Читать книгу Курай – трава степей - Александр Стребков - Страница 9

Этот трагический случай с дочерью подействовал на мать особо впечатляюще: тот страх, что она чуть было, не потеряла свою дочь, впитался в её душу теперь надолго. Матери всегда переживают более трагично за своих детей, чем отцы, потому как дети – это частица её самой. Лукерья Александровна с того дня стала более религиозной поистине верующей в Бога женщиной. От неё не услышишь скверного слова, знала все праздники цер- ковного календаря и соблюдала их с точностью, как это и пред- писывалось религией, требуя этого и от членов семьи. Сама судь-

ба, сделав её почти не зрячей с грудного возраста, толкала в лоно религии. Религия, – кричали на всех углах большевики, – это мра- кобесие! Но для многих, а возможно и для большинства она эта религия оставалась единственной отдушиной, в которой человек мог как-то выразить себя: излить всю ту горечь и томление, отча- янье, что скопилась на душе, обрести надежду на будущее, нако- нец, чтобы остаться в дальнейшем просто человеком. Свою ущербность в этом мире Лукерья Александровна старалась сгла- дить самой религией; с её непокладистым характером, в то же время умственными способностями в душе у неё всегда возникал протест с тем, что происходило вокруг. Молитвы к Богу, общение с другими верующими лишь это не ожесточало её против непра- ведного сущего мира, который принесла новая власть. Всё боль- ше приходило к ней людей: старушек, женщин зрелого возраста, молодых вдов обиженных жизнью и самой властью. Вечерами, а по церковным праздникам и днём к ней в хату собирались те, ко- торые были далеки от новых веяний большевизма, коммунизма, троцкизма и прочей дребедени, которой пичкали народ. Со- бравшись, пели церковные песни, читали святые книги: «Еванге- лие – Старый и Новый Завет». Разбирали прочитанный отрывок, пытаясь проникнуть в суть текста. Читали при свечах, лишь иногда зажигая керосиновую лампу, которая давала чуть больше света, но была зачастую не по карману; керосин стоил денег, да его по- рой было и не достать. В святом углу: от пола до потолка висели иконы, перед ними на цепочках висели три лампады: в центре большая лампада, а по бокам маленькие. Мерцающие огоньки лампад, освещая лики святых на иконах, создавали в тёмной комнате зримое видение: иконы словно оживали. Появлялись необычные цветовые гаммы, вокруг головы святых угодников светились нимфы и чем дольше смотрел человек на иконы, тем больше они оживали в его глазах. Порой это было так ярко выра- жено, так реалистически всё оживало, что присутствующие вхо- дили в религиозный испуг, становились на колени, молились и искренне верили в то, что Бог их услышал. Когда было особенно

морозно, в печи горели дрова, в более тёплые дни тлел кизяк; в хате было тепло и уютно, а воскуренный кусочек ладана создавал иллюзию той церкви, куда они раньше ходили, а теперь с её стен сделали свинарник и коровник в колхозе. С того времени, как вначале закрыли, а после совсем разобрали церковь, народ буд- то осиротел, это как у малых детей отнять родителей. Перед тем как сломать церковь, власти унесли и увезли из церкви всё, что представляло хоть какую-то ценность. Реквизировали от колоко- лов до медных подсвечников, и лишь благо иконы и книги уда- лось разнести по домам жителей села. Иконы и то, что удалось сохранить из церковной утвари, вновь народ принесёт во вновь открывшуюся церковь, которую откроют в одном из домов, хозя- ев которых выслали в Сибирь как врагов советской власти. Во время войны Сталин сделает отступление от Ленинской политики

– изжить со свету старую религию, ибо она явно мешает возро- диться новой – и разрешит открывать церкви там, где они ранее были. Из лагерей и тюрем из тех же Соловецких островов будут выпущены многие, но не все священнослужители, как низкого ранга, так и высокого. На местах если и станут претворять в жизнь это указание вождя, то с зубовным скрежетом. Но это будет ещё не скоро, до тех времён многим просто не дожить, потому как, за окном был тридцать шестой год – последний год перед началом великих репрессий; колоду карт требовалось заново перетасо- вать, а затёртые карты заменить новыми. Старая русская посло- вица говорит: «Помяни в недобрый час нечистого – он тут же на порог явится!».

Как-то ранним утром, когда и во дворе то ещё никто не успел побывать, в дверь кто-то постучал. И стук был какой-то необыч- ный явно, что не костяшками пальцев, а чем-то тяжёлым будто молотком. Лукерья Александровна в беспокойстве подбежала к окну и стала через пелену своих незрячих глаз вглядываться в пространство своего двора. Ей удалось разглядеть, что у их забо- ра рядом с калиткой стоит привязанная к столбу лошадь под сед- лом, а человека, который стучал в дверь, увидеть она не могла:

вход в хату из окна не просматривался. Она быстро вышла в ко- ридор и, не задавая вопросов, откинула засов на двери. На поро- ге стоял человек в форме затянутой ремнями: на боку висела ко- бура с наганом, в руках плеть, накрученная на массивную корот- кую рукоятку, которой он вероятно и стучал в дверь. От такой не- ожиданности да ещё от такого гостя – чтоб таких гостей и на том свете не встречать – Лукерья Александровна вначале растеря- лась, оторопела и даже не находила подходящего нужного слова, чтобы задать какой-либо вопрос. Пришелец вначале, молча, и пристально рассматривал хозяйку, затем с размаху, хлопнул по своему голенищу сапога рукоятью плётки и каким-то внутренним пропитым и прокуренным голосом грубо сказал:

– Чего уставилась… – хозяйкой ты будешь?! Вводи в свою молельню, разговор есть!

