Читать книгу Курай – трава степей - Александр Стребков - Страница 6

Тысячу лет власть обещает народ накормить и обеспечить им достойную жизнь, а воз и поныне там. Вступив в колхоз, сельские жители лишились земельных наделов, и только при- усадебные участки – огороды остались последней надеждой на то, что можно, как-то пропитаться, вырастив хотя бы ту же кар- тошку и другие овощи. Огородам стали уделять особое внима- ние. Земли под огородами было по сорок – пятьдесят соток, их и стали срочно обкапывать глубокими канавами по всему пери- метру для того чтобы обезопасить от скотины. С этой поры у Виктора Алексеевича появилось много работы. Копал он эти ка- навы ежедневно весь световой день. Люди расплачивались за работу: чаще кто, чем мог, а больше – как говорят – за шапку су- харей. Может быть, именно по этой причине в семье Виктора Алексеевича не было достатка, а среди жителей деревни его семья, пожалуй, была одной из самых беднейших. Глава семей- ства слишком не унывал на этот счёт, говоря всякий раз, что у него на родине недалеко от Воронежа все так веками живут и ничего – ещё не вымерли, а людишек даже больше стало. Он вообще-то по своей натуре был человек неунывающий и всегда с хорошим настроением, избегал любых скандалов, всегда шёл на уступки и отзывался на всякие просьбы селян. Расстраивался лишь в одном случае: если требовалось найти то место, где мо- гут находиться родники хорошей питьевой воды и вырыть коло- дец, а родники оказывались либо солёные, либо с сероводоро- дом. С появлением в семье дочери Наденьки он казалось, и бе- лым светом не мог нарадоваться, каждый раз спеша домой принося ей гостинцы. Наденька на радость уродилась крепким ребёнком: смышлёная не по возрасту и самое главное, что ра- довало отца, более привязана к нему, чем к матери. Носилась по хате из угла в угол, пробегая мимо топившейся печки, наги- балась, брала веточку или щепку бросала её в топку, потом не- которое время смотрела на огонь, как та сгорает. Тут же повора-

чивала головку в одну сторону затем в другую, убедившись, что никто не грозит ей пальцем, кидала в печь ещё ветку. Год три- дцать третий был самым тяжким: он ей не запомнится, ей то и было всего четыре года, но по многочисленным рассказам ба- бушки Любы и матери она будет знать всё до мельчайших под- робностей. В тот год лишь сам господь бог не дал им умереть голодной смертью. Если бы одна их семья была поставлена на грань выживания, было бы полбеды, но в таком положении бы- ли почти все жители села. Взять взаймы или попросить было просто не у кого, потому как голодали все. Каждый боялся не за свою жизнь, а за жизнь своих детей, которых нечем было кор- мить. Уже в конце ноября, когда стало подмораживать по ночам вновь пошли по дворам, забирая последнее, если таковое у кого находили. Власть безоговорочно требовала выполнить план хлебосдачи государству. У единоличников, не погасивших сель- хозналог, изымался скот и отправлялся на бойню, а значит, се- мья лишалась коровы, которая то и выкармливала малую дет- вору. Лукерью Александровну, словно Бог толкнул в бок. В осень: выломав початки кукурузы в огороде, не стала очищать кочаны от листьев, а связала в плети, затащила на чердак и под самым коньком камышовой крыши подвязала неочищенные кочаны к стропилам. Проверяли и чердаки, но поднять голову и посмотреть вверх никто не додумался. Кто бы искал зерно в верхней части крыши, к тому же в темноте чердака сложно было что-либо там разглядеть. Зима не заставила себя долго ждать: в декабре уже выпал снег, укрыв землю, за снегом пожаловали морозы. Словно поветрие чумы: медленно, незаметно, подво- рье за подворьем голод переступал через порог каждого дома. У одних раньше у других чуть попозже, когда доедался послед- ний кабак, запеченный в печи, последний бурак, морковь и ко- черыжка капусты. Овощи не забирали, но и на них долго не про- тянешь, потому как, урожая на них не было, как и на всё осталь- ное. Людей даже злость брала от того, что в другие годы этого добра, девать некуда было, и скотина поедать отказывалась.

Спрятанные на зиму бураки и кабаки в скирдах соломы зачастую промерзали, а к весне сгнивали. Лукерья Александровна прики- нув в уме, сколько у неё початков кукурузы, не поленилась и, взобравшись на чердак, пересчитала их на ощупь. Она ещё, ко- гда спускалась с чердака, тогда уже поняла, что початков оказа- лось не столько, как она рассчитывала. Вошла в хату и стала подсчитывать дни до первой зелёной травы, потом разделила дни на початки, получилось – кочан на три дня к тому же на всю семью. «Так это же – смерть!» – сказала она вслух. Попыталась встать, ноги не держат во всём теле слабость и мелкая дрожь. Дождавшись мужа, ничего ему не сказав о том, что она обнару- жила, лишь уходя, предупредила: «Присмотри за дочкой, я к маме схожу». Быстро оделась и уже по темноте пошла к матери. На улице уже к вечеру подморозило. Идти в темноте было труд- но: замёрзшая грязь представляла сплошные неровности, мес- тами, где грязь была особо жидкая, она проваливалась под ка- кой-нибудь ногой, при этом из замёрзшей корки брызгали струи жидкой грязи. К тому же плохое зрение не оставляло ей выбора и приходилось идти не выбирая дороги. Дорогой она обдумы- вала крайнее их семейное положение, и чутьё подсказывало, что идёт она к матери напрасно, потому как, подумала она, чем мать сможет им помочь… – если сама в таком же положении, разве что утешить. Войдя в комнату, забыла, и поздороваться с матерью. Мать в это время стояла у печи, повернулась в сторону вошедшей дочери, увидев, в каком она состоянии, с тревогой спросила:

– Луша, что случилось… – на тебе лица нет!.. с Наденькой что?

– С дочкой, мама, всё хорошо, другая беда меня привела к вам.

– Проходи и успокойся, а то тебя уже вон всю трясёт.

– Мама, скажите, как вы с Сашей собираетесь зиму пере- жить?

– Вот ты о чём, а я думала, что и впрямь что-то случилось.

– Голодная зима это, что по вашему суждению не беда?!

– Почему же, беда конечно… – но мне не впервой это: го- раздо страшней были случаи в моей жизни. К примеру, когда могли вывести за сарай или в конец огорода и в затылок при- стрелить. Вот тогда, Луша, действительно было страшно! А меня то – водили! Ведёт по огороду и стволом в спину между лопаток толкает, вел пока я по щиколотку уже в воду не вошла. Стой! – говорит, – что, обосралась? Затем толкнул револьвером в спину, так, что я в воду на четвереньки встала, и говорит, – ну замывай- ся. Сам затем ушёл. А я стою в воде на коленях, дрожу, а слёз то и нет, подевались куда-то. Вот тогда, по настоящему, было страшно.

– Вы этого никогда не рассказывали, мама, – тихо сказала дочь.

– А зачем вам знать такое? Такого лучше не знать да ещё про свою мать: жить тяжко станет, если всё знать будете. Я бы и сейчас тебе этого не рассказала, если бы ты не пришла такой убитой. Это я для того дала тебе подсмотреть в щелку, что бы ты поняла, что в жизни есть вещи и намного страшнее.

