Читать книгу Амурский ангел. приключенческий роман - Александр Никонов - Страница 10

Прошло две недели, как Лукерья жила вместе с дедом Устином в тайге. Она уже догадалась, с какой целью её привезли на заимку, когда в первые дни после разных отваров и травяных шариков, которыми потчевал прадед, её постоянно клонило в сон и тошнило. В одно утро она проснулась и увидела, что лежит в избе одна. Она долго наблюдала, как сумрачная синь в избе постепенно сменяется голубизной, затем светло-зелёным светом, отражённым от травы и деревьев, а потом светло-жёлтым цветом дня.

Деда долго не было. Она вздохнула и села на край дощатой лежанки. Луша почувствовала, как по всему телу разливается слабость, голова кружится, а её даже в сидячем положении слегка покачивает. Но, что порадовало Лукерью – на этот раз её не тошнило. Она улыбнулась бледными губами и подумала, что всё не так уж и плохо. На столе она увидела миску, прикрытую полотенцем, чайник, хлеб в целлофановом пакете, но есть совершенно не хотелось. Девушка встала, посмотрела себя в зеркало и ужаснулась: одета она была в те же джинсы и серую водолазку, которые одела ещё дома: она почувствовала, что от неё неприятно пахнет прокисшим потом и чем-то ещё сладковато-приторным Её передёрнуло от омерзения к самой себе. Захотелось сразу же пойти в ванную, встать под душ и смыть всю эту грязь. Только где взять ванную в этой глухой тайге. Она про себя усмехнулась, подумав: «Докатилась, девушка, живешь в лесу, как дикарка, и нет никого рядом: ни родных, ни друзей».

Но ей в этот момент почему-то и не хотелось в город с его цивилизованными благами, с надоевшими тусовками и друзьями. Единственное, что ей сейчас хотелось, так это помыться, почувствовать себя чистой и посвежевшей. Ладно, хватит нежиться! Луша решительно направилась к выходу, её слегка качнуло, но она сделал шаг, ещё один – ничего, передвигаться может, значит, всё будет в порядке. Она нашла в вещмешке свои трусики, бюзик, мыло, полотенце, зубную щётку с пастой и вышла из избы. Снаружи было безветренно, свежо после ночи, но тепло – разгулявшееся солнце уже нагревало землю, калило лицо и спину, когда девушка спустилась к речке.

Луша нашла небольшую песчаную заводь, огороженную старым высоким ржавым камышом, среди которой из воды уже пробивалась тёмно-зелёная поросль. Она огляделась, словно ища посторонние взгляды, и усмехнулась, подумав: «Ну, кто здесь тебя увидит, девушка. Разве что птички да рыбки». Она быстро разделась, вошла по пояс в воду, не забыв прихватить вехотку и мыло. Вода была прохладной, особенно внизу, у самых ступней, но терпимой. Она быстро окунулась с головой в воду и стала намыливать волосы. Затем мыльной вехоткой натерла тело и снова окунулась с головой. Не выходя из воды, отжала мокрые волосы. В этот момент камыш зашелестел, раздвинулся. Луша увидела, как от камышей пошла волна, а затем что-то тёмное и длинное выпрыгнуло из воды и шлёпнулось обратно. От испуга девушки прикрыла свои груди руками и, не сдержавшись, закричала:

– Ой, мамочка! Кто это?

Лишь мгновение спустя она поняла, что это метнулась испуганная рыба, и звонко рассмеялась, приговаривая:

– Вот дурища, напугалась! Кого напугалась – простую рыбину. Ой, вот смеху-то будет, если кому рассказать.

И тут она услышала голос деда Устина:

– А ты никому и не рассказывай, а то и взаправду засмеют.

– Ой, дедуша, это ты. Ты отвернись, пожалста.

– Эт почему же? Я уж давненько за тобой наблюдаю да караулю на всякий случай, чтоб тебя не украл кто.

– А я тебя не видела, дедуша.

– На то я и егерь, чтоб меня никто не видел, а я всё примечать должен. Вылезай скореича, хватит баниться, а то совсем засинела да запуперила. Ещё не хватало мне от простуды тебя лечить. Ещё подхватишь горлодавку, а то и калекой совсем останешься. Тогда твои родители со свету меня сживут, скажут – не уберёг дитё.

– Дедуш, ну отвернись, – жалобно упрашивала Лукерья.

– Да я и не смотрю совсем, что у тебя выглядывать-то, так, мослы одни.