Громкий разговор в коридоре разбудил Виктора Алексеевича и Надю. Вскочив с кроватей, они стали натягивать на себя одеж- ду. Виктор Алексеевич, увидев вошедшего представителя власти, на лице не изменился и вёл себя вполне спокойно. В отличие от отца девочка явно была напугана незваным гостем. Наде шёл де- вятый год, но она уже имела хорошее представление о подобных людях в форме и с оружием. В те вечера, когда в их хате собира- лись верующие: она всегда слушала их разговоры, вникала в со- держание прочитанных вслух редких писем от родственников из далёкой Сибири. Часто слушала страшные рассказы о массовых расстрелах казаков на Кубани в двадцатом году, которым внача- ле пообещав домой отпустить, в конечном счёте, подло обману- ли: подержав как военнопленных, потом скопом в десятки тысяч в расход пустили. Мать предложила гостю табуретку, выставив её на середину комнаты, на что тот ответил, что рассиживаться ему некогда и, продолжая стоять у порога, рукоятью плети хлопал се- бя по ладони. Окинув взглядом хату, задержал взор на иконах в святом углу, после чего начал свою речь:

– Ты, слепая, кончай тут собирать у себя всяких мракобесов, подкулачников и другой антисоветский сброд! А то не посмотрю

на твою слепоту, отправлю на Соловки молиться, там как раз твои братья и сёстры усердно молятся. Там тебе будет хорошая компания, тебе подобные: монахи, юродивые, даже святые, го- ворят, имеются там. Если не прекратишь этот бардак, так и знай, второй раз предупреждать не буду, выпишу пропуск туда, куда сказал уже тебе. Слух то ты имеешь? А то потом скажешь, что ещё и глухая.

Лукерья Александровна была обижена физическим недос- татком, но не благородством души своей, ибо она была не из какого там захудалого рода, потому, услышав такое оскорбле- ние в свой адрес в её душе, вероятно, взыграла гордость всех её далёких предков. После небольшой паузы, грубо, понизив го- лос, глядя на НКВДшника подслеповатыми глазами, один из ко- торых явно показывал эту слепоту своей белой пеленой затяну- того зрачка, сказала на своём хохляцком языке:

– Я тэби так скажу, нелюдь! Нычого ты зо мною нэ зробыш! Я в своеи хати Богу молюся, а шо до мэнэ ходють люды, то нэ грих даже для твоей власти. А сдыхать мени усё равно дэ, шо на твоих Соловках, шо тут в своий хати. Так лучше я сдохну тут, мо- жеш мынэ хоть сычас тут убыть. Вы скикэ людей угробылы?! На кладбищи уже хороныть нигдэ, в балки хоронють – дэ нызя! И нас послидних рано или позно довыдытэ до смэрти! Шо ты хо- дыш – людэй лякаеш, за тобой самом смэрть слидом ходэ. Нэ довго тыби осталось нашу зэмлю топтать! Свои извыргы, такиж, як ты, и убъють тыбэ! Будь вы прокляты! Як вас ище зымля носэ, кода она ужэ провалыца пид вамы!

Перевод на русский:

Я тебе так скажу, нелюдь! Ничего ты со мною не сдела- ешь! Я в своём доме Богу молюсь, и то, что до меня люди при- ходят, так это не преступление, даже для твоей власти. А помирать мне всё равно где, что на твоих Соловках, что здесь, в своём доме. Так лучше я умру здесь, можешь меня хоть сейчас здесь убить. Вы сколько народу угробили?! На кладбище

уже хоронить негде, в балке хоронят – где нельзя! И нас по- следних, рано или поздно доведёте до смерти! Что ты хо- дишь? – людей пугаешь, за тобой следом смерть по пятам ходит. Недолго тебе осталось нашу землю топтать! Ваши изверги – такие же, как ты и убьют тебя! Будь вы прокляты! Как вас ещё земля носит, когда же она уже провалится под вами?!

Представитель НКВД, от такого услышанного даже опешил. Он никак не ожидал получить такой резкий отпор. Немного за- мявшись, снисходительным тоном сказал:

– Да ты больше ведьма, чем боговерующая! Раскаркалась тут… – посмотри! Да молитесь вы тут сколько хотите! Песни свои не горланьте на всю улицу. И что за народ?! Им добра желаешь, а они сами на рожон прут!