– Так я высчитала всё, что у нас есть… – разделила на дни и пришла к выводу, что нас ждёт голодная смерть, как же тут бу- дешь спокойной? Кукурузы то и на половину срока не хватит, пока трава вырастет кочан на три дня и то не хватает!

– Прежде всего, успокойся, а то и кукуруза останется целой, и ты раньше времени окочуришься. Так нельзя! Если так себя вести, впадать в панику, то такие как раз и не выживают. Видела я подобных людей дочь, ещё в Гражданскую войну заметила и знавала таких…

– Да разве я за себя пекусь?! Наденьку до боли жаль она то, в чём перед Богом повинна?! Что же нам делать? Думать надо сейчас, потом поздно будет, когда пластом все лежать будем.

– Не переживай, дочь, что-нибудь придумаем. Есть у меня одна задумка, правда, ещё не совсем уверена в благополучном её исходе, но будем надеяться, что господь бог нам поможет.

– Мама говорите прямо, а не загадками!

– Коротко рассказать многое не поймёшь, а длинно не очень хочется, зачем тебе знать то, чего другим знать не поло- жено.

– Опять какие-то загадки! Да скажите саму суть, мне не надо знать того, чего не можно другим. Мне надо знать – выживет ли моё дитё?!

– Ну, хорошо слушай. Тогда в тридцатом мы с кумой на Цун- Цуне прятали и выхаживали раненного казачка с Дона…

– Ой, мама, зачем вы это делали?.. мы и так на волоске ви- сим! Хотите, чтобы всех в Сибирь отправили?!

– А что по твоему мнению, я должна была его раненного красным отвезти, чтобы они его, как моего Сашку отца твоего шашками изрубили или как собаку пристрелили… так по твоему?!

– Почему отвезти? просто, можно было не вмешиваться в такое опасное дело.

– Дура ты Лушка!.. уже тридцать, а ума как у телка ладно слушай, коль уже теперь главное знаешь. Пока казачок наш вы- здоравливал, на Дону уже всё кончено было: с оружием ему воз- вращаться никак нельзя, потому он на прощанье и сказал, что пусть оно пока у вас припрятанным побудет, гляди, вновь когда- нибудь понадобится. С тем и отбыл. С тех пор уже два года – ни слуху, ни духу, может, уже и в живых то его нет. Как рассказыва- ют: их много там на тот свет отправили, подчистую истребляли, в гражданскую войну такого не творили. Так вот, бывая у кумы, я несколько раз ходила на то место, где спрятано оружие. По вес- не, когда оттаяла и просохла земля, я его перепрятала, вначале оно было спрятано в сарае у кумы, потом подумала: от греха по- дальше взяла да ночью и перепрятала, на берегу речки закопала. Иной раз пойду и посмотрю со стороны, не порушил ли кто? Всё не тронуто, бурьяном поросло. Как-то осенью уже в ноябре, как раз в колхозы всех сгоняли который раз, а некоторых выселять потом стали пошла я к куме, проведать, жива ли она? Назад от неё возвращалась, когда уже сумерки опустились. Думаю, пойду

берегом реки: там осока за ногами грязь не тянется, заодно и схрон посмотрю. Пошла не улицей, а сразу через задний двор кумы и через её огород решила пройти прямо к речке. Ещё когда шла, остановилась возле сарая, где коня того казачка Василия прятали, постояла вспоминая те дни и намерилась дальше идти. Только это я вышла из-за угла сарая, смотрю вдали по берегу те- лега, одноконна поехала. Хоть и сумерки были, но ещё вполне рассмотреть можно было, что телега гружёная и лошадь еле та- щит, мужик сидит, нагнувшись, и капюшон от парусинового дож- девика на голову накинул. Думаю, – куда на ночь, глядя, по бере- гу речки, где и дороги то нет, что-то везти? Стала за угол сарая и наблюдаю. Помнишь рощу, где когда-то до революции поместье там было? Вот туда в те дебри и въехала та телега. Меня даже страх взял. Идти туда я побоялась, да и темнело уже, немного по- стояв ещё пошла домой. Ночь почти не спала, всё думала, – что можно делать в тех развалинах и зарослях? Уже под утро, как всевышний Бог подсказал, – зерно, больше не чего. Как раз же раскулачивали тогда, в Сибирь ссылали. На следующий день, не заходя до кумы, я берегом по следу телеги пошла. Входить в за- росли и развалины долго не решалась, всё стояла на окраине среди деревьев, прислушивалась – боязно как-то было. Тихо кру- гом одни птички порхают с дерева на дерево. Потом решилась, вновь вышла на след и пошла по нему вглубь чащи, но он меня вывел на другую окраину рощи, а далее пошёл к дороге, что на Гуляй – Борисовку. Странно, подумала я, зачем ехать вдоль бере- га, потом через заросли, где нет дорог, если можно ехать сразу по дороге, коль ты направляешься в Гуляй – Борисовку? Тогда я по- шла назад и стала тщательней осматривать, искала то место, где телега могла останавливаться. И нашла это место. Потом уже не трудно было по следам на сухой траве отыскать то место, где он схрон сделал, как он его не маскировал, а в темноте это вряд ли удастся, следы хорошо видны были. Вот уже два года как то, что там спрятали, лежит не тронутым. Я не раз туда ходила и смотре- ла – всё как в тот день, даже ни одна ветка не сдвинута с места.

Я не знаю что там?.. но думаю что зерно. Ни разу не собиралась лезть туда, – не я положила туда не мне и брать. Всему есть свой хозяин. И молчала всё это время, никому не говоря лишь из-за того, что кроме меня и самого кто прятал, об этом ни одна живая душа не знала. Кто он? Тоже не знаю – под плащом и капюшоном не разглядеть было. Но скорее всего из тех, кого в Сибирь после выслали, может, уже и живого нет. Если бы было иначе, уже за это время кто-то да наведался бы.

Дочь всё это время слушала затаив дыхание с явным выра- жением страха на лице, когда мать сделала длительную паузу, она сказала:

– Если там и зерно, то за два года, что от него осталось?.. – скорее всего, одна полова.

– Это ты так думаешь, – сказала мать, – тот, кто прятал, знал цену зерну. То был настоящий хозяин, а такие не позволят зерну сгнить и они это хорошо умеют делать. Если зерно выдержанное и твердо как камень в сухой земле может лежать годами, а мо- жет быть и десятилетиями о том ещё в старину говорили.

– Если зерно даже не пропало, скажи, как мы его оттуда возьмём? Ни дай Бог, кто-нибудь увидит, подсмотрит, после до- несёт, придут с обыском. Что тогда? Сибирь?! Тогда уж точно по дороге сдохнем!

– Это милая, уже не твоя забота как его оттуда взять. Если бы я не знала наперёд, как его взять оттуда я бы ничего этого и не рассказывала тебе.

– Опасно это мама, не утаить ведь, всё равно дознаются, сейчас все голодные сидят!

