала, писал о ней:

«Враг рода человеческого поселился у меня теперь в доме, и мне самому в нём жить нельзя…»

У Достоевского есть такой отрывок, написанный, правда, года за два-три до знакомства с А. П. Сусловой: «Красавица первостепенная; что за бюст, что за осанка, что за походка. Она глядела пронзительно, как орлица, но всегда сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Она слыла холодной, как крещенская зима, и запугивала всех своей недосягаемой, своей грозной добродетелью…

‹…› И что ж? Не было развратницы развратнее этой женщины… Она была сладострастна до того, что сам маркиз де Сад мог бы у неё поучиться… Да, это был сам дьявол во плоти, но он был непобедимо очарователен».

Скорее всего, этот портрет написан Достоевским с его первой жены, Марии Дмитриевны, той самой чахоточной, которую он не хотел бросить ради Сусловой. Жена изводила писателя своими изменами, нападками на его близких, а также ревностью.

15 апреля 1864 года Федор Михайлович сообщал старшему брату:

«Сейчас, в 7 часов вечера, скончалась Марья Дмитриевна и приказала всем вам долго и счастливо жить (её слова). Помяните её добрым словом. Она столько выстрадала теперь, что я не знаю, кто мог бы не примириться с ней».

В ночь после смерти жены он внёс в записную книжку:

«Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?»

И ещё:

«…человек стремится на Земле к идеалу, противоположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, т. е. не приносил любовью жертву своего Я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом».

И наконец, откровение пророка:

«…человек есть на Земле существо, только развивающееся… не оконченное, а переходное… Следственно, есть будущая, райская жизнь.

Какая она, где она, на какой планете, в окончательном ли центре, т. е. в лоне всеобщего синтеза, т. е. Бога? – мы не знаем».

…Представилось, как писатель, оторвавшись от записной книжки, испуганно посмотрел в темень окна, за которым вдруг заскулил ветер. А потом, как будто разглядев за этим окном меня, сказал:

– Знаете ли вы, как любят! – Голос его дрогнул, и он страстно зашептал: – Если вы любите чисто и любите в женщине чистоту её и вдруг убедитесь, что она потерянная женщина, что она развратна, – вы полюбите в ней её разврат, эту гадость, вам омерзительную, будете любить в ней… Вот какая бывает любовь!

Я ничего не ответил, но подумал: «Почти во всех его поздних романах появляется этот новый женский образ». Тоска ущемила меня. В ночь после смерти Маши и Достоевскому было тоскливо, ведь беда его за сердце кусала… Схоронив жену, Фёдор Михайлович бросился к брату – «он один у меня остался, но через три месяца умер и он».

…Все эти печальные события вползут в жизнь писателя через несколько лет после выхода первого номера журнала «Время». А сейчас Достоевский хотя и разрывается между двумя этими женщинами – Марией Дмитриевной и Аполлинарией Сусловой, – но он любит, мучительно любит, строит планы и работает. Он точно знает, что профессиональны не политики и убийцы, а литераторы.