Читать книгу Президенты RU - Александр Минкин - Страница 4

В тот вечер в Доме кинематографистов нам показали документальный фильм «Дембель-91». У слова «документальный» оказался тяжелый криминальный смысл. В самый раз на несколько лет строгого режима.

«Дембель» снимали в двух местах нашей Родины. В парке культуры и в казарме. В столице нашей Родины, в ЦПКиО имени Горького. И в ордена Ленина Забайкальском военном округе.

В парке – праздник. Лихая морская пехота. Тельняшка в обтяжку, берет вертикально сидит на затылке (чудом? на заколках? – вечная загадка).

Немногие облапили подруг. Но в большинстве это мальчишник. Широкие груди, мощные бицепсы. Обученные, гордые, годные к строевой, гаранты победы. Все веселые, потные, все под газом. Их лучше не задевать, они только и ждут, чтоб на кого-нибудь обидеться. Из репродукторов льются бодрые песни.

Праздник снимали минут двадцать. Может, сорок.

Казарму снимали полтора года.

Будни – дело долгое.

За долгие месяцы личный состав привык к кинокамере. Перестал ее замечать. Перестал стесняться. И тогда камера увидела то, что некоторые маршалы считают вымыслом и клеветой, но от чего некоторые рядовые вешаются. Камера увидела «дедовщину»[5].

– Упор лежа принять! Встать! Упор лежа принять! Встать! Упорлежапринять! Встать! Воздух! (Надо упасть ничком, головой влево – там, видимо, взорвалась атомная бомба, хотя всё это происходит в коридоре, где слева – сортир.) Встать! Вспышка справа! Встать! Упорлежапринять! Встать! Воздух!

Всё это делается стремительно, а продолжается бесконечно. Ночь. Все спят. «Дедушка» воспитывает салагу. Кому не спится в ночь глухую? Спит ли мама салаги? Наверное, нет. В Забайкалье – ночь. В Москве – вечер. Мама сидит перед телевизором, смотрит парламентские дебаты о правовом государстве, о необходимости защитить Советскую армию от желтой (теперь не говорят «антисоветской») прессы.

Кино. Первый год

Исполнение священного долга перед Родиной начинается не с частного – начинается с государственного унижения. Новобранцев стригут наголо. Может, так и надо. Бог его знает. Может, нет другого средства от вшей. Но зачем так грубо? Зачем такая тупая, рвущая волосы машинка? Ручная, допотопная. Нигде в мире таких не осталось. Мы бережем, в музей не сдаем. Все лучшее – детям. Ладно, машинка – дрянь, но зачем процедура эта идет с насмешкой, с издевкой, с тычком, с пинком, с матерком? Верно, чтоб стал мужчиной. Другого ответа искал – не нашел.

В кадре мелькнули проводы. Одна плачущая мать, другая… Родина-мать зовет, а родная мать плачет. Плачут ли французские, шведские, немецкие матери, провожая сыновей в армию? Интересно бы знать.

Новобранцы летят в самолете. «Высота десять тысяч метров. Температура за бортом минус 50 °C». Летят туда, где эта температура зимой спускается из стратосферы к людям.

Прилетели. При Николае I – Читинский острог. Теперь – ордена Ленина Забайк. воен. окр. С кем тут воевать? Соседей двое – выбор невелик[6].

Но роте не до противника. Дизентерия то ли началась, то ли вот-вот начнется. Роте раздают газеты. Рота, спустив штаны, сидит орлом вдоль опушки. Каждый орел – над своей газетой. Названия упустил разглядеть, но вряд ли «Литературка»[7]. Звучит команда (здесь и далее мат опускаю):

– Пока последний не посрёт – рота будет сидеть!

У «последнего» глаза на лоб лезут от стараний. А как же? Ведь всю роту держит над газетами с дерьмом (вот уж впрямь желтая пресса, прости господи). А издевательства «последнему» гарантированы. Спасибо, если не побьют.