С этими словами, он, выходя из хаты, со всей силы захлоп- нул дверь так, что с потолка отвалился кусок глины, упав на по- рог, рассыпался в кусочки и пыль. Лукерья Александровна по- смотрела на порог на кусочки белой глины, сказала: «То и с ва- ми скоро будет!». Через минуту с улицы донёсся стук копыт уда- ляющейся лошади. Лукерья Александровна как в воду глядела, предсказав посетителю ближайшее будущее. Вскоре новый нарком, теперь уже НКВД – Лаврентий Берия, начнёт избавлять- ся от сотрудников Ежова: начнутся чистки, а под них попадёт и опорный пункт в селе Ильинка, его упразднят, а вместе с ним заодно и троих служителей предыдущего ОГПУ – отправят на тот свет. Потому как вдруг выяснилось, что оказывается, они пере- старались, многовато людишек на тот свет спровадили и в Си- бирь лишних работяг отослали, а теперь остались одни убогие, немощные да никчёмные и в колхозах, оказывается, работать некому, а значит – не будет городу так необходимого хлеба, масла, мяса и прочего продовольствия. За такое по головке не погладишь! Когда народ узнал об участи уполномоченных ГПУшников, сожалений не было: «Собакам собачья смерть!» —

сказали многие жители Глебовки. В дальнейшем все полномо- чия получили участковые при каждом сельском совете, ему вы- дали лошадь к бидарке, отдельный кабинет, а семью обеспечи- ли жильём и пайком. От этих новшеств народу жить стало не легче. Люди ходили задумчивые, часто оглядывались, прежде чем что-то сказать, а больше держали язык за зубами, помня поговорку: «Язык – твой первый враг». Годы особо жестоких ре- прессий, слава Богу, обошли село стороной. В этой глухомани, после всех тех передряг, по сути трагедии простых крестьян, ко- торым подвергалось село и жители его на протяжении послед- них полтора десятка лет, репрессировать было уже некого. Кого надо, тех давно уже сопроводили туда, куда надо; осталась одна нищета, зато все равны между собой, всё – по ленинскому заве- ту, как и задумывалось изначально. Если и этих дожать – кто же тогда на земле работать будет? И так чуть было не извели под корень, струхнули даже, что перестарались с чисткой: «Без жратвы так можно остаться!». Сверху сыпались требования: больше мяса, молока и масла, зерна и шерсти. Власть, в конеч- ном счёте, получала всё сполна, оставляя для крестьян столько – лишь бы с голоду не передохли.

Незаметно для всех пришёл день, когда девятнадцатилетние Саша Квачёв и Ваня Бережной подлежали призыву в ряды Крас- ной армии: двоюродные братья родились в один тот злосчастный семнадцатый год. В тот год из села новобранцев призвали много, народ даже волноваться стал: «Никак власть снова надумала воевать?». Для власти народ обмануть сложно даже тогда, когда ей кажется, что глупое и необразованное стадо холопов повери- ло в их утопию. Потому как, народ заранее всё плохое своей зад- ницей предчувствует, ибо не кому-то, а ему придётся отдуваться за все идиотские выходки правителей. Ваня Бережной отправил- ся служить в далёкое Забайкалье. В тридцать восьмом начался военный конфликт с японцами у озера Хасан, где вскоре и очу- тился Бережной Иван. Поначалу, как это было и раньше и, будет продолжаться в ближайшие годы, наша доблестная Красная ар-

мия будет нести большие потери, встанет в очередной раз вопрос о поражении. За это несчастное и ни кому неизвестное озеро Ха- сан угробили столько ни в чём не повинных молоденьких ребят, которые бежали, держа винтовки наперевес образца времён ца- ря гороха на японские пулемёты. А песня: «Гремя огнём, сверкая блеском стали…», почему-то не сработала. То было начало; потом Ханкин-Гол; затем Финляндия; ну а позорный и страшный сорок первый о нём и говорить не стоит, там наши «гении и вожди» от- личились по-настоящему: сдавая армии, а вместе с ними куски своей территории по площади как половина Европы. В далёкой Манчжурии Ваня Бережной получил своё первое боевое креще- ние, первое пулевое ранение и первую медальку за то проклятое озеро, которого бы век не видать. Воинский путь Александра Квачёва сложился куда менее воинственно. А то, о чём когда-то советовала ему его мать, оказалось несбыточным. Шлейф – «Сын белогвардейца» – тянулся за ним так, что оторваться от него был один лишь способ – это лишить себя жизни, другого способа не существовало. НКВД за этим зорко следила. Отправили служить на Урал в места грандиозных строек индустриализации – Магни- тогорск. Плавильные домны и прокатные станы, цеха и электро- станции, карьеры и дороги, ну и бараки для себя – вот что пред- стояло построить зекам и воинам, таким как Саша. Когда срок службы подошёл к концу, то ни о каком продлении её не могло быть и речи, ну разве что продолжать вкалывать по десять- двенадцать часов на стройке и спать в деревянном бараке ничем не отличающемся от тех, в которых спят политические зеки. В ка- нун отбытия из части домой с каждым таким солдатом как Саша имел личную беседу особист, который курировал данную часть. Капитан долго листал дело на Квачёва Александра, а тот в это время стоял посреди кабинета вытянувшись в струнку. Наконец, подняв голову, поглядев на Сашу, сказал:

– Тут я смотрю – у тебя одни похвалы да благодарности; толи ты хитрый и примазаться хочешь, нутро настоящее своё скрыть, толи и, правда, дурной на работу? Но, в общем-то, ничего: неда-

ром тебя государство три года кормило, пожалуй, что отработал честно. Слушай, Квачёв, а зачем скажи тебе уезжать? Съезди в отпуск, повидай родных ну и опять сюда. Работать ты, как я по- гляжу, умеешь. Мы тебя для начала бригадиром поставим. Ведь всё равно сюда вернёшься, только на сей раз уже под конвоем, это я тебе без всякой туфты говорю. Тогда придётся всё сначала начинать, а то – сразу бригадир. Мой совет тебе – оставайся. Иди

– подумай, надумаешь – заходи можно и без стука.

Саша ещё больше вытянулся в струнку, и как учила мать, бойко ответил:

– Я подумаю, товарищ капитан, обязательно подумаю.

– Ну-ну, иди, думай, – сказал особист и захлопнул папку с личным делом.

На следующий день Саша получил проездной билет до стан- ции Кущёвка, сухой паёк на семь дней и отбыл на родину. К осо- бисту он так больше и не пошёл. Он, может быть, и остался бы, но была одна причина, из-за которой он не мог пересилить себя – это сам Урал. Здесь ему было всё чуждо. То скопление народа кругом; эти постоянно дымящие трубы мартенов, от которых по- рой дышать было нечем; постоянный грохот и суета. Саша при- вык к раздолью и тишине южных степей к ласковому солнцу, пе- нию степных птиц, к скачке верхом на лошади так, что ветер в ушах свистит. Сама атмосфера бытия чужда ему была здесь: ос- таться здесь – это заживо похоронить себя, – так он думал, – стоя в тамбуре вагона и глядя на проплывающие мимо холмы и скалы старых Уральских гор. Слова капитана постоянно звучали в его голове, он старался мыслями отвлечь себя, старался думать о доме, о предстоящей встрече с родными, но уже через минуту мысли вновь возвращались к тому, о чём так хотелось забыть. Он не мог понять, в чём он провинился в этой жизни, что судьба к нему столь не благосклонна? Саша много всегда читал, теперь, думая о своей участи он сравнивал себя с неприкасаемыми в да- лёкой Индии. Неужели, – думал он, – и у нас может быть, что-то подобное? Получается, что может! Спустя неделю, пройдя все

мытарства в дороге с многочисленными пересадками, Саша при- был в родную деревню. Радости и ликования, с которыми его встретили, описать было бы сложно. Наденька, налетев со всего разбега, чуть было с ног его не сбила. Остальные от радости больше плакали, видя его живым и невредимым.

– Да ты уже почти невестой стала! – прокричал Саша, взяв под мышки Надю и поняв вверх, – совсем взрослая, ну и Надька!

– А ты как думал, – ответила Надя, – я уже даже в школу не хожу, в колхозе телятницей работаю, – хвастливо заявила она. Саша легонько отстранил Надю в сторону, подошёл к матери, обнял её, не произнося ни слова, положил свою голову ей на плечо так и застыл надолго. Уже через три дня Саша работал в колхозе. В тот год в семье Виктора Алексеевича случилось при- бавление в семействе, родилась ещё одна девочка, которой да- ли имя Зоя. Надя действительно не пошла в очередной пятый класс, а вместо него отправилась на ферму колхоза «Пролета- рий» в помощницы ухаживать за телятами. Самой ей пока что ещё телят не доверяли. Колхозы, так или иначе, оставались единственным источником пропитания для жителей деревни, потому-то с каждым прожитым годом эта ненавистная система- режим в совсем ещё недалёком прошлом приживалась в умах, как и в самой жизни крестьян. Урожаи последних лет были хо- рошие, может быть единственное, что радовало селян: потому как, получив в конце года на каждый заработанный трудодень натуроплату, голодная смерть уже не грозила.

Встретив сына, Любовь Филипповна, не стала говорить никому об этом, но в душе радовалась, что сын не послушался её совета и вернулся домой. Сын для неё являлся единствен- ным свидетелем и памятью о муже: о той такой короткой и счастливой жизни. Дочери, обзаведясь семьями, как то ото- шли от неё в сторону с годами. Со стороны выглядело как будто всё по-доброму, всё хорошо, но она-то чувствовала то отчуждение, которое от матери не скроешь. И одна лишь внучка Надя как-то сглаживала те шероховатости, которые ис-

ходили со стороны дочерей, а в особенности от Полины, ко- торая последнее время и дорогу забыла к матери. Теперь она с утра до вечера только и думала о сыне: старалась каждый раз придумать новые блюда и откормить сына после трёхлет- него скудного пайка. Одного она не могла знать, что пройдёт всего каких-то полтора года, которые останутся в памяти до последнего её вздоха и Сашу вновь призовут в числе первых мобилизованных на фронт.