Увидев, что дед, приподняв бороду, смотрит в сторону, Луша выбежала на берег и стала одеваться. А этим временем дед Устин рассуждал:

– Что сейчас за форс пошёл, все девки как есть лядащие, квелые, невладущие, ровно с каторги. В наши времена на девке было что посмотреть: круглая, всё при ней, а оденется, так выпират всё, сразу видать – в соку, самый сбор.

– Дедуша, разве дело в фигуре. А если она стерва какая.

– Это правда, и в мою молодость всякие бабы были: и межедворки, которы и минуту дома не посидят, и родёхи, которы в подоле принесут, и съедуньи, которы пилят-пилят и до того допилят мужика, что тот в сухоту входил.

– Странно ты как-то говоришь, дедуша, не по-современному, – сказала Лукерья, – межедворки, родёхи, съедуньи.

– А как же мне ещё говорить-то. Как родители научили, так и говорю. Если в наши года говорили скупеда, алашный, так это значило жадный. – Тут дед Устин словно спохватился. – А ты ела ли чего? Я там тебе в хлебанке картохи печёной оставил.

– Да я пока не хочу, дедуша.

– Не хочешь, ну, и ладно. Пойдём-ка в избу. Я вот проголодался, да и тебе голодашки-то принимать хватит.

Пока поднимались к зимовью по косогору, Луша молчала, а потом неожиданно спросила:

– Дедуш, а вы с родителями специально меня в тайгу увезли?

– А ты как думашь. – Дед отчего-то пожевал губами, отчего его борода запрыгала. – Негоже человека в беде оставлять. Вот мы и придумали тебя сонью напоить да сюда отвезти. – Дед Устин остановился. – Аль тебе здесь плохо, не ндравится?

Лукерья оглядела окрестности и ответила:

– Да нет, здесь хорошо: чисто, тихо, свежо, раздольно. – После паузы: – А чем это ты меня поил всё, дедуша?

– Да чем: травками разными. Оне ведь всякую грязь да заразу из организму вытягивают, вроде бы очищают его. А тебе, донюшка, вот что скажу: впредь всякую дрянь не потребляй и барахлявых людей не слушай. Живи своим умом. А то сейчас столько хвостобойников в миру развелось: они, вроде, тебе помогают, а сами за счёт этого наживаются. Тоже мне, угодники. И про заразу эту, наркотики, и думать позабудь. Ты погляди, как интересно и простовольно жить и без этой дряни. Ну, ладно про это. Егеньки, как ты отощала! – вскрикнул дед Устин. – Пойдём-ка, девчуша, утревать.

– Дедуша, я не хочу, – взмолилась Лукерья. – Я боюсь, меня снова тошнить будет.

– Не бойся, больше не будет, – успокоил дед Устин.

* * *

Постепенно Лукерья привыкала к жизни в тайге. Сначала ей было одиноко, когда дед Устин отлучался на обходы своих владений, и она слонялась по двору зимовья, не зная, куда себя деть. Первые дни убиралась в избе: мыла полы, собирала со стен паутину, стирала бельё, по просьбе деда наносила глины для ремонта печи, перебрала все припасы в кладовке. Но ведь каждое дело когда-нибудь заканчивается.

Жизнь в тайге Лукерье казалась уютной, тихой, безопасной, даже идиллической. Первые страхи, что на неё нападёт какой-нибудь зверь – медведь или волки, – постепенно проходили. Лишь один раз она видела лося-сохача, который пришёл к зимовью и стал глодать кору с приготовленных дедом осиновых жердей для заплота. Они с интересом наблюдали друг за другом – человек и зверь. Девушка смотрела, как лось пытался дотянуться мордой до жердей через заплот, цеплялся за него ветвистыми рогами, недовольно тряс головой и фыркал, копал передними копытами землю и трубно ревел. А лось сторожко глядел на девушку и, видя, что она не подаёт никаких признаков опасности, становился всё более нахальным. Он разнёс бы изгородь, если бы девушка не схватила пустое ведро и не застучала по нему палкой. Лось от неожиданности отпрыгнул в сторону, удивлённо и даже обиженно посмотрел на Лукерью, подняв морду, грозно протрубил и скрылся в густых зарослях.

