Читать книгу Тут и там - Александр Петров - Страница 7

В статье разбирается стихотворение «Смольный» (А. Петров, 1979) – в аспектах коммуникативной, автобиографической и культурной памяти.

И. П. Смирнов в известной и уже ставшей классической книге «Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака)» утверждает, что текст-текст отношение является текстопорождающим отношением в словесном искусстве[2]. Я вполне согласен с такой «концептуализацей» текст-текст отношения для многих литературных произведений, включая и некоторые мои стихотворения. Очевидная текст порождающая интертекстуальная связь концовки стихотворения «В русской церкви в Белграде» («Здесь восприемник / вложил ему в уста / иной язык, / пьянящий его своим вином. / Но, вот, он молится / на том / ржаном, родном») со стихами Есенина: «Потому, что я с севера, что ли, / Я готов рассказать тебе поле, / Про волнистую рожь при луне. <…> // Эти волосы взял я у ржи…» («Шаганэ ты моя, Шаганэ!»). Такое же текст-текст отношение и со стихом Цветаевой: «Русской ржи от меня поклон» («Русской ржи от меня поклон»).

Но я не думаю, что даже возможное «выявление» «Смольного» как интертекста будет определяющим в реконструкции его «генеративного процесса»[3]. По-моему, возникновение «Смольного» определили три момента: рассказы матери автора, мемуары, журналы и книги по истории Революции и эмиграции, воспоминания автора. Все три момента связаны с тремя типами памяти: коммуникативной, культурной и индивидуальной, или автобиографической.

Ян Ассман указывал на разницу между коммуникативной и культурной памятью. Содержание первой – «история в рамке автобиографической памяти, недавнее прошлое», второй – «мифическая история, события в абсолютном прошлом (in illo tempore)». Форма первой – «неформальная традиция и жанры повседневной коммуникации», а второй – «высокая степень формы, церемониальность». Носители информации первой – «живая, воплощенная память в повседневном языке», а другой – «тексты, иконы, танцы, ритуалы, спектакли разных типов; “классический” или формальный язык(и)». Структура времени в первой – «80–100 лет, подвижной горизонт 3–4 взаимно действующих поколений», второй «абсолютное прошлое, мифическое примордиальное время, “3000 лет”». В первом случае структура участников «разнородная», во втором – это «специализированные носители памяти, иерархической структуры»[4].

Необходимо уточнить, что Ян Ассман свои строгие бинарные оппозиции оценил «не вполне соответствующими современной обстановке», так как в современном обществе есть тенденция «к дифференциации бинарных структур и к лингвистическим разнообразностям из-за многосторонности средств информаций культуры, таких как кино, радио и телевидение»[5]. Но его предупреждение больше относится к культурной, чем к коммуникативной памяти.

По моему мнению как автора, коммуникативная и автобиографическая память, а в меньшей степени и культурная память, но не текст-текст отношение, являются основным текст порождающим фактором «Смольного».

Я не планировал писать стихотворение об Октябрьской революции. Я решил написать стихотворение о матери после ее кончины в 1978 году. Почему у меня возник Ленин? Вероятно, потому что из-за революции моя мать Ирина вместе со Смольным институтом благородных девиц покинула родину и семью, оказавшись по окончании Великой войны в далеком и для нее тогда чуждом и незнакомом мире – в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, Новом Бечее – небольшом местечке на берегу Тисы. Несомненно, Октябрьская революция изменила жизнь матери, хотя в октябре 1917 года ей было всего четырнадцать лет.

А разве может стихотворение с именем Ленина в первых строках не быть и стихотворением о революции? Не расстается мать с Лениным до конца первой строфы, и снова они вдвоем в последней строфе. А рядом с ними как бы происходит столкновение двух миров, которые, по мнению Ленина, не могут существовать одновременно и рядом. Один мир – олицетворяемый Лениным, другой – тот, в котором родилась моя мать. Это два мира, противопоставленные друг другу на одной и той же исторической вертикали; тот, кто со дна ее, хотел бы все перевернуть и поставить с ног на голову, а тот, что с ее верха, стремится все сохранить.

Первая строфа – свидетельство тому, что в стихотворении «Смольный» не ставилась задача создания точной исторической картины Революции. Институт еще летом 1917 года покинул знаменитое здание, одно из красивейших в городе Петра, которое в классическом стиле в 1806 году возвел архитектор Джакомо Кваренги при Воскресенском новодевичьем Смольном монастыре. Здесь тогда проходило обучение принятых кандидаток, здесь же ученицы и жили. Поэтому второй стих не является достоверным. Институт покинул здание Смольного не по приказу Ленина, а по решению Временного правительства Керенского, вождя Февральской революции 1917 года. Причина – отмена дворянских привилегий. Это была причина, выражавшая волю большинства русского народа, к которой с пониманием отнеслись и многие представители дворянского класса.