– Я бы на всю деревню поделила каждому поровну, если бы можно было. Но этого сделать нельзя по двум веским причинам. Первая, это поделив на всех достанется, дай бог по горсти, а может и того меньше, а значит положения не исправит. Но не это самое страшное, куда страшней то, что поделить не дадут, тут же всё за- берут, ну а тех, кто делил судьба, думаю, печальная ожидает.

– И какой же выход?

– Луша, ты зимой в хате печь топишь?

– Ну а как же, чего это мы морозить себя будем?

– Печь чем топишь?

– Чем все, чем придётся. Соломой, но чаще всего будылья- ми из подсолнухов, кизяком, дровами – когда хлеб пеку… уже забыла, когда последний раз пекла.

– Я тоже топлю печь, и мне также не хватает всегда дров, от которых в доме становится тепло и уютно. У тебя муж дай Бог ему здоровья, силён и здоров как бык: вон, какие тачки с сеном или с соломой тягал вместо лошади. Вот он и будет нам дрова носить: себе домой и тёще немного. Думаю, не убудет с него.

– Причём здесь дрова и зерно? Что-то, мама, я совсем вас не понимаю, вечно вы всё загадками своими с толку сбиваете.

– Чего тут понимать? За дровами будет ходить на старую усадьбу, а в дровах, в вязанке сумку с зерном приносить будет. Теперь поняла?

– Да понять то поняла, только и другие пойдут за дровами, а как подсмотрит кто?

– Ты как пуганая ворона. Осторожным надо быть. Ходить в то время, когда другие не ходят. Утром, когда идут за дровами ты уже навстречу с вязанкой. Кто вязанку проверять станет да и глядеть на неё никто не станет.

– Как же схрон, если кто-нибудь наткнётся?

– Для этого я и говорю, что аккуратность и осторожность требуется. Два года лежало, никто же не наткнулся. Там такие заросли и развалины, что сам чёрт ногу сломит. Главное всё ос- тавлять в нетронутом виде, дорожку не натаптывать, с разных мест подходить. Господи, чего я тебе всё это поясняю, будто ты туда пойдёшь. Вот пришлёшь своего Виктора ко мне, ему я всё подробно и объясню. С утра завтра пусть приходит лучше как можно раньше. Теперь иди домой, Виктору всё расскажешь, что бы мне долго не рассказывать ему подготовь его. Проводив дочь до калитки, немного постояла, вглядываясь в кромешную

тьму улицы, где через десяток шагов исчез силуэт дочери; по- глядела вдаль на мерцающие тусклые оконца хатёнок разбро- санных между пустырями, тяжко вздохнула и направилась к се- бе в дом. В прошлые годы до всех этих коллективизаций, не го- воря о временах более дальних народ жил по иному, чем сей- час. Вечерами, даже в непогоду осени по деревне раскатывали на лошадях или верхом, слышались песни, иной раз и мордо- бой, но, тем не менее, село жило весело. С приходом новой власти всё это давно умерло. С наступлением темноты деревня словно вымирала и все сидели по своим хатам. Как говорили селяне: «На шо шукать лыхо, оно и само прыйдэ». Когда кому-то приходилось припоздниться или идти по неотложному делу в поздний час люди, повстречавшись на пути, пугались друг друга. Некоторые перебегали на противоположную сторону улицы, иные ныряли в ближайший двор, откуда тут же слышался злоб- ный лай собаки, а то и голос хозяина: «Кого там нелёгкая ны- сэ!..» – Случайный посетитель убирался быстренько со двора, и наступала вновь тишина.

Любовь Филипповна была женщина смелая и каждого куста не боялась, потому ещё затемно она с зятем отправилась в свой первый вояж на разведку. По деревне шли молча. Когда мино- вали ветряк, и прошли на окраину бывшего панского сада, вы- шли на берег реки, тёща стала поучать зятя:

– Если там, – сказала она, – всё как я думаю, то нам надо с зерном управиться до того как выпадет первый снег. Когда он выпадет?.. Бог его знает, но знаю одно: по снегу лучше туда не ходить. Вот ещё что Виктор… – если принесёшь домой зер- но, его надо будет хорошо спрятать. Подготовь в подвале у себя, да и у меня заодно место: ямы ты умеешь хорошо ко- пать. Вот, правда, глину, ума не приложу куда девать? Её за- разу за версту видно, сыпать, где попало никак нельзя. В са- рае по полу надо рассыпать, притрамбовать и соломой затру- сишь. Ты меня слушаешь?.. – взглянув на зятя, спросила она, – ну так слушай и запоминай, там, когда придём на место, мне

некогда тебе будет рассказывать и поучать, дело надо будет делать, а не разговоры вести. Войдём в поместье, иди акку- ратно, молодые побеги не ломай, ногами не наступай на них. Бурьян сухой тоже не ломай, ногу ставь на чистые места и не вдавливай её как лошадь в землю. След то всё равно найти можно, если этим заняться, потому мы не должны привлекать к себе внимания. Вначале я собиралась использовать в этом деле куму свою Щебаньскую: как бы хорошо было – мы бы за час управились, но потом подумала и решила, что лучше в та- кое дело чужих людей не впутывать.

Виктор Алексеевич шёл и молча, и слушал тёщу. На плече у него висели верёвки, за поясом поблёскивал топор; задрав го- лову и устремив свои близорукие глаза вдаль, где уже чёрной тенью видна была роща, шёл размашистым шагом, а тёща еле поспевала за ним. Она даже злилась, что он такого небольшого роста с короткими ногами и за ним не угнаться. После короткого молчания она снова принялась за напутствия:

– Там я наметила три дороги к тому месту, хотела больше отыскать, но кругом заросли, только с топором пробить дорогу можно, а этого делать нельзя. Потому будем ходить по тем трём. Ты Виктор, должен укрытие разобрать так, чтобы на место всё в том же порядке водрузить, потому, когда будешь разби- рать, загодя смотри и запоминай, как всё уложено. Возьмёшь мешок из схрона, унесёшь подальше от того места, там разде- лим, обвяжем дровами и пойдём в обратный путь. А там, что Бог даст. Если нас вдруг поймают с этим зерном… – то, если хо- рошенько подумать, так мы мало что и теряем. Сам посуди: не принесём зерно – с голоду вымрем, а какая разница от чего умирать, от пули может быть и легче.

В это время они подошли к окраине зарослей. Сразу войти в рощу не представлялось возможным, кругом стояла сплошная стена ветвей. Они пошли вдоль по опушке, ища проход в зарос- лях. Наконец вышли на одну из заранее намеченных тёщей тро- пинок, после чего стали углубляться вглубь рощи. Когда они бы-

ли уже на месте, совсем рассвело. Подошли вплотную на то ме- сто, Любовь Филипповна какое-то время стояла над ним о чём- то думала, наконец, указала пальцем, сказала зятю:

– Здесь начинай разбирать.

Не торопясь он стал убирать вначале хворост и сухой бурьян, после убрал уже совсем рассыпавшийся саман. Далее пошли доски, уложенные с перехлёстом, как кроют черепи- цей. Доски стал складывать стопкой рядом, некоторые из них подгнили с белыми разводами грибка и от них шёл стойкий запах затхлости. Под досками был натянут холст парусины, откинув его, далее лежал камыш. Любовь Филипповна мыс- ленно уже была уверена, что под всем этим лежит зерно, ос- тавалось лишь выяснить в каком оно состоянии, но судя по устройству кровли захоронения уверенность в том, что зерно не пропало, с каждой минутой возрастало. Она не стерпев, сказала:

– Да! Сразу видать рука настоящего хозяина. Надо же… – ка- ких людей угробили!