Здоровье – важно. Здоровье армии – очень важно. Анализы необходимы. Но почему на каждом шагу надо топтать мальчишек? Вероятно, многие впервые в жизни оправляются публично. Коллективно-ответственно. По знаменитой формуле: один за всех – все за одного!

Вам неприятно читать? Братья и сестры! Дорогие мои! Мы выдержали жизнь – ужели не выдержим кино?

Казарма – кривые окна. Сортир – кривая плитка. Серость. Убожество. Разруха. Солдаты и офицеры живут не замечая. В задачках по геометрии это называется «дано». Дано – и всё тут. А что «требуется доказать»?

Столовая во дворе. Столы, лавки, ложки, миски, колючая проволока… Стоп! Камера киношников уже привыкла к пейзажу ордена Ленина Забайкальскому: скользит по баракам, по колючке – не замечает. Камеру интересует «розлив» супа. Но мой взгляд напоролся на колючую проволоку, повис на ней.

Зачем, Господи? Кого от кого отгородили колючкой в ордена Лен. и т. д.? Столовую от барака? Я не против, но хотелось бы понять смысл. Пытаюсь вспомнить план Освенцима, пейзажи «Архипелага» – нет, вроде бы там только по периметру.

…Надо ли так далеко летать – в Читинский острог. Недавно гулял со своей собакой и с чужой француженкой по дворам Преображенки. Вдруг француженка ахнула, закричала: “La terreur! La terreur!” («Ужас! Ужас!») Гляжу – газончик огорожен колючей проволокой. Люди идут, детки играют – никто не видит. И я не замечал. Да, говорю, плохо, ржавая, ребенок поцарапается – столбняк подцепит. А француженка меня не поняла. Ее не ржавчина ужаснула, оказывается[8].

Теперь думаю – всё к лучшему. Вырастут детки на Преображенке – легче перенесут Забайкальский острог.

Хватит ужасов. Давайте посмеемся. В 1981 году я поехал выступать в Киров. Вечером во Дворце Политпросвещения просвещал кировскую элиту насчет театра абсурда[9]. Черт меня дернул. «Для примера, – говорю, – вообразите: иду сегодня впервые в жизни по вашему городу, на всех витринах огромными буквами МЯСО МАСЛО МОЛОКО СЫРЫ КОЛБАСЫ, а ведь все знают, что ничего этого нет – одно пшено, но идут вятичи спокойно, кирпичом по издевательским надписям не шарахают; чем не театр абсурда?» Просыпаюсь ужасно рано от телефонного звонка: «Ваши лекции отменяются, быстренько сдайте номер, внизу машина, у шофера билет на самолет». Выслали из Вятки в полчаса. А куда? В Москву, где эти надписи тогда соответствовали. Спасибо, не в психушку.

Казарма. Вечер. Москвич-салага наговаривает звуковое письмо маме в Москву. Слова говорит хорошие, голос добрый, неторопливый. На трудности – парень крепкий – не жалуется. Жалуется немножко на тупость бамбуков, урюков. Тормозят урюки успехи роты. Мама посочувствует.

Поле. На поле танки. Хриплый монотонный радиоголос капитана:

– Пятый, вперед!.. Пятый, вперед!.. Пятый, вперед!.. (Мат опускаю.) Пятая машина, вперед!.. Пятый, вперед!!!

Но танки наши не быстры. Все боевые машины стоят. Вот, слава богу, одна случайно поехала. Кажется, совсем не пятая.

Казарма. Капитан в ярости, в бешенстве:

– Ты слышал мою команду?! Слышал?!

Перепуганный парень – будущий механик-водитель – бестолково таращится, мотает головой: «Не-а».

– Не-а, не-а! А ты эту ху-ню подключил?!!

Спасибо, не ударил. Только со злобой дернул капитан солдатика за какую-то тянущуюся от шлема штучку. Теперь парень запомнит, как она называется, и сам не забудет подключить, и другим про эту ху-ню объяснит.