Ленин впервые переступил порог Смольного лишь поздним вечером 24 октября. После полуночи было принято решение занять Зимний дворец. В ту же ночь началось и к утру завершилось свержение Временного правительства Керенского. В тот день 1917 года Смольный стал и десятилетиями оставался символом Октябрьской революции. Так запечатлено во многих книгах по истории, но не совсем так в стихотворении «Смольный». Но разве строго изложенный порядок событий важен для поэзии? Разве сущность октябрьского переворота не содержит совсем незамысловатая строка – «Ленин из Смольного руководил революцией»? Ленин провел в Смольном всего 124 дня. «Эти 124 дня – важнейший период в истории Великой Октябрьской социалистической революции, в жизни Ленина»[6]. Мне удалось за несколько лет до «рождения» «Смольного» увидеть комнату, в которой Ленин жил.

Но меня интересовал тот Смольный, который был обречен на гибель.

Революции часто бывают праведными, но почти всегда насильственными. Смольный институт все же мирно покинул российскую столицу летом 1917 года, а затем, в гораздо более тяжелых условиях войны и голода, в 1919 году, и Россию. Были ученицы, которым не удалось дойти до конца этого беженского пути, став жертвами «желтой дамы».

«Смольный» – это стихотворение и о русской эмиграции. А эмиграция – это одновременно и рассказ о революции: русская эмиграция создала обширную литературу на эту тему, в том числе и мемуарную. О чем другом могли быть эти мемуары, если не об Октябрьской революции?

Мемуары писались, публиковались, читались и в Сербии. Профессор д-р Мила Стойнич в своей работе «Отголоски русского Октября в журнале “Српски књижевни гласник”» подчеркивала, что сотрудники СКГ «очень пристально следили за огромным потоком мемуарной литературы», и что «мемуары были представлены избранными отрывками, критическими отзывами или свободными интерпретациями и текстами, в которых мемуары были основным, относительно обширно цитированным источником»[7].

Авторы мемуаров в основном придерживались двух позиций. Правые осуждали Октябрьскую революцию, хотя одиночки в их среде признавали необходимость общественных перемен. Для левых, в основном эсеров, характерно было «позитивное отношение» к Революции, но не к большевистской власти, преследовавшей их повсеместно «как прокаженных представителей буржуазной интеллигенции или либерального дворянства»[8], так что они вынуждены были эмигрировать.

Русская эмиграция развернула и собственную значительную издательскую деятельность. В Сербии, которую русские эмигранты воспринимали как своего рода вторую славянскую родину, издавались книги, газеты и журналы на русском языке. Замечательный «Русский архив» (1928–1937), в котором сотрудничали эмигрантские писатели, художники, критики и историки, обосновавшиеся в Европе (Цветаева, Ремизов, Замятин, Гончарова, Марк Слоним), выходил даже на сербском языке. Редакторы журнала считали, что неверно отождествлять Россию с ее правительством и режимом, поскольку тем самым на первый план выдвигался политический вопрос и совсем исчезают Россия и ее народ. Задача журнала состояла в том, чтобы повернуться лицом к России и, в отличие от «абсолютно политического» и потому необъективного подхода, «показать и представить подлинную Россию во всем блеске ее гения»[9].

Издательская деятельность, как и другие общественные, педагогические области, включая разные виды искусства, были отмечены двумя уже упомянутыми противостоящими позициями, достигнувшими политического апогея накануне Второй мировой войны, особенно в ходе войны, когда формировались эмигрантские воинские части для борьбы на стороне гитлеровской Германии против «коммунистической России»: некоторые русские эмигранты в оккупированной Югославии были готовы воевать вместе с самим дьяволом, только чтобы свергнуть Сталина и его коммунистическую власть (а немцы заставили их воевать в Боснии против югославских партизан).

Однако большинство русских эмигрантов не встало на сторону нацистов. Несмотря на идеологические различия, они не отождествляли большевистскую власть с русским народом. Тем более что Сталин провозгласил войну против немецких захватчиков народной и даже «священной войной».

И моя семья в оккупированном Белграде сочувствовала освободительной борьбе в Югославии и в России и молила Бога о ниспослании помощи. Вот почему и офицеры Красной Армии были встречены в 1944 году с большой теплотой в нашем белградском доме, а одна из его комнат была приспособлена для их круглосуточного пребывания. Мы со слезами на глазах слушали о страшных страданиях и огромных потерях русского народа, об опустошенных и сожженных селах и городах. И русские офицеры, закаленные в многолетних боях, иногда не могли, да и не хотели сдерживать перед нами слезы. Оттуда «общие слезы» в стихотворении «Смольный». Отец мог совершенно откровенно, как говорится, «по душам» разговаривать с некоторыми из офицеров и о жертвах Советской власти. Впоследствии он узнал, что в сталинской чистке Красной Армии пострадал и его родной брат (он окончил жизнь в сибирских лагерях). Он не был согласен и с отправкой белых генералов в Советский Союз в 1945 году (никто из них не вернулся), особенно тех, кто отказывался от какого-либо сотрудничества с нацистами. Общий враг все же не мог устранить их различные взгляды на жизнь и общество.

Но и эти «различные взгляды» не смогли помешать матери и отцу при первой возможности, когда был поднят железный занавес (относительная десталинизация во времена Хрущева), посетить Россию и ближайших родственников.