Когда аккуратно сложили камыш в кучку, перед взором воз- никло то, что было здесь спрятано два года тому назад. В пер- вом ряду лежало три мешка, которые были до основания по- едены мышами. Ткань верхних мешков представляла плачевное состояние: множество дыр, через которые зерно просыпалось куда-то вниз в свободные пространства затянутые сплошной паутиной. Сверху мышиный помёт и шелуха от пшеницы. Но главное, что везде было сухо и ни малейших признаков влаги. Само захоронение располагалось в ступенях, которые когда-то вели в подвал, сделанных из кирпичной кладки, а по всему пе- риметру кирпич был обставлен камышом. Как-то почти разом, тёща и зять нагнувшись, зачерпнули ладонями зерно, поднесли к глазам и стали его рассматривать. Любовь Филипповна рас- прямив ладонь, с силой дунула на неё, шелуха с паутиной похо- жей на серёжки вместе с мышиным помётом улетела, а на ла- дони остались лежать целые зёрна пшеницы.

– Если наверху, считай, почти половина зерна целой сохрани- лась, то внизу оно всё целое: мышь не дура вниз не полезет, если вверху под камышом еды полно, – сказала тёща. Она до сих пор продолжала любоваться зерном на своей ладони, словно это были камешки бриллиантов. Зёрна действительно были красивы, отда- вая на дневном свету своей краснотой и блеском янтаря, казалось, что они насквозь просвечиваются, тем самым притягивая взгляд человека. Наконец, она отвела взгляд от ладони и сказала:

– Пожрали немало бестии! Мешки сверху дырявые не уне- сти. Давай доставать из середины те должны быть целы. Это по- еденное если удастся, заберём в последнюю очередь – пусть сыпется вниз. Интересно, сколько же тут их… глубока ли сама яма, может он, сюда не раз привозил?

– А Бог, его знает, – сказал зять, – вот когда доберёмся до- низу, тогда и узнаем.

– Это я и без тебя знаю, – недовольно сказала тёща, – умник отыскался. Не до этого сейчас, давай сдвигай верхние и доста- вай с середины, а то мы тут с тобой до вечера проторчим. Когда вытащили мешок и осмотрели его, убедились, что он невредим. Отложили его в сторону и приступили водворять всё на своё ме- сто. На это ушло не менее получаса и когда уже казалось, захо- ронение приняло первоначальный вид, а зять стоял с мешком на плече, Любовь Филипповна всё ещё наводила последние штрихи макияжа, чтобы скрыть следы проникновения. Наконец повернулась к зятю и сказала:

– Всё, уходим не торопясь. Иди за мной и ставь ногу туда, куда буду ставить я.

Вскоре они уже шагали по берегу реки в сторону дома. У каждого за спиной увязанная верёвками маячила вязанка дров с хворостом. У Виктора Алексеевича она была раза в два больше чем у тёщи. Было ещё только утро, когда оба находились уже у себя в доме. Первый рейд оказался удачным, потому что на их пути даже встречных не оказалось. В последующие дни Виктор Алексеевич в походы отправлялся сам, каждый раз принося чуть

менее мешка пшеницы. Под конец выяснилось, что в захороне- нии лежало изначально восемь мешков: подсчитав, вес даже удивился, оказывается, там лежало более полутоны зерна. По- следние две ходки в одну ночь Виктор Алексеевич сделал, когда повалил снег, и началась настоящая метель. В ту ночь он под ме- тёлку выбрал всё из ямы, после её завалил, как попало всем, что было под рукой, забросал ветками и сухим бурьяном, перекре- стился, помянув благодарностью неизвестного хозяина зерна, и пошёл уже, не разбирая дороги. Заготовка дров на зиму была окончена. Зерно спрятали в погребах в ямах, заставив те места кадушками и всяким хламом. Теперь голодная смерть им не гро- зила. Любовь Филипповна предупредила дочь, чтобы не вздума- ла что-нибудь печь в печи из пшеницы: «Сразу на всю деревню дух пойдёт, его ни с чем не спутаешь. У человека истощённого голодом от этого запаха сознание теряется…» – сказала она.

– Как же я могу что-то спечь из зерна, если его ещё смолоть надо, – сказала дочь.

– При желании можно и в ступе столочь, после на сито про- сеять и пеки на здоровье: хоть и не первый сорт мука, но мука всё – таки. Варите в чугуне, оно-то так надёжнее будет.

Отправляясь к родителям, всякий раз, насыпала в кувшин зерна и относила им. Семья деда Филиппа разрослась: у Ивана, брата Любовь Филипповны было уже четверо детей, самому старшему Ванечке шёл шестнадцатый год, Таисии было девять, Катеньке четыре года и самой меньшенькой Марии два годика. Однажды, когда она принесла пшеницу в очередной раз, отец отозвал её в другую комнату и стоя на пороге, строго спросил:

– Любка, ты, где зерно берёшь?.. Ты с огнём не шути! По краю пропасти сама ходишь и нас под беду подвести можешь!

Дочь не стала лукавить и изворачиваться, а взяла за локоть отца и увела в дальний угол горницы, где под стеной стояли лавки, а в святом углу расположился иконостас с большой мер- цающей огоньком лампадой. Усадила отца на лавку, сама села с боку и немного наклонившись к его плечу, стала тихо рассказы-

вать, всё как есть. Когда она умолкла, отец ладонями хлопнул по своим коленям и сказал громко:

– Ох и шельма же ты Любка!.. какая с мальства была – такой и в жизни осталась!

Жизнь текла своим чередом. Начало зимы ещё не успело поставить людей на грань жизни и смерти, но первый звонок прозвучал как раз в канун нового тридцать третьего года. За вы- павшим снегом последовали морозы: по улицам села разъез- жали на санях, и казалось, только радуйся этой прекрасной зим- ней погоде, как это всегда бывало в прошлом да наслаждайся жизнью, радуясь предстоящим новогодним праздникам и рож- деству Христову сидя за праздничным столом. К великому со- жалению и большой беде народу было не до праздничных ве- селий. В одно декабрьское утро: как только рассвело и в небе засияло морозное солнце, по селу разнёсся женский голосистый крик случившегося горя – потому что крик этот говорил сам за себя. А спустя немного времени к тем вначале редким голосам присоединилось множество других подобных истеричных. На- род выбегал из хат, спрашивая друг друга, что случилось. Тол- ком никто ничего не знал, а в это время в восточной части села всё нарастал голосистый женский плачь. Собаки во всей округе вначале лаяли и рвали цепи: завыла одна, а за ней подхватили остальные. Теперь даже жуть брала: собачий вой смешался с людским криком. Любовь Филипповна услышав недобрый шум на улице, быстро оделась, выскочила на середину улицы и, ото- двинув край платка, освободив ухо, стала прислушиваться к тем дальним голосам, которые доносились со стороны окраины се- ла. Мимо на полном галопе проскакал всадник, она было рот открыла прокричать ему и спросить о случившемся, но того и след уже простыл. Впереди видела, что народ бежит в ту сторо- ну, откуда крики: оглянулась – улица пуста, значит поздно вы- шла я – подумала она – и устремилась за всеми. По пути из дво- ра выскочила родственница по мужу Мария, у которой на бегу она спросила:

– Маша, скажи ради бога, что там случилось?!

