Читать книгу Президенты RU - Александр Минкин - Страница 24

Под прицельным огнем

В 1941-м Анатолий Папанов воевал в штрафном батальоне. Когда он в 1980-м рассказывал мне о войне, казалось, я всё понимаю. Папанов, вероятно, думал иначе.

Он сказал: «В нашем взводе после первого же боя из сорока пяти человек осталось четырнадцать».

Я кивал: понятно.

Спустя две недели после взрыва в «МК» я научился не вспоминать то, на что смотрел, ожидая «скорую», не в силах ничем помочь[81].

Первые дни – вспоминалось само… Картина внезапно возникала в мозгу, охватывал ужас. Теперь – заперто. Теперь – только по собственной воле.

Кавказские обстрелы забывались гораздо легче, несмотря на количество раненых и трупов.

Папанов тогда сказал: «Самое страшное – прицельный огонь. Мы, штрафники, считали себя в тылу, если пули немцев достигали нас на излете, застревали в шинели, не ранили».

Я спросил: а бомбежка? а пушки?

Папанов объяснил: «Бомбежка, артобстрел – не так страшно. Это – не по тебе, это – вообще. А прицельный огонь – это именно в тебя стреляют. Это – самое страшное».

Я кивал: понятно.

Дима Холодов попал под прицельный огонь. Теперь – понятно.

В 1988-м Егор Яковлев, главред «Московских новостей», ругал какую-то мою заметку, где говорилось, что «они презирают наше мнение». «Кто такие “они”?! – сердился Егор. – Зачем разделять?!»

Тогда у многих появилась надежда на взаимопонимание с властями. Иллюзорная. Несбыточная.

Всю прошлую жизнь мы прожили в СССР – в мире, четко разделенном на «мы» и «они». Не на «соц» и «кап», не по географии, не по национальности. Просто – «мы» и «они». И когда в разговоре с грузинским режиссером Робертом Стуруа или с таджикским актером Хашимом Гадоевым упоминались «они» – ничего никому не надо было объяснять.

Мы не знали, не хотели и не нуждались знать членов Политбюро. Снят? Назначен? Имя министра экономики? Да был ли такой?

Их не было. Их не было вообще. Их дурацкие лозунги про ум, честь и совесть, их дурацкие праздничные призывы крепить вечную дружбу, выполнять решения съезда… Помню, на Арбате меня поразил огромный призыв: «Рабочие и колхозники! Упорным трудом ответим на отеческую заботу партии!» Уж не говоря о том, что партии скорее пристало проявлять материнские, а не отеческие свойства, сама мысль, что на чью-то заботу надо отвечать упорным (очевидно, тяжелым) трудом… Все это существовало параллельно. Мы рассказывали про них анекдоты. Они дергали нас на овощную базу.

«Они» были не только наверху. Существовали другие «они» – гигантский отряд. Другие «они» обвешивали, обсчитывали, хамили в ЖЭКе. Пьяные мясники, утыканные золотом продавщицы, ненавидящие нас за то, что мы позволяем себе смотреть на весы и пытаемся считать в уме.

И те, и другие «они» были хозяевами страны. Настоящими физическими хозяевами. И хозяев этих мы откровенно презирали и часто ненавидели. Совершенно одинаково ненависть перехватывала горло, когда министр закрывал спектакль и когда хамила продавщица.

Чувства эти были абсолютно взаимны. И у них (у министра и продавщицы) было одинаковое презрение к нам, одинаковая ненависть.

Но у нас был свой мир. Повесть Астафьева, фильм Иоселиани, спектакль Эфроса, песня Высоцкого, самиздат, где за много лет до всякой свободы мы прочли Солженицына, Бродского, Набокова.

Разделение шло именно по этой границе. Не по образованию, не по профессии. Встречались удивительно душевные таксисты, а один заводской работяга собрал такую коллекцию оперных пластинок, стал таким знатоком, что знаменитые теноры Ла Скалы посылали ему свои записи и ждали отзыва. И точно так же встречались учителя-садисты, кандидаты и доктора наук, поражающие низостью и скотством.

Власть была у них. Дух – у нас.

В сфере духа «они» не существовали. И вторгнуться к нам не могли. Потому что ни черта не понимали.