Святая воинская присяга в Забайкалье. Чудовищные ошибки, немыслимые ударения, некоторые слова совершенно нельзя понять. Это не акцент. Это механически заученные звуки незнакомого языка. Это присягает урюк.

Слышишь и понимаешь: парень впервые в жизни говорит по-русски. (Опускаемые в этих заметках слова он, конечно, уже знает. Но ведь они не русские. Мат – это скорее международный код, передающий не столько информацию, сколько эмоцию.)

– Кыланюз ны пыщыдыт…

Это он клянется отдать жизнь за Отечество. Над ним можно поиздеваться. А можно – пожалеть.

Но стоит подумать не только об урюке, но и об армии.

Давайте спросим психологов: чувствует ли человек хоть какую-то ответственность – не говоря уж о священном долге – за клятву, произнесенную на чужом языке? Давайте спросим: не стал ли за месяцы унижений этот чужой язык – язык клятвы – языком врага? Давайте спросим урюков и бамбуков: как они называют нас на своем языке? (Я спрашивал – не сказали.)

Давайте подумаем: почему литовец, узбек, армянин должны на русском языке клясться отдать жизнь за Родину? Сколько стоит такая клятва? Думаете – ломаный грош? Нет – миллиарды.

Призыв провалился весной, провалился осенью и, если дело у нас обойдется без Пиночета, провалится и будущей весной. Кто тогда будет подключать ху-ню, чтоб услышать: «Пятый, вперед!»?

Христианин, поклявшийся на Библии (даже вынужденно – скажем, по требованию судьи), вероятно, ощущает долг. Но представьте: православного заставили клясться на Талмуде или Коране. Армия едина, и Бог един. Но захочет ли русский перекреститься на синагогу?

Русский – государственный. Русский – язык межнационального общения. Единая армия для защиты единого Союза и т. д. – всё верно. Но от кого?

Даже сумасшедший Хусейн кинулся на жирный Кувейт. Кто кинется на нас – нищих? На наши убогие заводы по производству брака, на нашу переотравленную землю? Шведский захватчик через литовскую брешь? Шведский солдат, чья казарма больше похожа на гостиницу ЦК КПСС, чем на нашу казарму?

Господин Коль?[10] Погонит в Германию? Захватит Чернобыль? Что вывезет? Всё, что годится, вывозим сами. И рабсилу не надо угонять – сама рвется, сама за билет платит и с готовностью переплачивает – только пусти.

Японцы? Захватят Дальний Восток? Разрушат церкви? (Сколько сами разрушили – никакие гитлеры не побьют рекорд.) Начнут насиловать? Ой, вряд ли. И зачем насиловать? Кто-нибудь видел, чтоб девушка сопротивлялась иностранцу?

От кого защищать должен урюк? Кто его бил, грабил, унижал?

А главный вопрос: кого защищать собирается наша армия? Солдатским матерям – и русским, и узбекским – не вижу угрозы.

Начальников? Но в присяге не говорится, чтоб за… (На этом месте я усомнился, немедленно позвонил сыну – он «дембель-86»: ну-ка, говорю, произнеси присягу. Он начал и на первой же фразе сбился. – Не могу, забыл. – Вспомни! – Он пыхтел, пыхтел – никак. А ведь на родном присягал, не на чужом.) Так вот, в присяге не говорится, чтоб за начальников умирать (что мы, кстати, и делаем; и в мирное время больше, чем за войну). В присяге говорится: защищать Родину. Хорошо. Только давайте разберемся – кто ей враг.

Кино. Второй год

Казарма. Наш рядовой, которого стригли, которого гоняли, который маме на бамбуков жаловался, стал сержантом. Теперь сам гоняет.

– Отбой! (Стремительно разделись, кинулись в койки.) Газы! (Надели противогазы.) Подъем! (Вскочили, построились.) Отбой! (По койкам.) Подъем! Отбой! Подъем! Отбой!..