– Да нэ знаю, як там дило було, но кажуть, шо Катэрына Иг- натовська сама

повисылась, а диток в хати печным угаром подушила!

– Да ты, что говоришь?!.. Страх то и грех, какой! Это же поч- ти рядом с моей дочкой они живут. Вот горе то, какое!

Далее они скорым шагом пошли в том направлении. К тому времени, пока Любовь Филипповна вместе с Марией утопая по щиколотку в сухом измельчённом снегу, добирались на ту сто- рону глубокой балки, чтобы попасть ко двору Игнатовских наро- ду собралось уже изрядно, и он всё пребывал, люди стекались со всех сторон, будто ручейки в весеннюю распутицу со всех уголков деревни. У двора, где случилась трагедия, к самой хате было уже не подойти: стояла сплошная стена человеческих спин. Впереди в самом дворе ещё слышался, плачь женщин, а те, что стояли вдали таили молчание. Мужики злобно нахмури- лись: в глазах отчаяние, непокорность, страсть к мятежу – кру- шить всё кругом и подчистую! Порой казалось, что достаточно одной искры, одного провокационного чьего-то поступка и на- род бы взбунтовался. К счастью в толпе провокаторов не оказа- лось. Народу был слишком памятен ещё свежий пример собы- тий на Дону, оставалось стоять и скрипеть зубами. Любовь Фи- липповна вскоре оказалась в гуще толпы селян, которые всё время теснились, напирали на впереди стоявших людей, пыта- ясь заглянуть вглубь двора; на морозном воздухе люди глубоко дышали, отчего над толпой повисло облако пара. Порой в толпе слышались возмущённые упрёки властям: «Довели народ, что уже вешаться стали! Их бы детей, прости господи таким Мака- ром подушить! Чтоб им на том свете пусто было – коллективиза- торы проклятые!» Слова, вырывавшиеся из толпы, словно камни били по голове каждого стоящего. Любовь Филипповну от всей этой накалённой людской атмосферы даже в дрожь бросило. В памяти вдруг всплыл год восемнадцатый, когда в село вместо казаков и Деникинцев вошли украинские гайдамаки. Тогда ду-

мали, что в село нагрянул сам дьявол, ибо то, что стали творить эти бестии ада, даже вспоминать страшно. Мысли её прервал возница, который правя лошадьми, прокладывал себе дорогу и громко просил уступить её. Лошади тянули санки, в которых си- дело два человека в форме работников ГПУ прибывшие из Иль- инки, где находился их опорный пункт. Председатель сельсове- та и участковый через весь двор от входа в хату бежали им на встречу. Подбежали как-то разом с обеих сторон и стали докла- дывать о случившемся: приехавшие вылезать не торопились и продолжали сидеть в санях, слушая доклад. Совещание это – народу стало надоедать: из-за чего по толпе вначале пошёл ро- пот, вскоре переросший в гул. Один из прибывших поднялся в санях, повернулся лицом к толпе, отчего она тут же притихла, долго и пристально оглядывал народ, наконец, поправив на го- лове каракулевую шапку со звездой, бросил слова в толпу, буд- то грубым матом обложил:

– Чего собрались?! Покойников не видели? Соскучились? Так напомнить можем! У вас что… впервой в деревне от печи угора- ют? Насколько я знаю, каждую зиму по деревням такое случает- ся. Расходитесь по домам, нечего тут митинги устраивать! Вы бы лучше в колхозе так дружны были как на похоронах. Расходитесь! Хоронить завтра будем, а может и послезавтра. Могилу ещё предстоит вырыть вон, какую большую да ещё в мёрзлой земле. Вот и потрудитесь с ломом и лопатой, а орать все умеют!

Из толпы послышался выкрик:

– Мать нельзя хоронить вместе с детьми – она висельница!

– Кто это там такой умный? – спросил в толпу представитель от ГПУ, – кого и где хоронить не вам решать земля везде одина- ковая. Вместе… порознь – это поповские бредни. Если ты там ум- ник горластый, такой образованный бери лопату и, пожалуйста, на здоровье себе копай каждому по могиле мы не против этого. Мы подождём, благо мороз стоит не торопит с похоронами.

Из толпы, которая не расходилась, послышался новый вы- крик:

– Когда над народом перестанете измываться?! Дети пухнут уже от голода!

– А-а-а… вот вы куда?! Голос контрреволюции слышу! – с этими словами он расстегнул кобуру, достал наган, взвёл курок и, согнув руку в локте устремив ствол нагана в небо, крикнул что есть мочи:

– Да я вас всех… да по этапу: всей деревней в Туруханский край! А ну разойдись! Не то по мандату чрезвычайного положе- ния пристрелю первых же, не спрашивая ни имени, ни фами- лии! – При этом он выстрелил в воздух. Народ не торопясь стал расходиться. Видя, что народ повиновался, вложил наган в ко- буру, слез с саней и, обращаясь к председателю, сказал:

– Значит так!.. Назначь людей, пусть сколачивают гробы, других отсылай сейчас же рыть яму, (Так и сказал – не могилу, а яму словно собирались закопать павший скот.) пусть роют и но- чью – костёр разведут. К утру, чтобы вырыта была. Чем быстрее закопаем, тем быстрее успокоятся. Как мне уже доложил упол- номоченный она жена контрреволюционера, – туда ей и дорога. Муж её на Дону с казачками против советской власти воевал. Вот и зарыть её как врага народа с её последышами и как собаку иного она и не заслуживает. Сейчас возьми троих понятых, и едем в правление, там составим протоколы и акты, как это пола- гается по закону. Завтра к обеду позвоните и доложите, что всё сделано как надо. Я звонил в район: на днях к вам прибудет представитель из райкома, вот перед ним и будете отчитывать- ся. К саням подошёл участковый Гнилокишко:

– Разрешите? – обратился он, протягивая на вытянутой руке листок бумаги, – здесь её предсмертная записка. На столе лежа- ла под солянкой. Взяв в руки листок, долго вчитывался, видимо плохо разбирая почерк или сам язык и стиль, на котором она была написана, потом протянул своему напарнику, сказал: «По- ложи в папку, к делу подошьём».

Ещё утром, когда участковому дали в руки записку он сразу понял, что её придётся отдать органам. Хотя он в какой-то мере

тоже относился к тем же органам правопорядка, но прежде все- го он не забывал, что он такой же житель деревни, как и осталь- ные все: выдернув из-за спины полевой планшет, достал лист бумаги и переписал дословно содержание записки. Позже, спустя месяц содержание этого предсмертного письма будет гулять по деревне, коряво переписанное друг у друга. Многие особо верующие, попросив переписать на листочек записку, по- сле несли домой, и клали за иконку, после чего становились на колени, крестились и читали молитвы по страдальцам. Церквей не было не только в сёлах, но даже в райцентрах. Их начнут от- крывать лишь после сорок третьего, когда немцев угонят за реку Миус. Записка была по содержанию не большая, но она говори- ла о той трагедии, обездоленности, тщетности русского кресть- янства, которое установилось на всем пространстве этого не- объятного государства. Предсмертная записка гласила:

«Господы, просты мынэ рабу твою гришну. Просты, Ма- тырь Божья и царыца небесна, мынэ и моих нысчастных ди- ток. Простытэ мынэ, люды добри, шо я такэ сотворыла. Не- мочь було бачить, як мои дытыны пухнуть с голоду и налыва- ються водою. На том свити, може, господь Бог сжалыться над нымы, моимы роднинькымы диткамы.»

