Читать книгу Президенты RU - Александр Минкин - Страница 12

Фильм Говорухина «Россия, которую мы потеряли» производит сильнейшее впечатление. Сердце щемит, горло перехватывает. Тяжесть, горечь и боль.

Фильм цельный. Монолитный. Не сюжетом (их много), не временной последовательностью летописи (забегает, возвращается, охватывая чуть ли не полтора века).

Фильм снят с одной точки. С одной мыслью. И мысль эта – трагическая. Беспросветная.

Говорухин снял пессимистическую трагедию. Он, судя по фильму, настоящий пессимист. Он не говорит позорных пошлостей. Точнее, он говорит о них как о деталях.

Нет будущего – вот главное.

В названии «Россия, которую мы потеряли» ощутимо присутствует «навсегда».

Сознавал ли Говорухин, но слова «потеря», «потеряли» – это из надгробного лексикона. Яма разверста, гроб опущен, честный сильный голос произносит скорбные прощальные слова о невозвратимой утрате.

И у чужака слезы навернутся – каково же родным?

Говорухин не историк? Конечно. Но и Пушкин не историк, а ради архива пугачевщины камер-юнкерский мундир терпел.

Условно (и безусловно) фильм делит нашу историю на «до революции» и «после революции».

До – почти всё прекрасно.

После – всё ужасно.

К сожалению, почти нечего возразить.

Говорухин не может точно назвать момент катастрофы. Момент «размазан» от февраля 1917-го до января 1918-го. От февральской революции (по учебникам – «буржуазной») к октябрьскому перевороту (по учебникам – «Великой Октябрьской социалистической революции»). И – смертная точка – январский разгром Учредительного собрания (по учебникам – «учредилки»).

Далее – лишь следствия. «Лишь»! Гражданская, террор, раскулачивание, лагеря, лагеря, лагеря. Уничтожение религии, интеллекта, духовного и физического здоровья. Строительство ГУЛАГа, ГЭС, ГРЭС, АЭС.

Только разоренные колокольни – жилище ворон – торчат из затопленной, заболоченной России.

Не раз голосом Говорухина звучит статистика. Царская Россия строила две тысячи шестьсот верст железных дорог в год. Коммунистическая – максимум тысячу пятьсот км[36]*. Экспорт масла давал больше, чем экспорт золота. Потери СССР на финской – 10:1. На Великой Отечественной – 14:1. На войне уложили тридцать пять – сорок пять миллионов. В мирное время (трудно удерживаться от кавычек) – шестьдесят шесть миллионов.

А сколько не родилось!

Демограф-француз в 1913-м считал, что к 1950-му в России будет триста пятьдесят миллионов жителей. На деле – двести.

Каин, где брат твой Авель?

Властители, где сто пятьдесят миллионов моих братьев?

Вы их съели. Без кавычек, буквально сожрали. Из кожи наделали себе наряды, костями замостили площади для октябрьских парадов.

И не кивайте на Гитлера. Единственное, что Говорухин упустил, – это ужасный факт, что именно наша власть сделала всё, дабы спровоцировать нападение Гитлера. А потом – не по-кутузовски (отступая, сохраняя армию), нет, по-советски – кидая под немецкие танки миллионы безоружных, раздетых, плохо обученных…

Фильм трагичен. Он – не классическая трагедия с ее катарсисом (Бог знает, что сие такое, но считается – как бы просветление духа: пускай ты умер, но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец…).

Нет, фильм – трагедия ХХ века. Без катарсических просветов. Какой просвет в ледяном тумане Колымы? Какой просвет в дыму печей Освенцима? Поди разгляди.

Предтеча фильма – «Колымские рассказы» Шаламова. Беспросветные. Не рассказы, нет. Рассказ (новелла) – нечто художественное. Воображение, метафоры, вдохновение. У Шаламова – отчеты. Никуда не зовут. Никакого бодрящего катарсиса не дают (и не обещают). А кого такие рассказы просветляют – тот сволочь.

Несколько раз фильм Говорухина прерывали аплодисменты. Надеюсь, в эти мгновения автор корчился от боли и стыда.

Когда Говорухин (в кадре, с документами в руках) выяснил состав кровей В. И. Ленина: калмык-немец-швед-еврей… Перед тем как назвать еврейский компонент Ульянова, Говорухин (на экране) предупредил: «Внимание, антисемиты!» Понимал, как жадно некоторыми будет схвачено (схавано) именно это. И точно: весть, что Ленин на четверть – еврей, вызвала аплодисменты.

Чему обрадовались? Или прежде не знали?

Захлопало (в разных концах зала) всего лишь двое. И я поразился – мало! Два подонка на двухтысячный зал (а набилось, думаю, тысячи две с половиной) – это ничтожно мало.

И все же эти двое – мои соотечественники.

– Братья-подонки, – хочу сказать я им, – найдите у Сталина, у Мао, у Пол Пота еврейскую кровь, и тогда наконец ничто не поколеблет вашу чистую веру во всемирную жидовскую вину. Каин-то был еврей. А Авель – русский.