Все это делается стремительно, а продолжается бесконечно. В противогазах. Кто-то задыхается. Лица не видно. Рожа с хоботом. Нехай задыхается. Небось не помрет.

Устал гонять. Смиловался. Лежат мальчики под одеялами. Слава богу, без противогазов. Укрылись – лиц не видно. Заснуть хотят или поплакать?

Сидит на табуретке умаявшийся «дедушка»-наставник, опечаленный их нерасторопностью, и грустно, с обидой, человечно, негромко:

– Изверги. Пидарасы. Кто меня отнесет спать?

В кадре «гоняют» минуту. В съемке – полчаса. В армии – два года. В СССР – всю жизнь.

Спокойной ночи.

А капитан (пятый, вперед!), гляди-ка: уже майор! Лицо ласковое – отец солдатам. Говорит о духовности, о священном долге, о незабываемом светлом дне присяги:

– Вы будете ее помнить всю жизнь!

Интересно, верят ли мальчишки, обязанные слушать и не возражать, – верят ли они в его искренность? Я бы поверил, если бы не ужасное косноязычие, с коим идейный майор выталкивает изо рта заученные слова. Что ж это у него с русским языком? И ведь не урюк, кажется.

Казарма. Вечер. Наш дедушка опять маме звуковое письмо наговаривает. Рассказывает, как заботится о молодых, воспитывает их, как вчера ночью подняли по тревоге, раздали оружие, повели к самолету, но в последний момент, уже на трапе, его и еще кого-то оставили, а друзья полетели воевать, а он не полетел воевать в Карабах, а жаль – такой шанс отстрелять партию этих гадов… (По интонации ясно: речь не о политической партии, а просто о большом количестве людей – как, скажем, партия товара.)

Тишина в казарме. Мертвая тишина в Белом зале Дома кино. Такого искреннего текста здесь еще не слышали.

Потерпите, сейчас вернемся в Парк культуры. Только еще одно фото на экране – парень, повесившийся на седьмом месяце службы. Вторично мелькают начальные кадры. Мы видим: вот его провожают, вот стригут «под ноль». Теперь (зная!) кажется, что еще тогда, весной 1989-го, по слегка печальному лицу было видно – не выдержит. Ну да что говорить!..

Конец! ЦПКиО имени Горького. Веселые. В тельняшках, в беретах. Здоровые. Малость грубоватые, слегка поддатые. Музыка гремит. Тени удлиняются. Чем кончится праздник, когда солнце зайдет, а газу добавится? Подерутся между собой? Или кто-то из прохожих, сам того не зная, «обидит» и тем даст молодым мужикам вожделенный долгожданный повод…

Театр

Кино кончилось. Зажегся свет. Начался спектакль. Чем театр отличается от кино? В театре артисты живые. Они приехали к нам в Дом кино, в город-герой Москву, – артисты ордена Ленина Заб. в. о. Только что мы видели на экране, как этих мальчишек мордовали. Видели, как они, став «дедушками», сами стали мордовать. Только что он грустил – «изверги, пидарасы, кто меня отнесет спать?». Только что огорчался в письме к маме, что упустил «шанс перестрелять партию этих гадов».

И вот он перед нами во плоти – скромный, аккуратный, взволнованный блондин. Он в форме. Он дембель-91, ему еще служить полгода. Он делится секретами актерского мастерства. Пытается рассказать, что фильм «не совсем документальный». Мол, «играли» по просьбе режиссера. Особенно уличающе сержант упирает на слово «монтаж», думая, очевидно, что это слово – антоним документальности. Но монтаж – бог с ним. Мыто понимаем, что снимают год, а смотришь час.

Вот насчет «играли» – интересно. Если так – эти ребята гениальные актеры. Но спокойно, еще не завтра Шварценеггер и Сталлоне потеряют работу. Спектакль в Доме кино выходит за рамки искусства, ситуация криминальная. В зале группа преступников. Какая? – вот вопрос.