После долгого весеннего ненастья отшумевших по балкам и оврагам весенних ручьев, наконец-то стало припекать и солнце; протаптывались первые сухие тропинки по деревне, подсыхали дороги, а взгляд селянина каждодневно устремлялся на свой личный огород, тая нетерпение выйти туда с лопатой и ведром семенной картошки. Долгое время стоявшая распутица, так из- мучившая селян, подавала надежду, что уйдёт наконец-то окон- чательно в этом году. По буграм, за прибрежной полосой разно- травья и на распаханных участках, которые просыхали намного раньше, начали сев яровых зерновых. Четвёрка впряженных лошадей тащила за собой сеялку, а на склоне балки вдали пых- тел трактор «Керзон», который тоже тащил сеялку на своих же- лезных колёсах с шипами, напоминающих из картинки школь- ного учебника доисторического монстра. Весна в этом году, как и во все предыдущие годы, ничем не отличаясь, не предвещая беду, и если в ней и была какая-то своя особенность, то разве что была она сорок первой в этом столетии.

Любовь Филипповна, по просохшей тропинке подымаясь на подъём переулка, который спускался к мосту через реку, на- правлялась к дочери. Навстречу ей шёл Кошевой Митрий: был он старше Любовь Филипповны годов на пятнадцать, когда то они даже дружили семьями. Ещё до прихода к власти больше- виков Кошевой был одним из зажиточных на селе, но раскула- чиванию, как в начале двадцатых, так и в начале тридцатых го- дов не подвергался. С Германского фронта он явился уже ком- мунистом, а когда встал вопрос об имуществе зажиточных се-

мей всё своё добро добровольно сдал в колхоз до последнего постромка к лошадиной сбруе. Спускаясь по переулку к берегу реки, на плече он нёс рыболовные сети, намотанные на колья, а когда поравнялся с Любовь Филипповной, остановился, близо- руко прищурившись, вглядываясь в неё словно узнавая, сказал:

– Никак ты, Люба? Еле признал… – постарела ты что-то! Ну, здравствуй. А я иду, смотрю, что-то знакомое, а признать не мо- гу, наверное, уже совсем слепым и старым становлюсь.

Любовь Филипповна ответила на приветствие и решила по- говорить с ним, потому как знала, что человек он хоть уже и не молодой, но в активе сельского совета имеет авторитет и своё слово, к которому, как говорили, зачастую прислушиваются, а иногда его даже приглашают в район на какие-то там собрания. Ещё говорили, что он имеет орден боевого Красного знамени, врученный ему самим командующим фронтом Михаилом Фрун- зе: где-то там – за бои на южной Украине. Орден свой он не но- сил, да и не показывал никому и за подвиги в Гражданской вой- не тоже помалкивал. Со временем, может быть, поняв, что вое- вал совсем не за то, о чём тогда думал и чему верил, постепенно от активной партийной жизни отошёл, ссылаясь на возраст и болячки. По природе человек он был добрый, покладистый, а во время последней компании по раскулачиванию благодаря его заступничеству некоторые жители села избежали участи быть отправленными в Сибирь.

– Как там, Люба, твой служивый?

– В колхоз пошёл работать: пока поставили помощником тракториста, он в армии многому чему научился и в технике хо- рошо разбирается. Теперь у меня свой кормилец в доме: с его возвращением и на душе светлей стало.

– Давай, Люба, присядем во-о-он на тот просохший бугорок, а то меня что-то ноги последнее время мучают, – сказал Коше- вой, снимая с плеча сети, после чего положил их на обочину до- роги. Затем нарвал сухого бурьяна, выстелил им место и пригла- сил Любовь Филипповну присаживаться:

– Вот… решил лодку заодно проверить и сети поставить. Ры- ба после зимы жирной должна быть… жена попросила: пойди – говорит – может, поймаешь хоть пескарей да бубырей каких. Ну, рассказывай, как свой век вдовий на плечах коротаешь?

– Живу, дядь Митя – куда деваться: одна радость – сын вот из армии вернулся да внучки ещё, иду вот к ним. Дядь Мить, всё мучаюсь сомнениями, в душу страх закрадывается, и спросить вроде как не у кого: в газетах пишут много, но многое я не по- нимаю. Я ведь ради этого даже газету «Правда» выписала. Ты вот человек партийный, на собраниях бываешь, скажи честно – война будет? В газете всё так запутанно написано: то какие-то ноты протеста, то мирный договор с Германией и тут же о про- вокациях с их стороны, как говорят, без попа не разберёшься, объясни мне, если можно.