Иногда девушка ходила на речку, вытаскивала из вентеря или корчаги рыбу, что-то оставляла на уху и жарёху, а остальное клала в бочку с соляным раствором, не забывая при этом вытаскивать просолённую рыбу и вывешивать её для вяления. Дед предупреждал, что рыбу из снастей надо вынимать каждый день, пока она живая. Как-то Лукерья забыла это сделать, а когда на следующее утро подняла вентерь, то увидела лишь обглоданные рыбьи скелеты и порванные ячеи – постарались прожорливые щуки.

Однажды с утра Лукерье захотелось пойти в лес. Ей казалось это вполне безопасным. Тропинок в тайге, как известно, нет, это не городской парк или пригородный лес, где вокруг каждого ствола дерева можно увидеть человеческий след. Сначала девушка пошла вдоль берега речки, потом поднялась по сопочной щеке, продираясь сквозь заросли долгишника и ерника до высокоствольных кедрачей. Добралась до открытого места, обернулась, чтобы просто постоять, перевести дух и полюбоваться пейзажем. Боженька, как красиво: вот падь и ельнишник между сопок, где протекает речка, по берегам видны забоки и заводи, называемые по-местному курьями. Заросшие молодым камышом и освещенные солнцем, они напоминали драгоценные малахитовые и изумрудные ожерелья, оставленные неизвестной красавицей на берегах. Склоны сопок, заросшие кустарником и лесом, светились необыкновенным нежным, почти голубым светом, а верхушки хвойника – восковым налётом молодого цвета. Ещё дальше, в распадке, голубело озеро. За озером высилась остроконечная сопка, вершина которой ещё была покрыта снежной шапкой.

Лукерья вздохнула, улыбнулась и решила пройти в обратную сторону по склону сопки, а затем спуститься к реке. Она считала своё путешествие небольшим и вполне безопасным приключением. Разве можно заблудиться, когда виден главный ориентир – речка, когда ты знаешь, в какой стороне находится дедова заимка, когда с южной стороны светит солнце. Девушка была уверена, что через час-другой она выйдет к избе. Вот небольшой распадок, снова подъём, и ещё небольшая низина. Лукерья стала взбираться на очередную верховинку, но одолеть её не смогла. Камни ускользали из-под ног, осыпались вниз. Луша чертыхнулась, несколько минут посидела на поваленном дереве, подумала и решила возвращаться по старому, знакомому пути. Вот снова небольшой подъём, вот и распадок, так похожий на тот, который она преодолевала с час назад. Речки не видно, но солнце будто бы светит с той же стороны: оно было сначала справа, а сейчас слева. Значит, она идёт правильно. Но почему же попадаются незнакомые камни и новые завалы из леса. Да и стало как будто темнее. Нет, видно, она свернула не в ту сторону. Луша решила вернуться назад, а потом найти тот путь, по которому она пришла сюда: поглядев на пробивающееся сквозь густые кроны деревьев солнце, она повернула назад.

Через полчаса, поняв, что окончательно заблудилась, Лукерья села на обомшелое поваленное дерево и расплакалась. При этом сквозь слёзы она ругала себя самыми распоследними словами, как будто ругала не саму себя, а кого-то другого:

– Дура, самая настоящая дура! И зачем ты только пошла в этот проклятый лес, что тебе на месте не сиделось! Кукуй вот теперь здесь. Слопают тебя волки или косолапый задерёт. И найдут от тебя только косточки. – А темнота сгущалась прямо на глазах, превращаясь в один тёмный клубок. Вся дрожа, в страхе Луша закричала: – Мама, мамочка! Дедуша! Где вы? Эй, кто-нибудь, помогите!

Сколько она так кричала, девушка не помнила. Она вдруг услышала какие-то неясные шорохи, скрип камней под чужими шагами, треск сухих сучьев. В сером свете она не могла рассмотреть, кто это мог быть. Ей стало невероятно страшно, хотелось закричать от ужаса и в то же время она боялась подать голос. Лукерья просто остолбенела. И тут она услышала знакомый голос:

– Зачем кричать, я слышу.

Луша была уверена, что этот голос и спокойный выговор она слышала, но кто именно говорил, она определить не могла.

– Кто это? – почему-то шёпотом спросила она.

Только сейчас она увидела не силуэт, а, скорее, тень человека, которая села на камень. Она что-то сунула в рот и чиркнула спичкой. И только сейчас, когда пламя осветило лицо, Луша бросилась к нему и закричала:

– Дядя Актанка, дядя Актанка!

Егерь спокойно ответил:

– Зачем так кричать, зверей напугаешь.