Если кино документальное – значит, герои фильма многократно совершали воинские преступления. «Дедовщина» карается по Уголовному кодексу. Их ждет дисбат. И это накануне дембеля, накануне свободы!

Если сцены «дедовщины» разыграны – значит, это не докфильм, а фальшивка, клевета на Советскую армию. Значит, надо судить и карать съемочную группу.

На сцене микрофон, две группы. В зале публика.

Киношники. Не судите слишком строго этих ребят; мы выбрали для съемок лучшую, образцово-показательную воинскую часть; в фильм включили только самые безобидные эпизоды; слишком черное мы даже не снимали; дело не в сержанте, а в системе.

Военные. Фильм – фальшивка, в армии всё не так, «дедовщина» исчезла, приезжайте – увидите (в последнее – верю. Если приедем, мордобоя нам не покажут), всё изменилось (в это верится с трудом. С чего вдруг?).

Из орд. Лен. Заб. привезли на премьеру трех сержантов. Героев документального фильма? Артистов? С ними прибыл полковник – начальник политотдела дивизии. Полковник-режиссер наклонялся к уху очередного парня, и тот покорно шел к микрофону, бесцветным голосом бубнил «не совсем документально», «монтаж», «играли». Один тезисы полковника на ладошке записал. Как школьник, подглядывал в шпаргалку. Не стоит придираться, уличать во лжи – парни спасали не столько честь мундира орд. Лен. Заб., сколько свою свободу.

Давайте оставим их всех в покое – киношников-клеветников и парней в форме, которых не хочется называть садистами (а были в зале и матери солдат, погибших в армии, повесившихся, – их речи лучше не вспоминать). Оставим это. Лучше еще раз подумаем об армии.

Школа

До зевоты надоели статьи о «дедовщине», теледебаты, письма о «дедовщине»: безобразие! уродливое явление! прикажите покончить с «дедовщиной», маршал Язов![11] издайте указ, товарищ президент![12]

Сколько можно называть «дедовщину» уродством? – то есть отклонением от нормы. То, что происходит бесконечно и повсеместно, – норма. Урод – тот, кто вешается от нормы.

Покончившие с собой тоже полезны и необходимы. Они – пример для неподражания. Вот что будет с тобой, парень, если окажешься хлюпиком, станешь плакать и страдать.

Научись не страдать – не повесишься.

Не страдаешь – живешь.

Не страдаешь сам – не будет жалости к другому.

«Дедовщина» – уродливое явление? Отклонение? Армия – норма. И «дед» – норма. Отклонившиеся вешаются, уроды. Норма живет и побеждает.

Полковник-начполит тоже вышел к микрофону:

– Не готова современная молодежь к армии. Дорогие родители (смотрел он в этот момент своей речи на матерей, потерявших сыновей), дорогие родители, надо ребят получше готовить!

Разве? Разве не готовы? Если вешается в этом аду один из десяти тысяч – значит, наши мальчики готовы к нашей армии на 99,99 %.

Ничего случайного в «дедовщине» нет. Она – в нынешней обстановке – необходимейший элемент армии. Внешнего врага нет. Внутреннего – всё больше. Бить своих надо не только уметь, но и мочь.

Новобранца унижают, оскорбляют, бьют. Или привыкаешь, или вешаешься. Большинство привыкает. Перестают плакать, перестают замечать. Отучаясь чувствовать оскорбление – а тренируют бесчувствие в яслях, в детсаду, в школе, а у многих и дома, – научаешься спокойно (нормально) оскорблять. Став «дедом», оскорбляешь и бьешь спокойно.

Сперва делают бесчувственным к собственному унижению, потом стимулируют унижать и бить. Потом человек готов для сапёрных лопаток[13], для стрельбы разрывными по гражданскому населению – дайте только шанс.