– Чего тут, Люба, объяснять: судя по настроению Германии – война рано или поздно будет. Я этих немцев ещё в германскую войну изучил. Паршивый народ скажу тебе; всё на чужое зарят- ся, всё им неймётся: то земли им мало, то кто-то нападать на них собирается, какую-нибудь гадость, но придумают лишь бы бойню развязать. Лично с моей точки зрения, так за те все века, что они народам горя столько принесли их уже давно пора под- чистую с лица земли стереть, чтобы дальше людям спокойней жить стало. Жадность и корысть главная черта их характера: ку- чу дерьма, гад, наложит, бриджи свои на подтяжках на жирную задницу как у хорошей бабы натянет и ещё сволочь оглянется – посмотрит на свою кучу дерьма и сожалеет, что домой не смог донести. Вот это и есть сущность этого народа. Об одном сожа- лею, что мало я их там на тот свет отправил. Кабы не царь со своей припадочной царицей да не продажные генералы, кото- рыми он себя окружил, мы бы их ещё в шестнадцатом году в бараний рог согнули. А в жизни сама знаешь, если кому морду хорошо намылят второй раз не суётся. Я ведь чего к большеви- кам- то прислонился?.. да по той же самой причине, что бардак

кругом в армии и власть в стране пора было менять. Я, Люба по- нимаю, за сына своего боишься он у тебя единственный. У меня тоже сыновья, также боюсь за них, сам бы пошёл вместо них да не возьмут уже, стар стал. А от супостата хорошего ждать не приходится, наверняка скоро полезет! Слаба наша страна ещё для войны, ещё бы этак годиков с десяток, потом и силами можно было бы померяться.

– А с финнами чего не поделили, зачем с ними – то воевали?

– Фины, говоришь? То особая история. У них там те же немцы всем заправляют. Сидели, суки, в бинокли всё разгля- дывали окраины Ленинграда. А что такое Ленинград? Это, прежде всего – колыбель революции, а они на самые окраины орудий своих натягали; в случай чего, по городу надумают стрелять в городе снаряды взрываться будут, вот и отогнали их подальше. Немцев тоже не мешало бы отогнать подальше – не стоило их в Польшу пускать, а то теперь они у нас под носом сидят. От нас с тобой, Люба, ничего не зависит и, если что, хо- чешь – не хочешь, а сыновей придётся отдать, кто же страну защищать будет? Часто вспоминаю твоего Саньку, добрый бое- вой был хлопец. Зря сгубил себя. За кого воевать-то было?! За царицу-немку, которая с потрохами Россию продала да с Рас- путиным тягалась, как сучка?! А Николашка?!.. С утра уже опо- хмелился и лыка не вяжет. За таких воевать?! Я ещё в шестна- дцатом понял, что большевикам править страной. По их дис- циплине и организованности: иной раз даже на фронте прини- мали на себя командование и наводили порядок. Офицеров то повыбили всех, вместо их прислали желторотиков, которых ма- теринской титькой ещё кормить надо. Были случаи, когда не- мец такой артиллерийский концерт устроит, а нам-то и отве- тить нечем – ни одного снаряда, а этот юный прапорщик сидит в уголку траншеи, молится и маму зовёт одно, и тоже повторя- ет. Даже жалко их было.

– Думала, дядь Мить, что утешишь, а ты ещё больше меня расстроил. Что же это у нас за жизнь-то такая… от одного горя ещё не очухались, а на пороге новое стоит? Видно так и помру, не дождавшись спокойных времён. Вот иногда думаю, – будет ли время, когда на земле совсем войн не будет?

Немного подумав, Митрий Кошевой глядя вдаль на проти- воположный берег реки куда-то за горизонт, сказал:

– Ещё, будучи на Германском фронте, был у нас в полку один прапорщик из благородных. Фамилия у него немецкая трудно выговариваемая, потому не запомнил, знаю, что кня- жеского рода. Перед отправкой на фронт был он разжалован до чина прапорщика. Не знаю, за какие грехи, но знаю, что со- стоял он в партии эсеров. Так вот он говорит, что война – это реальное бытиё человека. Не мирная жизнь – а война; и я – го- ворит он – сейчас вам это докажу. Человечество воевало все- гда и на всём пространстве земного шара: воевало, воевало – сколько себя помнит. Любая страна или же отдельно взятый народ, лишь только прекратит активные боевые действия тут же начинает готовиться к новой войне, львиную долю всех своих средств отправляя на вооружение. Получается мирной жизни как таковой не существует, есть лишь небольшая пауза, это как в бою – передышка для того чтобы перегруппироваться и снова в бой. Если хорошо подумать над его словами, то полу- чается, что он прав.

Любовь Филипповна глубоко вздохнула, поднявшись на но- ги, отряхнула юбку со всех сторон, попрощалась и пошла даль- ше. Беседа разбередила душу ещё больше, у неё даже злость появилась на старого человека. Перейдя на разговор сама с со- бой, она с горечью говорила: «И чёрт, прости меня господи, дёрнул остановиться с ним! Думала душу отвести, может, уте- шит чем, а он наговорил такого, что хоть иди да топись. Вот бол- тун старый, а ещё коммунист!..».