Хотя и с этими взглядами дела обстояли не так просто. Мать составила представление о благодатях демократии и капитализма, но и о его ограничениях, выраженных в самоуправстве работодателей. Ей особенно мешало неравноправное отношение к женщинам, особенно на рабочем месте. Она подметила нечто положительное в социализме: стремление к социальной справедливости и равноправию женщин. Даже коммунистическая диктатура не делала различий относительно пола.

Стихотворение «Смольный» опубликовано в Белграде в 1979 году, еще при жизни Тито, вопреки необычной в поэзии «встрече», вероятно, и единственной в своем роде. Встрече в стихах вождя Октябрьской революции с одной не особо заслуживающей его внимания женщиной, бывшей дворянкой и белоэмигранткой.

Первые возможные, причем весьма сокрушительные последствия публикации стихотворения подобного содержания начал предугадывать поэт Васко Попа. «Еще никто не осмеливался, – говорил он мне, – Ленина, икону Октября, помещать в такой контекст. И живого Ленина в начале стихотворения, а тем более мертвого». «Что значит, – задавался вопросом Васко, – и какие представления вызывает эпилог стихотворения? Никаких других кроме конца ленинской эпохи и возвращения той, побежденной Октябрем». «Эпилог не только ироничен! Если бы только это!» – утверждал Васко Попа. И все же он пожелал быть единственным, кто это стихотворение истолковал настоящим, пусть и «опасным» образом.

Васко Попа не остался единственным толкователем. Стихотворение понравилось и Стояну Вуйчичу, сербскому писателю из Венгрии. Он сразу перевел стихотворение, но все отказывались его публиковать. Без комментариев!

На польский язык «Смольный» перевела Малгожата Вежбицкая и предложила одному из лучших польских журналов «Творчество» («Twórczošć»). Редакция включила его вместе с еще парой моих стихотворений в январский номер 1987 года, причем на почетное, ударное первое место. Даже раньше стихотворений Магнуса Энценсбергера. Однако все это происходило во времена Ярузельского и жестокой цензуры. Цензоры не могли позволить публикацию такого стихотворения, прежде всего в его оригинальном виде, но редакция отклонила все их требования по сокращениям и изменениям. Журнал все же выиграл этот бой, хотя январский номер вышел в свет только в ноябре 1987 года[10].

Стихотворение «Смольный» переведено на многие иностранные языки (великолепны переводы Чарльза Симича и Ричарда Бернса на английский), а в России в переводе Музы Павловой оно опубликовано в моей книге «Пятая сторона света»[11].

Но дальнейшая судьба «Смольного» заставляет меня задуматься и об аспектах, о которых писал И. П. Смирнов: «Специфика художественной интертекстуальности рассматривается в трех аспектах: идеологическом (трансформация темо-рематических связей антецедентов), семиотическом (трансформация знаково-референтных связей антецедентов) и коммуникативном (приемы, посредством которых литературное произведение указывает идеальному читателю на свою трансформативную историю)»[12].

Читатели, критически относившиеся к «Смольному» (безразлично, были ли они идеальными, как Васко Попа, или нет), рассматривали стихотворение в идеологическом и коммуникативном аспектах, особенно имея в виду радикальную трансформацию привычного образа и живого, и мертвого Ленина.

При создании «Смольного» определенную роль сыграла и культурная память. Работая над подготовкой антологии русской поэзии[13], я прочитал несколько десятков стихотворений, посвященных Ленину, но ни одно не включил в антологию.

Один из ранних примеров моей культурной памяти, связанной с Лениным, была пьеса Мирослава Крлежи «Cristoval Colon» (1918), опубликованная в 1933 году под названием «Kristifor Kolumbo». Действие пьесы происходит на корабле «Святая Мария», в ночь накануне открытия Новой земли. Адмирал является главным выразителем идеи пьесы, в сущности утопической. Он стремится не к освоению незнакомой территории и связанным с ней богатством, а к метафорическим «звездам». Это звезды нового общественного порядка. Экипажу чужды мечтания Адмирала о новом человеке, о светлом будущем человечества, особенно его осуждение всего «старога», включая и Бога. Матросов со странными именами (Неизвестный, Голодный, Наглый, Пьяный, Сломанный, Упрямый, Дикий, Безголовый) интересует лишь возможность наживы. Большинство членов экипажа после долгого плавания начало сомневаться в реальности осуществления затеи, в которую они пустились без знания короля, и потребовало от Адмирала вернуться назад. Их тревожило не только безбрежное незнакомое направление, но и страх перед голодом и смертью вдали от родины. Когда их окончательно оставила надежда на достижение цели путешествия на поврежденном корабле, они начали толковать о трагической судьбе, о Божьем наказании и решили изменить свое печальное положение освобождением от злого духа Адмирала. Ведь Адмирал не скрывал, что он не верит ни в Бога, ни в короля – ни во что, во что верили они. Кульминация пьесы наступает в момент распятия Адмирала. Распятый Адмирал очевидно сходен с образом распятого Христа, чуждого и Адмиралу, и автору. Так утопическая в своей основе драма Крлежи приобретает в эпилоге антиутопический характер.