Нашей власти нужна такая школа. Без «дедовщины», не отбив у человека человеческое, не заставишь выполнять бесчеловечные приказы.

Внутренний враг – не оккупант, не жег твою хату. Для выполнения некоторых приказов мало иметь в руках автомат или лопатку. Надо иметь еще и заряд ненависти. Где ее взять? Ее выдают новобранцу, его заряжают. А обратить ненависть в нужную сторону, в сторону «гадов» – пустяк.

Артема Боровика в американской армии шокировал плакат «Убей советского!» (или коммуниста – не помню). Без заряда ненависти нет солдата.

Иные страны набирали наемников, безжалостных к коренному населению. Отечество располагало казаками, ненавидящими москалей, и без угрызений совести полосовали всадники студентов и пролетариев на питерских мостовых.

Для того и везут парней далеко от дома. Потому и требуют республики, чтоб служили солдаты в родных местах[14].

Майор молодец. Он заряжающий. Зарядил в учебке и отправил, а двух-трех пригрел – отец родной – и внушил: знай мою доброту.

И не удивлюсь, если пригретые полюбили его. Искалеченные души способны искренне лизать бьющую руку.

«Дедовщина» сохраняет боевой дух. Чем иначе его добыть? Косноязычными рассказами о врагах социализьма? Вдохновляя пацанов идеями Ленина? После Афгана этот поезд ушел и не вернется.

Передовые умы – либералы, межрегионалы[15] – призывают к военной реформе. Мол, профессиональная армия нужна. И деньги подсчитали – кажись, наскребем.

Братья и сестры, зачем вам профессиональная армия? что будете с ней делать? какие задачи решать? Профессиональная армия – это мощная техника, авианосцы, ракеты, компьютеры. Против демонстрантов оно как-то слишком. В нестабильной, раздираемой конфликтами стране нам только мощной профессиональной армии не хватало! Может, мы только потому и живы, что наша армия – плоть от плоти нашего народа (советского). Такая же халтурщица и бракодел с раздутым до полной неподвижности генералитетом.

Да разве в деньгах и технике дело? Чтобы создать такую армию, о которой грезят наяву некоторые депутаты, не с сержантов надо начинать. И не с генералов. С яслей. С роддомов. С воспитательниц в яслях… Эх, да что говорить!

…На премьеру в Дом кино из орд. Лен. Забайкальского военного округа доставили и майора. Того самого «пятый, вперед!». Если и он «играл» – продать майора в Голливуд. Майор там самого Марлона Брандо затопчет.

Полковник-умница посылал к микрофону сержантов. А майор сидел стиснув зубы. Ни звука. Вот кто попал! Вот кто вляпался с этим кино по самое не могу.

Матери погибших готовы были растерзать мальчишек-сержантов. Что они сделали бы с майором – страшно подумать. Он и не лез вперед, хоронился за спинами. Даже мне – журналисту – побоялся отвечать.

– Грозят ли сержантам наказания? – спросил я полковника.

– Уверяю вас, никакие наказания их не ждут.

– Грозит ли что-либо майору?

– М-м-м… – Полковник избежал ответа.

Берегите майора, полковник. Теперь майор ученый, теперь он самый надежный майор в танковых войсках, и заряд его огромен. Он никогда не заговорит с прессой – разве что высунувшись по пояс из башни, через мегафон, направленный туда же, куда смотрит хобот орудия.

Мы стоим на площади. На нас смотрят глаза майора, глаза стволов и бельмо мегафона.

P.S. Написал в октябре 1990-го. Коротич не разрешил публикацию. Текст лежал, ждал случая. Когда Коротич уехал в Америку (в командировку), заметку поставили в номер. Он уже был в типографии, когда танки пошли на телецентр в Вильнюсе. Журнал с «Броней» вышел через три дня. Читатели были уверены, что написано «в связи с событиями». Тогда весь мир был шокирован: Горбачев – и танки?!