Прошлая зима была снежной. Старики говорили, что это к урожаю. В балках и оврагах ещё дотаивал снег, речки не успева- ли сбрасывать воду и с каждым днём берега всё больше покры- вались ею. Во многих местах огороды были затоплены до самых сараев, а те скирды соломы, которые стояли на краю огорода постепенно уплывали вслед за потоком воды.

Любовь Филипповна вернулась домой от дочери уже к ве- черу, находясь всё ещё под впечатлением разговора с Кошевым, затеяла разговор с сыном всё на ту же тему:

– По дороге встретила старого Кошевого, говорит, что война будет. Ты что-нибудь об этом слышал?

– Об этом в деревне все только и говорят, да и газеты, если внимательно почитать, между строчек намёков найти можно не мало.

– Ты недавно из армии… вас таких в первый же день призо- вут; мне-то каково?..

– Мама, ну не сидеть же мне возле тебя, если Родину надо будет защищать?!

– Родину, а с ней большевиков заодно.

– Нет, мама, ты глубоко заблуждаешься, большевики тут не причём, да и вообще, кто – бы ни был у власти хоть сам дьявол – Родина и народ – всегда остаются вне обсуждения. Это обязан- ность каждого встать на защиту Отечества.

– Вон ты какой?! Ну-ну просвети мать… – а то днём один просвещал так, что я ему чуть было в морду не плюнула, благо, что сдержалась.

– Мама, не злись, пожалуйста. Ты живёшь ещё критериями прошлого века, то есть – дореволюционными взглядами, а на дворе уже скоро середина двадцатого века. А что насчёт боль- шевиков, так нравятся они кому-то или не нравятся – это даже значения мало имеет, потому как они ведь тоже не вечны: рано или поздно придут другие, может быть во стократ хуже их, но и тех народу придётся терпеть. Так было всегда. Русь сколько ве- ков монголов терпела, но и их конец пришёл. Власть и Родина —

это две совсем разные вещи, и смешивать их было бы глупо. За длинную историю России власть всякая была, а народ и Родина оставались прежними. Ты, мама, не пугайся, что я хочу сказать, но может быть, для меня война – это даже лучше. Там, если не убьют, я свою биографию исправлю. Война всегда делала по- правку в биографиях людей. Одних людей война делала хоро- шими, других наоборот плохими – это зависело, кто чего стоил. На войне трудно сфальшивить, там человек сразу открывается, если ему даже этого порой и не хочется. Вот и я хочу стать пол- ноправным гражданином своей страны. Чем всю жизнь быть изгоем, лучше сразу показать чего ты стоишь, но для этого нуж- ны особые условия, одним из которых и является война.

– Ты, сынок, вполне взрослым стал, откуда только не могу понять такие у тебя рассуждения? В школе, кажется, этому не учили.

– У нас в части, где я служил, помимо стройки была хорошая библиотека, которую я за три года, пожалуй, почти всю перечи- тал. Там было много умных книг да даже те же Маркс и Энгельс: они ведь были, прежде всего, философами, а потом уже как фундаменталисты коммунизма, но даже и в этом учении они преуспели и я лично во многом с ними согласен. Совсем другое дело, когда их учение изуверски выворачивают наизнанку, из- вращают саму суть идеи и учения, всё на свой лад начинают претворять в жизнь; но Маркс и Энгельс в том не повинны ведь, что идиоты, всё поняли по-своему.

– Ладно, давай оставим этот разговор, может ты в чём-то и прав, я ведь не настолько учёная, чтобы оспаривать твои взгля- ды, – сказала мать примирительно.

Больше она не заводила разговоров на эту тему. После и спустя годы она часто будет, слово в слово вспоминать тот раз- говор: анализируя и примеряя к разным ситуациям, которые могли сложиться там – на фронте у её сына. И каждый раз в ней крепла уверенность в том, что Саша её с честью выполнил свой воинский долг перед Родиной, как и его отец когда-то не нару-

шил присягу царю и Отечеству. В первый месяц начала войны Саша уйдёт на фронт, и в тот же год она получит извещение —

«Пропал без вести». Прочитав, ноги подкосятся, она долго будет сидеть под стеной своего дома, не крича и не плача, словно в параличе. Невозместимая горькая утрата, как ледяное прикос- новение твари, ползучей змеи навалится на душу и сердце её. Это сильно подкосит её здоровье, а впереди ещё предстоит пе- режить немецкую оккупацию. Последующие годы, вплоть до самой своей смерти она будет ждать своего сына и всегда ут- верждать, что он живой. Она никогда не станет заказывать в церкви батюшке, чтобы он помолился за упокой её сына, как не будет ставить и свечи за это. Говорят, – материнское сердце ни- когда не обманывает, может быть так оно и есть. В июне сорок первого переступив порог своего дома, простившись с родными, Саша, будто в бездну шагнул, потому, как с той минуты от него не было ни единой весточки. В сорок первом году первые меся- цы войны оказались самыми тяжёлыми для нашей Армии. По- павших в плен были миллионы; убитых и не похороненных, за- валенных в траншеях и окопах тоже миллионы. И нам гадать о его судьбе, тем более, что-то выдумывать и писать об этом, бы- ло бы несправедливо даже по отношению к нему самому. Сорок первый лишь и будет славен тем, что никогда за всю историю России не было столько без вести пропавших. Когда армия всё время отступает, а местами бежит, все те, которые остались по ту сторону становились без вести пропавшими, ибо установить – погиб человек или в плен попал – было невозможно. Не будет сказано в упрёк остальным защитникам и участникам войны – заслуга их безмерна! Мы приведём лишь статистику.