«Господи, прости меня рабу твою грешную. Прости Ма- терь Божья и царица небесная, меня и моих несчастных де- ток. Простите меня, люди добрые, что я такое сотворила. Не могла больше видеть, как мои дети пухнут от голоду и наливаются водою. На том свете, может, господь Бог сжа- лится над ними, моими родненькими детками».

Егор Игнатовский родом был из донских казаков. С Екатери- ной они поженились, когда обоим было уже под тридцать лет. Катя не пожелала покидать родные края и переселяться на Дон, на чём так настаивал Егор.

– Строй здесь хату, – сказала она, – здесь мои все родные похоронены, на кого я их оставлю? В двадцать втором от сыпня-

ка все умерли, я чудом тогда с того света выкарабкалась, а меньшего брата увезли куда-то – в детдом наверное, с тех пор ничего о нём не слышно. Сейчас он взрослый уже: начнёт ис- кать, придёт бумага сюда, а те отпишут – не значится такой. Нет. Здесь будем жить, может, потом и уедем на твой любимый Дон. Егор беззаветно любил свою Катю, потому, не прекословя, по- ступил, как она сказала. С помощью своей родни с Дона в одно лето построили новую хату. Добротную хату с четырёхскатной крышей такие казачьи дома строили на родине Егора. В осень он уже вселился в хату вместе с молодой красавицей женой. Уже через год родился первенец мальчик, а за ним в промежут- ке полтора-два года родилось ещё два мальчика. Все трое по- хожи друг на друга: кудрявые такие головки со светленькими волосами, будто с иконы снятые. Родители не могли нарадо- ваться ими, души в них не чаяли. Но пришёл год двадцать девя- тый. Егор с каждым днём становился замкнутый, печальный, больше молчал, коротко отвечал на вопросы жены. Слухи с До- на, так или иначе, просачивались и сюда, ибо у многих жителей села были тесные родственные связи с Доном. Вначале Екате- рина не могла понять причину столь резкой перемены настрое- ния мужа. Начала было подумывать, не завелась ли какая за- зноба на стороне у Егора. Терпела не одну неделю, надеясь, что муж сам скажет причину своей угрюмости и отчуждения, но Егор продолжал упорно помалкивать. В один из вечеров уложив детей в кровати, подошла к кровати, где уже лежал муж, села у его изголовья на табуретку и, глядя ему в лицо, сказала:

– Ну, Егорушка, кончилось моё терпение, рассказывай, что за болячка к тебе прицепилась, и какая она эта болячка?

Егор отбросил в сторону одеяло, свесил ноги с кровати и, опустив голову, сказал:

– Что ты, Катя, какая там болячка – выдумаешь такое.

– Ты думаешь, я не вижу, что ты ходишь как неприкаянный?

У тебя ведь на лице всё написано, Егорушка!

– Душа болит, Катя! Будто штык мне туда вогнали!

– Чего же это она у тебя родненький мой болит? – спросила она улыбаясь. Когда он стал ей говорить далее о своём наболев- шем, ей стало уже не до улыбки. Лицо её вначале стало суровым, нахмурилось, а после выглядело настолько печальным, что на её лице даже девичья красота поблекла, что-то старушечье отража- лось во всём её облике. Она, сидя на табуретке, согнулась дони- зу, сгорбатилась, что так явно отражало её внутреннее состояние. Муж, заметив столь резкую перемену в жене, на время даже примолк, с жалостью глядя на Катю. Егор не стал выкручиваться, а выложил всё как есть по поводу его думок о событиях на Дону. Когда Катя всё это услышала, её женское чутьё, которое дано им от природы сказало ей, что дни их совместной жизни сочтены. Скоро Егор, так или иначе, их покинет, и скорей всего навсегда. И она его уже никогда – никогда не увидит его! Мужа она успела изучить и понимала, что отговаривать его напрасное занятие, а потому, решила она, придётся покориться судьбе. А он, тем вре- менем продолжал доказывать ей, убеждать в правоте своего на- мерения отправиться на Дон и принять участие в боевых дейст- виях. Катя почти не слышала его, потому как она наперёд знала, чем это может кончиться для него и для их семьи.

– Пойми ты, Катенька, душа разрывается, когда знаю, что мои побратимы сейчас насмерть рубятся! Я же с ними ещё в шестнадцатом на австрийцев в лаве ходил, в прорывы и рей- ды, раз чуть до самой Вены не дошли! Скольких схоронили! Меня поперёк лошади до Карпат еле живого довезли, жизнь, считай, спасли! И получается, что сейчас они там – на Дону головы кладут, а я тем временем, под титькой бабской лежу, пригрелся! Пойми ты! Ну не могу я их бросить!.. они же мне как братья, это как струсить, предать, в бою спрятаться! Не могу, понимаешь?!

Катя продолжала сидеть на прежнем месте, в том же согну- том положении, опустив голову, а слёзы обильно текли по её щекам и капали на половичок, прокинутый возле кровати. Катя его не перебивала. Она заранее знала: что вот он сидит перед

ней, свесив голые ноги до пола, и видит она его, возможно в по- следний раз в этой жизни.

– Егор, – сказала она через слёзы, – тебя же убьют! Что же я буду делать с этой оравой детей? Мы же не выживем без тебя! Разве ты этого не понимаешь?!

– Если тому быть, Катенька, так меня и здесь чекисты рано или поздно кончат. Прознают за прошлое: с кем воевал, на чьей стороне и отведут к яру. От судьбы не уйдёшь! Ну, а если что, бросай всё и перебирайся в Кочетовскую: там родни много про- пасть не дадут. А с хлопцев моих лихие казаки выйдут!

