Читать книгу Три шага к вечности - Александр Валерьевич Тихорецкий - Страница 3

– Здорово, Серый, – сказал он человеку лет на шестидесяти, появившемуся на экране. – Как жив здоров? Дела как?

– Спасибо, хреново, – немедленно откликнулся человек на экране и заулыбался, показывая желтоватые зубы.

Лицо у него было тоже желтоватое, с темными умными глазами.

– Как погода в Канаде?

Тарновский произносил слова вежливо, преувеличенно любезно. Это была их игра, принятая на вооружение еще двадцать лет назад – преувеличенной вежливостью спровоцировать собеседника на грубость.

– Да пошел ты, – отозвался человек, сокращая время игры до минимума.

– Ну, слава Богу! А я думал – обман зрения, – Тарновский по инерции хотел продолжать пинг-понг остротами, но собеседник перебил его:

– Саша, у нас мало времени, поэтому слушай внимательно. Вся работа по твоей теме приостановлена. Еще три дня назад, я звонить не хотел, думал – рассосется.

– Как это? – от неожиданности Тарновский даже поперхнулся.

– Каком кверху, – хмуро ответил тот, кого он называл Серый, и только сейчас Тарновский разглядел напряженные складки у губ, набрякшие мешочки под глазами. – Накрыло меня руководство с поличным, как раз во время обработки последней твоей посылки. Как пацана! Кипеж подняли! Меня от работы отстранили. На неопределенное время, как мне говорят. Так что, теперь все – лавочка прикрыта.

Он замолчал, замялся, и Тарновский прищелкнул пальцами от нетерпения.

– Что-то еще? Не тяни кота, лишенец!

– Понимаешь, Саня, – Дзюба выдавливал слова, будто крем из тюбика, – не знаю, как и сказать… В общем, заинтересовались шефы мои твоей работой, даже двух делегатов к тебе направили. Жди, скоро должны быть. – последние слова он выговорил совсем упавшим голосом, словно ребенок, признаваясь, что не выучил урок.

– Какие делегаты? – на мгновение Тарновский лишился дара речи. – Сюда? Ко мне? Ты шутишь!

– Нисколько, – Сергей поднял на него подавленный взгляд. – Ну, вышло так! Поймали меня, приперли к стенке, я и выболтал все. Дескать, да, помогаю другу, бывшему протеже. Шурик, ты не обижайся! Ты на мое место стань – что мне было делать? И, вообще, еще неизвестно, чем все закончится. Еще, чего доброго, дело в полицию передадут, это здесь запросто – нарушена сакральная ценность – неприкосновенность частной собственности. – он выдержал паузу, ожидая реакции Тарновского, но тот молчал, ошеломленный. – Так что, судьба моя – в твоих руках, дружище. Как вы там, до чего договоритесь с этими посланцами – так и будет. – он протянул руку за пределы экрана, вернул ее со стаканом, отхлебнул из него. – А, с другой стороны, может, и польза от всего этого какая-никакая будет. Вдруг наткнулись мои канадцы на что-то интересное, чем черт не шутит? Ты-то, ведь, так и не смог разобраться в этих своих цифрах!

В последних словах Тарновскому послышалась ирония, он быстро всмотрелся в лицо друга, но лицо было чисто, ясно, дышало раскаянием, и Тарновский удержал готовую слететь с языка резкость.

– А я им зачем? – слова вылетели вслед мыслям, бесцветными тенями растаяли в пространстве.

– Не знаю, Саша, – Дзюба пожал плечами. – Конечно, хочется верить, что они торопятся поскорее познакомиться с гением и лично засвидетельствовать свое почтение, но… Как на самом деле – кто его знает? Думать о плохом не хочется, мысль – материальна…

Дзюба замолчал, и Тарновский закрыл глаза, пытаясь в хаосе мыслей отыскать нужную, но мысли мелькали, быстрые, неуловимые, уносясь прочь, не оставляя следов на оцепеневшем насте сознания. Ладно, потом, потом додумаешь.