Село Глебовка, а также близлежащие к нему хутора и сёла: Ильинка и Полтавчинское, выставило на защиту своего Отечества поистине настоящих воинов и патриотов своей Родины. Даже, ес- ли посмотреть послевоенный список воинов награждённых и осо- бо отличившихся в боях – героев Советского Союза и награждён- ных орденами особо высокими и количество их, то именно эта ме-

стность, будто плодородная почва для героев отличается от других станиц и хуторов района обилием настоящих доблестных воинов защитников Отечества. И это лишь те, о которых нам стало извест- но. Неизвестных, как мы знаем в сотни раз больше. Если, кто-то сомневается в выше сказанном, это легко проверить и сравнить.

На третий день войны с раннего утра были запряжены лоша- ди во все брички и линейки. Готовились к отправке мобилизо- ванных в райцентр: тех резервистов, которые должны были, не дожидаясь повесток прибыть в военкомат. Телефон в кабинете председателя сельсовета разрывался от постоянных звонков: в трубку из района кричали, почему долго чухаетесь и чтобы к обе- ду были все у военкомата. Во дворе сельсовета уже собрались все те, которые готовы были на отправку, а больше тех, кто про- вожал их. Многие вчерашние солдаты, которые не успели изно- сить на работу в колхозе гимнастёрки, галифе и кирзовые сапоги, обрядились в военную одежду, а надев её, вдруг, почувствовали

– будто они и не уходили из армии. Провожать первых защитни- ков Родины, как всегда с давным-давно заведенной традиции ещё первыми поселенцами, вышла вся деревня до последнего немощного старика и старухи. Прощались за околицей села; и когда уже длинная вереница гужевого транспорта с народом вы- тянутой змеёй по дороге удалялась вдаль, скрываясь за склоном бугра напротив Нижней Глебовки, народ всё шёл и бежал следом по пыльной дороге, спотыкаясь и плача. Они словно чувствовали, что повеяло духом гибели для большинства ребят, для тех, кого сейчас проводили и никогда уже не увидят.

Прибывших резервистов у военкомата встретили отборной бранью, потому как на станции стоял уже состав с теплушками, в которых разместились мобилизованные со всего района. Под- бежавший к столпившимся у телег провожающим и резерви- стам офицер быстро стал сортировать их на две группы, одних отогнал на одну сторону дороги, вторых на другую. Выстроил мобилизованных вдоль дороги, открыл папку и стал выклики- вать фамилии, на которые те откликались:

– Гончаров, Гойда, Алейников, Вивчарь, Гайдамака, Квачёв, Ермоленко, Украинский, Бережной, Бурнус, Сердечный, Скрип- ник, Коржов, Жураков, Яглыч, Щербанёв, Полторацкий, Полтав- ский, Мирошниченко, Шаршак…

Наконец, офицер дочитал длинный список фамилий, убе- дившись, что все на месте, скомандовал: «Направо! Марш к машинам».

Впоследствии будут призываться по повесткам из военко- мата. В сорок третьем, когда немцев прогонят за реку Миус за Таганрог, призовут тех, кто родился в двадцать пятом году и тех, кому уже по пятьдесят; и уже самом конце войны уйдут послед- ние мобилизованные – двадцать шестого и двадцать седьмого годов рождения. После того как проводили первых защитников на фронт село будто осиротело, у него словно душу вынули. Уже не было слышно по вечерам на улицах не то что песен, а даже обычного весёлого смеха. Даже в голодный тридцать третий та- кой печали не ощущалось; из села ушли лучшие из лучших це- лое поколение молодых парней.

Любовь Филипповна проводив сына на фронт, совсем было слегла в постель. Надя перебралась жить к бабушке, домой за- бегая лишь по пути с работы. С началом войны на ферме работы всем добавилось: с каждым днём женщины всё больше зани- мали рабочие места тех, кто уходил на фронт. О самой войне читали лишь в газетах; всем казалось, что фронт далеко; ни кому и в голову не приходило, что он может оказаться здесь у тебя в самом дому, а после укатиться далее на восток. Если бы кому-то в голову взбрело подобное что-то тогда сказать?.. в лучшем слу- чае – плюнули бы в лицо, а то и побили бы. В колхозе стали ра- ботать иначе: теперь чаще требовали и подгоняли начальство сами колхозники: работали столько, сколько требовала на то сама работа, забыв и о трудоднях и обо всём на свете; была лишь одна в голове у каждого мысль – это всё для тех, кто на фронте: для наших мужей и сыновей. Наде, всего-то тринадца- тилетней девочке приходилось работать наравне с взрослыми.