В одну из ночей, Катю, словно кто подбросил в кровати. Вскочила, ладонью проверила тёплое ли место мужа в постели, убедившись, что оно давно видимо холодное в одной исподней рубашке кинулась во двор. Зашла в сарай и сразу всё поняла. Рядом с коровой место было пусто, лошади не было. Взявшись за столб разделявший кормушку коровы с конём, она навзрыд заголосила тихим стоном, постепенно сползая по столбу на зем- лю. Когда колени коснулись пола, усеянного соломой, опёрлась руками о ясли, положила голову на них и плакала до тех пор, пока уже и слёзы перестали течь по щекам. Начало зимы три- дцать второго года было для неё зимой последней в её жизни. Третий год шёл, как о судьбе Егора не было никаких вестей. В душе она давно уже смирилась с тем, что живого его давно уже нет, было бы иначе, весточку подал бы. В тот день, когда был съеден последний кабак, последний буряк, последний засохший сухарь и всё то, что можно было сварить и как-то хоть через силу съесть, она вдруг поняла, что это конец! Просить у кого-то она не могла. Таких людей она просто не знала, у кого можно было что-то попросить, и кто мог бы с ней чем-то поделиться. Не- сколько дней назад, она, переодевая младшего сына, обратила внимание на его ноги и низ живота. Отёчность была видна не- вооружённым глазом. Не имея достаточно еды, дети пили всё время воду. В ту минуту, когда она увидела результат на сыне, её будто прострелило – водянка! Она тут же раздела остальных

детей, осмотрев их, утвердилась в первоначальном выводе – дети стали опухать! Затем посмотрела на свои ноги: те тоже бы- ли отёчные. В тот вечер, когда она поняла, что покормить на ночь детей ей нечем и завтра она так же не сможет дать им что- нибудь из еды: она натопила в доме печь, нагрела воды и в ко- рыте по очереди стала купать детей. Она мыла каждого, нежно гладила их худенькие тельца, плакала и прощалась с ними. Слё- зы её капали в корыто: она мыла их своими слезами. В те про- щальные минуты она знала уже, что сделает в ближайший час. Когда вымыла детей, уложила их в постель, пообещав, что зав- тра они уедут далеко к бабушке и дедушке, что ехать придётся долго, долго, но зато, когда они приедут туда, там будет много еды и бабушка их накормит до отвала. А сейчас надо ещё не- много потерпеть, – потому спите, – сказала она напоследок. Де- ти ещё долго не могли уснуть на голодный желудок, ворочались в кроватях, постанывали, она же села за стол, прикрутила фи- тиль керосиновой лампы, открутила крышку пузырька с черни- лами, взяла ручку и принялась писать прощальное письмо. На- писав, положила листок на середину стола и придавила сверху его солянкой. Ещё какое-то время сидела в забытье, казалось ещё не поздно, можно остановить задуманное. Вспомнила му- жа, который предупреждал – на случай беды отправляться на Дон. Но тут же подумала, что там сейчас не до них после всего, что там было на том Дону: да и как она доберётся туда в такую даль с тремя детьми зимой. Вырвавшись из забытья, она встала и подошла к уже спящим детям, поочерёдно поцеловала каждо- го в головку, затем подошла к печи, открыла дверцу, заглянув в топку, убедилась, что жару много и оставила её открытой. Рас- прямилась и, взявшись рукой за задвижку на дымоходе, резко со всей силы, будто снаряд в ствол орудия загнала, задвинула шибер дымохода. Тут же обернулась и направилась к лавке, где стояло ведро с питьевой водой. На той же лавке лежала заранее приготовленная ею верёвка. Как бы мимоходом, не останавли- ваясь, правой рукой она сгребла с лавки верёвку, не глядя на

саму верёвку, вышла в коридор и притворила плотно за собой дверь в саму хату, где праведным последним сном спали её ма- ленькие детки.

Утром жившую напротив соседку забеспокоило то, что из трубы Екатерины не видно даже малейшего дымка, тем более что мороз стоит даже дышать трудно: она вспомнила, что вчера хоть и дым вроде шёл из трубы, но Катя ни разу так во дворе и не показалась. На душе у неё тут же появилось какое-то тревож- ное предчувствие, в это время она собралась идти по питьевую воду к дальнему колодцу: поставив пустые вёдра под своей ка- литкой, она перешла дорогу и вошла во двор Екатерины. По- дойдя к входу, дёрнула дверь, та сразу открылась, а в проходе висела сама хозяйка дома. Соседка тут же на пороге упала в об- морок. В это время по улице шёл мужчина, увидев на снегу воз- ле порога лежащую женщину, заскочил во двор. Ну, а далее со- бытия стали развиваться как обычно в таких подобных случаях, о которых потом мало кто помнит в подробностях.

Могилу на самом краю кладбища на спуске в балку, всё-таки к утру вырыли. Не могила, а целый котлован. Копали, сменяя друг друга человек двадцать, а руководил всеми этими земля- ными работами как известный на всю деревню и в её округе землекоп – Виктор Алексеевич. Он лично сам за всё время лишь пару раз выпустил лопату из рук: восемнадцать часов подряд копал он, подгоняя других.

– Ну, Виктор, ты и бугай! – сказал один из напарников, – уже чуть ни сутки горбячишь и тебе хоть бы хны! Мы уже еле на но- гах держимся.

– Я бы ещё двое суток копал лишь бы они живы были, – ска- зал он в ответ, – хорошая у меня была соседка, а детишки со- всем как ангелочки, зачем только она это сделала, ну приведи до меня хотя бы, нашёл бы, чем детей покормить! Народ на по- хороны стал собираться у двора Екатерины с раннего утра. В ха- те уже в гробах лежали покойники. За неимением священника у гробов сидели старушки-читалки, которые читали «Святое Писа-

ние», а в промежутках чтения пели церковные песни. Часам к десяти ко двору подогнали двое саней. Улица вся уже была за- полнена народом, который стоял, насупившись, и меж собой велись лишь короткие на полголоса разговоры. Сани загнали во двор: с причитаниями, с церковным пением, которое исполняли старые женщины, стали выносить гробы из хаты и на каждые сани установили по два гроба. Среди собравшихся людей на улице и в самом дворе от начальства не было ни председателя сельского совета Долгова, ни уполномоченного Гнилокишки, ни самого партийного и комсомольского актива. На то видимо, бы- ли свои чисто партийные причины, а вероятней всего распоря- жение свыше. Народ, выстроившись с обеих сторон улицы, как в живом коридоре глазами провожал движущиеся по дороге са- ни, по мере их продвижения, все выходили на дорогу и шли следом. На кладбище не было ни речей, ни прощальных воплей с паданьем на крышку гроба: стояла жуткая необычная для мно- гочисленной толпы тишина, которую нарушало лишь карканье воронья. В могилу опустили вначале мать, долго устанавливали гроб так, чтобы остальные поместились; потом поставили с од- ной стороны два маленьких гробика, а с другой один, который был побольше со старшим сыном. Когда зарыли могилу, холм получился большой и несуразный какой-то, явно не похожий на могильный холмик и только один большой и три маленьких креста говорили о том, что это всё- таки могила. Народ стал бы- стро расходиться: поминок устраивать было не кому, да и не из чего. Впервые за всю историю села с первых дней его основания похоронили без поминок к тому же ещё и детишек! Каждый! Сейчас идущий селянин к себе домой стыдился самого себя! Каждому казалось, что в след ему с кладбища с упрёком смот- рят его родственники и далёкие предки! От этого стыда каждый боялся смотреть друг другу в глаза, потому и спешили домой, чтобы укрыться от такого позора! Тогда они ещё не знали, что в эту ещё только начинавшуюся страшную зиму, им ещё много раз придётся прийти на это кладбище и схоронить здесь без време-

ни ушедших в мир иной своих близких родственников, соседей и друзей, которые умрут от голода. Любовь Филипповна воз- вращаясь в тот день с кладбища, скажет своей попутчице:

– Дожились, что людей стали хоронить как собак. Помянуть мать с детишками и то нечем.