Так именно и сказал: «напугаешь», а не «распугаешь». Девушку обидело равнодушие охотника, она дрожащим голосом сказала:

– Дядя Актанка, я… я заблудилась. Если б не вы, я бы пропала…

– Человек не может пропасть в тайге, – отвечал егерь. – Тайга ему – родной дом. Зачем ему здесь пропадать.

Иван Актанка был, как всегда, немногословен и хладнокровен. Он выбил из докуренной трубки пепел с огнём, аккуратно затоптал его своими воротяшками, сшитыми из козлиной шкуры, встал и сказал:

– Пошли.

Оказалось, что до дедовой замки было рукой подать, только вернулись они к ней совсем с другой стороны. Дед Устин сидел на крылечке дома и чистил тулку-двустволку. Увидев Ивана и Лукерью, он отложил ружьё в сторону, встал и пошёл навстречу им. Егеря посмотрели друг на друга и ничего не сказали, даже слов приветствий. Казалось, что они поняли друг друга без всяких слов. Внучка бросилась к деду, обняла его и закричала:

– Дедуша, дедушенька, извини меня, прости, пожалста! Я пошла в лес и заблудилась, а дядя Актанка меня нашёл. Прости, прости!

Из глаз её покатились слёзы.

– Ну, будет, будет, – успокаивал дед, гладя её по волосам. – Подумаешь, погуляла немного. Не пропала ведь. Успокойся, девчуша моя хорошая. – Он достал из нагрудного кармашка носовой платок. – На-ка вот тебе носовичок, вытри слёзы-то, а то чай солёный будет. Любишь солёный чай?

Девушка подняла голову, глядя на деда счастливыми глазами:

– Нет, дедуша, я не люблю солёный чай, я люблю чай с твоим мёдом.

– Вот и хорошо, пошли вечерять.

Пока трапезничали и чаёвничали, дед Устин рассуждал:

– Я вот тут тебе, девчуша, свою старую тулку приготовил. Без неё чтоб никуда больше не ходила. Поняла ли? В тайге человеку без оружия нельзя. Мало ли чего может случиться.

А Лукерья сказала с сожалением и глубоким вздохом:

– Я и стрелять-то не умею, боюсь, оно так грохочет. И для чего оно мне. Лучше я никуда ходить не буду. Застрелю ещё кого.

– А к чему зря палить-то, – напутствовал дед. – Упаси боже стрелять в человека или в зверя.

– А если на меня медведь, волк или росомаха нападёт, тогда что?

– Чо да чо! Зверь, он тоже живой, тоже смерти боится и жить хочет. Зазря нападать не станет. Ты в глаза-то ему гляди: если он сам боится, то дай ему уйти, а если нападает, то и этому есть причина – голодный, не в настроении или не ндравится ему что-нибудь.

– Дедуш, ты говоришь о них, как о людях.

– Люди-не люди, а живые существа. Что было бы, если каждый палил направо и налево без разбору, а? Ни одного зверька бы не осталось, и жили б мы тогда не в тайге, а в пустыне. Ружьё-то для чего в тайге нужно: чтобы пугнуть кого, подать сигнал бедствия или, в случае крайней необходимости, оборониться, а не для того, чтобы пулять, куда ни попадя. А как с ним, с ружьём-то, управляться, я тебе покажу. Поняла ли?

– Поняла, дедуша, – покорно ответила правнучка. Немного подумав, добавила: – Только вот не поняла, как я могла заблудиться. Я ж совсем недалеко ушла, по речке и по солнышку ориентировалась. Нас в школе учили, что солнышко всегда на юге, а, значит, на одной стороне.

Дед Устин сдержанно рассмеялся.

– Глупенькая, солнышко тоже живое, оно на месте не стоит. Вот скажи, сколько ты проплутала?

– Не знаю, – пожав плечами, ответила Луша. – Мне казалось, что времени прошло совсем немного: час или два.

– В том-то и беда. Ты проплутала не меньше четырёх часов, как Иван вон говорит. А за это время земля повернулась на целых шестьдесят градусов. Ты бочок-то солнышку подставила да пошла, а того не уразумела, что по другому пути идёшь…

Иван Актанка, поев и попив чаю, опять засунул свою трубку в рот, разжёг её и неподвижным взглядом уставился в ту сторону, откуда на него смотрела вечность. О чём он думал в эти минуты, понять было невозможно. Но одно было ясно, что этот человек и есть частица той самой вечности.