Но случилось и хуже. Человек сто захлопали, увидев жуткие кадры умерших с голоду детей. И это было необъяснимо. Чем восхитились? Смелостью Говорухина? Тут-то, я думаю, и скорчился он от стыда.

Ведь Говорухин – человек честный. Даже когда в российском купечестве видит сплошь ангелов да безупречных рыцарей.

Горького (за «Мать») Говорухин записал в очернители русских рабочих. А Островского (с тупыми, жестокими, лживыми толстосумами) куда записать? В очернители русского купечества? А Гоголя с Собакевичем, Плюшкиным – куда?

Но не жульничал, не подтасовывал Говорухин. Он – Однодум. Однолюб. Он так видит. У него так болит.

Спорить? Устраивать диспуты? Глупо, пошло и нет никакой охоты.

Прошлый фильм Говорухина «Так жить нельзя» вышел одновременно со сборником радостных демократов-публицистов «Иного не дано». Название сборника как бы само пристегивалось к названию фильма, из чего комичным образом получалось нечто совершенно гробовое, убивающее демсборник наповал: «Так жить нельзя, а иного не дано».

Есть смертельные ситуации.

В одной из них лягушка, упав в сметану, не сдалась, а барахталась, покуда не сбила масло. И вылезла! Оптимистка!

Врет паскудная лягушачья мораль. Обобщает-обещает-подтасовывает.

Оглянитесь. Разве ж в сметану мы упали? В жидком дерьме, в топком болоте: чем больше барахтаешься – тем глубже засасывает.

Есть иное мужество. Не лягушачье. Человеческое. Когда корабль тонет, а кругом не жюльверновский аквариум, но ледяные летейские воды, и шлюпок нет… Тогда капитан командует надеть чистые рубахи.

Умереть с достоинством – это очень неплохой выбор.

Могут ли Говорухина радовать аплодисменты? Будущего нет, а суета отвратна. Говорухин – смертник.

Это – по фильму, а по жизни? Думаю, от премии не откажется, и шампанского (водки?) выпьет, и в Париж прошвырнется.

Но это – его частная жизнь. И это нисколько не умаляет его труд, его картину.

…Перед началом Говорухин сказал краткую речь. Мол, не для интеллектуалов работал – им и так все известно, и делать выводы они умеют сами. Снимал режиссер картину для народа. Это, мол, лекция по истории. Хоть и пристрастная, но лекция. Чтобы просветить.

В финале, в бесконечном эпизоде Говорухин показал объект своих просветительских усилий. Народ. Тысячеголовая давка за пивом. Трехлитровые банки, двадцатилитровые канистры из-под бензина, сорокалитровые жбаны с-под молока. Кто – дерётся, кто – блюёт, а молодая пара с тупыми рожами, с бессмысленными зенками, отоварившись, бредёт от нас к горизонту. Видать, за билетами на «Россию, которую мы потеряли».

И вспомнился замечательный фильм Сергея Образцова «Кому он нужен, этот Васька?». Как дворовой собачке дядя Федя ножки отрубил. А коту Ваське глазки выколол. А ловцы стальной петлей Жучку удушили. А дети плакали.

По тем временам на «Ваську» надо было больше храбрости, чем теперь на «Россию». Ибо – о том же. О смертельно больном обществе. Но сделано было не в 1992-м демократическом, а в 1970-м тоталитарном (столетие Ленина).

Плакали дети в кадре. Плакали люди у телевизоров. Писали статьи. Однако…

Тот дядя, что собачке на глазах у детей ножки рубил, если и смотрел это кино, то, конечно, не плакал, а ухмылялся.

А кто плакал – тот и до образцовского фильма ножек не рубил, глазок не выкалывал.

…Подвез меня к Дому кино редакционный шофер с приятелем. Одному двадцать девять, другому тридцать лет. Еле-еле достал я им билеты. И после фильма подумал: вот, поговорим, узнаем мнение народа.

Матерное предстояло обсуждение.

Про Ленина, мать его! Про большевиков, мать их! Про коммунистический рай, мать его! куда провалилась (не вознеслась же!) Россия, которую мы потеряли.

Что прикидываться? Другая лексика не облегчит душу от беспросветной тяжести говорухинского фильма, весом в шестую часть суши, размером в тысячу утопших Атлантид. Тяжелая. Не всплывет.

Вышел, нашел машину. А они уже там. Сидят, курят.

– Ну, что скажете?

– О чем?

– Как о чем?! О фильме!

– А мы не досмотрели, ушли.

– …Давно?

– Давно. Минут десять-пятнадцать поглядели. Скучно. Не люблю я документальное кино, я художественное люблю, а документальное – ну его на…

– А вы? – спрашиваю другого.

– А я есть захотел.

– Что ж, – говорю, – поехали. Хули стоим?

И поехали. А хули стоять?