А мы ни черта не понимали в политике. И нам казалось: если каким-то чудом (всерьез никто в это не верил и дожить не рассчитывал), если чудом исчезнет удавка КГБ – КПСС, то настанет невообразимо прекрасная, изумительная жизнь. Та, о которой именно этими словами мечтал чеховский полковник Вершинин, относя, однако, исполнение мечты на «двести – триста» лет. Тоже, значит, не надеясь дожить.

И никто из нас не предполагал, что возможность для нас писать что угодно придет одновременно с возможностью для «них» воровать сколько угодно.

Опасения были. Смутные опасения, которые выражались то фильмом «Покаяние», то требованием суда над КПСС. Помните, в начале перестройки (а началась она не в 1985-м с антиалкоголизма, но в 1987-м с гласности) эти идеи не вызывали сомнений.

Так недавно, всего лишь семь лет назад, необходимость «денацификации» не вызывала сомнений. Перед глазами постоянно был пример Германии, где после краха гитлеровского режима ни один функционер НСДАП, ни один эсэсовец не имел шанса получить государственный пост[82].

Почему все вроде бы забыли такие простые, понятные вещи? Потому что «они» оказались умнее.

Нас обманули. Нас пригласили «туда», нас «туда» впустили. Дали гласность, дали стать депутатами СССР. Устроили так, что мы сочли эту власть своей.

И перестали отделять «мы» от «они».

Нам казалось, что мы отвоевываем все больше и больше. А мы погружались все глубже и глубже.

Мы разучились различать.

И вот жуткий мальчик, всю прошлую жизнь зарабатывавший научным коммунизмом (т. е. беспросветной ложью, т. е. наперсточник), стал вождем демократов[83]. И в соратниках у него теперь настоящие наперсточники.

Это результат.

Мы кинулись «туда», во власть, в политику, а там нужны совсем другие таланты.

Мы не убрали прежних хозяев жизни (не в лагеря, упаси боже, всего лишь от власти). Мы стали играть вместе с ними.

С профессионалами и на чужом поле.

Мы дали коммунистам провести суд над КПСС. Даже попытка сделать самому себе пересадку сердца была бы не столь абсурдна, не столь обречена.

Нам обещали создать класс собственников, а создали класс преступников.

И ничего другого они создать не могли, ибо лгали всю прошлую жизнь.

Прошлая жизнь была в меру жестока и в меру снисходительна. Она всех обязывала врать и всем разрешала воровать (тащить с завода, калымить, халтурить, приписывать).

В этом смысле было настоящее гражданское согласие. Эпоха террора всех запугала, кого не убила. Гнилая эпоха отравила всех, всех замазала. В результате двадцати лет брежневского насильственного разврата образовалось население, профессионально умеющее врать, увиливать и обходить законы.

И вот нам дали свободу. И захотелось правового государства. А какое может быть правовое государство, если нет законопослушного населения.

Убийство честного бедного журналиста и избрание жулика Мавроди в законодатели – вот реальность.

Исчезновение демократических движений и партий (от Демсоюза осталась только вождица, мечтающая умереть в тюрьме) точно совпадает с ростом фашистских рядов.

Читать «Новый мир» некогда, а «Правду Жириновского» не хочется.

Оставим иллюзии. Время решительных изменений упущено безвозвратно. Сегодня демократам не собрать и пятой доли тех, кто выходил на митинги в 1989-м, 1990-м.

Мы упустили свободу, потому что не завоевали ее сами, а получили «от них». Дарованную свободу можно отнимать, а правила ее менять по сто раз в год. Последний «решительный» шанс упущен был после победы в августе 1991-го.

Теперь остались незначительные «постепенные» шансы. Если будут выборы. И если за оставшееся до выборов время мы убедим тридцать миллионов в своей правоте…[84]

А пока мы наблюдаем телодвижения власти. Еще недавно, когда там меняли министров, госсекретарей и даже премьеров, мы глубокомысленно рассуждали: пойдет ли это на пользу России? улучшит ли экономику?

Иллюзии кончились. Теперь эти телодвижения истолковываются по-бытовому просто: это их, властителей, борьба за собственное богатство, могущество, благополучие.

Мы утратили доверие к ним, ибо поняли их простую систему.

Это примерно так, как на смену системе Птолемея пришла система Джордано Бруно.

По Птолемею, планеты описывали в космосе чрезвычайно сложные петли, подчиняясь Божественной воле. По Бруно, планеты делают простые круги, подчиняясь просто закону тяготения.

Простота движений и отсутствие Высших Мотивов показались столь обидны, что Бруно попал под прицельный огонь. Его сожгли.