На следующее утро старик растолкал внучку пораньше, когда ещё было темно и, как говаривал дед, черти в кулючки не бьют:

– Вставай-ка, голуба, хватит барничать. Да не вошкайся, до жары поспеть надо.

– Что так рано, дедуша, я спать хочу.

– Сбирайся, сбирайся, за напрыском поедем.

– Напрыск? – удивилась «голуба», – А что это такое?

– А это медок, первый медок так называют. Да не разлеживайся-ка!

– Ой, дедуша, я пчёл боюсь, – заныла девушка.

– А чо их бояться, пчёлки, они добрые. Это люди стервяками становятся, а пчёлки чо: ты их не тронешь, и они тебя не тронут.

Когда побросали в лодку всё необходимое, Луша ещё зевала и всё надеялась, что поход за мёдом дед отменит, но старик деловито уложил всё и сказал:

– Всё, девчуша, запрыгивай, да поплывём.

Уже под вой мотора девушка спросила:

– Далеко нам плыть, дедуша?

– Не, тут, рядом, на болотах, большой кучерган есть. Там живут мои пчёлки.

– А что такое кучерган?

– Ну, остров, значит. Вот пройдём жирун, дохлую воду, а потом по протоке и до кучергана доберёмся. Там страсть как простовольно, пчёлкам самое место: и вода рядом, и медоносу всякого полно, – рассуждал дед Устин. – И поддержиха растёт, и мать-мачеха, черноголова, серпухи, кипрея много…

Лукерья уже не спрашивала, что такое жирун, дохлая вода, речь её прадеда была такой причудливой, непонятной, но она ласкала слух девушки, как прохладный ветерок ласкал её кожу на лице и на руках. И ей было так хорошо, как не было хорошо ещё никогда. И она удивлялась сейчас, почему раньше в её жизни не было таких прекрасных мгновений. А утренняя заря, стыдливо румяная и заспанная, вдруг в одно неуловимое мгновение вспыхнула и превратилась в ослепительный день, когда солнце неожиданно вынырнуло из-за сопки и залило всё вокруг ярчайшим светом. И тут же в ноздри ударили запахи хвои, незнаемых ею цветов, волглости и чего-то ещё неопределяемого.

От восторженного созерцания девушку оторвал лёгкий толчок и тишина, наступившая после заглохшего мотора, которая постепенно стала заполняться шелестом листвы, пением птиц и голосом деда:

– Вот, девчуша, и приплыли. Помогай-ка, хватит ртом комаров ловить.

Наконец, добрались до пасеки, которая и состояла-то всего из трёх ульев. Луша предупредительно накинула на голову сетку-накомарник и надела на руки перчатки и удивилась:

– Дедуша, а где же пчёлы?

– А спят ещё. Вот солнышко пригреет, тогда и на работу полетят. Да не вошкайся ты, за час успеть надо.

Небольшую, на две рамки, медогонку установили метрах в тридцати от ульев. Дед Устин таскал рамки, вставлял их в пазы медогонки и приказывал:

– Крути давай, а то дотумкаются скоро и тогда, деваха, от них спасу не будет. Да не сильно крути-то, а то соты все повываливаются. Вот так, хорошо, – поучал старик.

Когда весь мёд слили в тарки, как дед называл бидоны, и снесли всё в лодку, старик предложил:

– Не хочешь пчёлок посмотреть?

– Не, я боюсь, дедуша.

– Как знаешь, а мне сходить надо.

И всё-таки, переборов боязнь, Лукерья пошла вслед за дедом. Он возился около ульев с дымарём и ласково с кем-то разговаривал:

– Но-но, чать, не последнее отобрали, хватит и тебе, и твоим деткам. А ты куда не в свой улей лезешь! Вот пьяница, тебя ещё не хватало тут, взбулгачишь всех. Лети, лети в свою семейку.

– А почему пьяница-то, дедуш? – спросила Луша.

Дед Устин только сейчас заметил внучку, повернул голову.

– А, пришла всё ж-таки! Антиресно? Бываю такие, внучка, пьяные пчёлы, что лезут не в свой улей, рой расстраивают, работать мешают. Таких и называют пьяными.

Следующей ночью Лукерья спала так крепко, как не спала ещё никогда в своей жизни. И снилось ей, что она пчёлкой летит над зеленком, садится на цветы и собирает с них нектар.