В тот день незримые ворота на кладбище распахнулись полностью, приняв своих первых новых жильцов на вечное по- селение. Будто предрекая ближайшее будущее, первая жертва оказалась весомой.

Любовь Филипповна последующие месяцы в душе будет мучиться совестью, что имея в подвале столько зерна, не смогла оказать помощь детишкам. Эта, придуманная ею самой вина, будет преследовать её до конца жизни. Может быть, именно это и толкнёт её на рискованный поступок в сорок втором, когда она, рискуя своей жизнью, будет прятать от немцев еврейскую семью – мать и двое её малолетних детишек.

Пройдут годы, минут страшные тридцатые за ними суровые сороковые, на смену придут годы пятидесятые. Подворье Игна- товских так и будет стоять заросшее бурьяном и молодыми по- бегами деревьев. Память о той случившейся трагедии будет прочно жить в деревне. Новому подросшему поколению будут во всех подробностях рассказывать о том страшном дне, и дети будут всегда со страхом проходить мимо этого двора, с годами почему-то называя подворье: «Хата бабы Кати». Может быть, в мыслях новых поколений ребятишек не мог уместиться образ, ещё совсем молодой и красивой женщины и с годами в их поня- тии она превратилась в бабу Катю.

За все десятилетия со двора и из самой хаты не пропало ни одной щепки. Окна и двери, ещё в тридцать третьем заколочен- ные крест – на крест, так и стояли, и только когда отгнивала и отваливалась какая-нибудь доска или косился и падал забор, чьи-то заботливые руки незаметно исправляли это. Кто это де- лал и когда, об этом не принято было говорить в селе. Сама ха- та, с раздёрганной ветрами камышовой крышей стояла, словно

символ печали в селе. Вопрос о ней возникал не один раз на уровне сельского совета, позже на уровне правления колхоза, но никогда до конца так никто и не решился взять на себя сме- лость и разобраться с этим подворьем. И вселяться туда даже под страхом смерти никого не заставить. Когда кому-то из чле- нов правления поручалось разобраться с этой хатой, тот вставал и тут же заявлял: «Прошу исключить меня из членов правления колхоза…». Может быть, подсознательно, каждый житель села, чувствуя свою вину за жизнь тех маленьких детей, принял тот не озвученный уговор – «Подворье не трогать!» Со стороны за все эти годы никто и никогда этим случаем не интересовался, если не считать тот единственный не совсем для многих понятный, что произошёл в году, где-то пятьдесят четвёртом, спустя год после смерти Сталина. Однажды в конце мая, когда уже было довольно тепло, дороги просохли, вокруг всё зазеленело: в Гле- бовку прибыл один товарищ. Одет он был не по-деревенски, что сразу бросалось в глаза: на нём был костюм из дорогого мате- риала, синяя сорочка и тёмный галстук; на одной руке накинут плащ в другой саквояж. Повстречавшегося на пути деревенского жителя Смирнова Григория спросил, где подворье Игнатовских. Отчего Григорий был, немало удивлён и решил проводить гостя до самого двора. Дорогой Григорий пытался выведать, кто он и зачем ему понадобилось то заброшенное подворье, но моло- дой мужчина шёл думая о чём-то своём и на вопросы не отве- чал. Когда дошли до двора Екатерины Смирнов указал пальцем на хату, сказал, что вот её подворье всё в целости и сохранности всем селом за этим присматриваем. Незнакомец поблагодарил и стал расспрашивать, как ему отсюда пройти на кладбище, где там Екатерина похоронена, и как её проще найти. Григорий ука- зал рукой в сторону кладбища и сказал, что могилу её найти не трудно: она имеет самый большой холм, а кресты хоть и погни- ли, но остатки от них ещё видны; четверо их там – сказал он – и за могилкой кто-то ухаживает, по крайней мере, бурьяном и де- ревьями не заросшая. Незнакомец вновь поблагодарил, повер-

нулся, подойдя к калитке, снял петлю со столбика и пошёл внутрь двора. Григорий не стал стоять истуканом посреди ули- цы, а перешёл на другую сторону её, став за куст сирени стал наблюдать за приезжим издали. Незнакомец, войдя во двор, подошёл вплотную к дверям хаты и словно замер по стойке

«смирно». Григорий с волнением и стуком сердца наблюдал за всем этим, подумал: «Надо же, такой солидный господин и да- же не представился, слова лишнего не сказал. Кто же он та- кой?..». Тем временем он увидел, что тот нагнулся над саквоя- жем, открыл его и что-то оттуда достал. Затем, когда распря- мился вновь подошёл вплотную к двери. Стоял какое-то время, потом вдруг резко обернулся, взял в руки саквояж, сдёрнул с дерева свой плащ, который он ранее повесил туда и пошёл к калитке. Выйдя на дорогу, зашагал в сторону кладбища. Немно- го подождав пока посетитель подальше удалится, Григорий пе- решёл дорогу, вошёл во двор и направился к входу. На входной двери булавкой к гвоздю были прикреплены четыре крестика. Крестики висели на изящных тоненьких плетёных верёвочках, которые блестели своим разноцветьем, а сами крестики, пожа- луй, были золотыми. Один из них был больше другие три – од- ного размера. Григорий взял на ладонь крестики, какое-то вре- мя стоял, рассматривал их, затем глубоко вздохнув, опустил ру- ку, отчего они повисли как гроздь винограда и он направился к калитке. В деревне ещё долго обсуждали этот случай; уже на следующий день после визита незнакомца вдруг выяснилось, что он оставил не только крестики на двери, но и на могиле жи- вые цветы, а в подсвечниках, вдавленных в землю недогорев- шие четыре свечи. Спустя три года после того случая хата Екате- рины сгорела. В тот год лето было жаркое и засушливое и двор, поросший многолетним бурьяном, так или иначе, представлял опасность пожара. Причину случившегося так и не установили. Может случайный окурок кем-то брошенный, может быть, дети игрались с огнём. Сгорело всё подчистую: двор вместе с деревья- ми выгорел так, что лежал лишь пепел ровным ковром. Посреди

двора памятником торчала печная труба с торчащим на ней же- лезным шибером виновником трагедии детей и будто символом печали давно минувшего горя. Развалившиеся саманные стены в очередную зиму раскисли под дождями и превратились в обыч- ные земляные холмики. С исчезновением самой хаты: память о той трагедии стала забываться, а спустя десятилетия вовсе исчезла и только старожилы села ещё помнили об этом. Для самих жите- лей села смерть Екатерины и её детей сыграла немаловажную роль, потому что не случись этого: в ту страшную зиму в селе могло быть гораздо больше смертей. Они и так были: среди стариков, больных и малых детей, но зато выжило здоровое звено населе- ния, которых стали кормить два раза в день в созданных при кол- хозных бригадах столовых. Варили мучной суп, называемый в на- роде: «Затеркой», приготовленной на основе воды и муки.

Спустя два дня после похорон Кати и её детей в Глебовку при- был представитель от райкома партии. То ли инструктор райкома то ли какой-то заместитель секретаря райкома по идеологической работе с населением, что скорей всего вероятней. И прибыл он именно по этому вопросу, который портил всю наглядную картину работы партийных властей – «Не дай бог, последуют подобные случаи, тогда, уж точно головы не сносить!..».