– Что же, – он вздохнул, помассировал виски, – там видно будет. Все, больше никаких новостей? – Дзюба опустил глаза, в уголках губ обозначились тени. – Что, и это еще не все?

Тени загустели, застыли резкими складками, и Тарновский невольно втянул голову в плечи.

– Следят за мной, Саня, – Дзюба поежился, зябко, как-то беспомощно, и сердце болезненно дрогнуло.

– Кто? – Тарновский подался вперед.

– Канадец в пальто! – Дзюба невесело усмехнулся. – Сначала подумал – показалось, а потом понял, нет – действительно следят.

Тарновский впился глазами в экран.

– Ты… уверен? – он ощупывал друга взглядом, словно надеясь отыскать какой-то подвох, признаки розыгрыша. – Ты уверен? Может быть, все-таки…

– Да уверен, уверен, – лицо Дзюбы, и без того хмурое, помрачнело еще больше. – Ты же меня знаешь, я воробей стреляный, в девяностые всякого насмотрелся. И потом много чего еще повидал, так что… Да это ни с чем не перепутаешь: тревожно как-то, не по себе, будто кто-то в затылок дышит постоянно. – он осушил стакан, вздохнул. – Так что, всерьез здесь все, Саня, даже – очень всерьез.

Тарновский всмотрелся в лицо друга, будто заново увидел морщины, складки, мешки под глазами, откуда-то пришло, охватило какое-то странное приятное возбуждение, захотелось, чтобы Дзюба поволновался еще, захотелось увидеть, как все эти зерна переживаний прорастут в полновесный плод отчаяния и боли. Впрочем, чувство это в ту же секунду исчезло, оставив после себя растерянность, едкую щелочь раскаяния. Интересно, что это на него нашло?

Неожиданно Тарновский почувствовал себя старше, много старше друга, и снова сердце дрогнуло, зашлось жалостью.

– Ну, ну, – он постарался говорить как можно мягче, – было бы с чего так переживать! – он замер, запнувшись.

«Ну, что ты мямлишь?» – кто-то импозантный и уверенный, с идеальным пробором и стильным галстуком, повязанным вокруг атлетической шеи в белоснежном воротничке, вдруг проснулся в нем, заговорил весело и жестко. – «А ты не допускаешь возможности того, что люди, устроившие все это, сами заблуждаются? Ну, что можно найти в этих чертовых числах? Они лживы, mon cher, лживы, как тысячи Геббельсов. Мне, ведь, тоже когда-то казалось, что я смогу подобрать к ним ключ, иногда даже я был уверен, что еще виток-другой, и он – у меня в кармане, но – увы, прошло уже столько лет, а разгадка так же далека, как и в начале. Да и существует ли она, эта разгадка? Вдруг то, что я принял за систему, на самом деле – просто совпадение? В последнее время меня одолевают сильные сомнения; по правде, если бы не убитое время, я давным-давно прекратил бы свои поиски. Я думаю, стоит твоим коллегам ознакомиться с моим архивом, они резко изменят свое мнение». – говорящий откидывается в кресле, отпивает кофе из изящной чашечки, улыбается, предъявляя шикарные зубы. Вот как надо!

Будто издалека, он услышал свой голос, неуверенный, прерывающийся.

– Да будет все нормально, Серега, вот увидишь!

– Я бы очень хотел, чтобы так и было, – Дзюба бросил ему угрюмый взгляд, – даже, если ты останешься на мели, а меня придется лечить от паранойи. – он быстро оглянулся по сторонам, заговорщицки понизил голос. – Теперь слушай сюда, синьор оптимист. Твои последние массивы я, все-таки, обработать успел, они у меня. Только жди их ближе к вечеру, с утра суета какая-то вокруг меня нездоровая, все будто с ума посходили! Но вечером – железно. Как тебе такой вариант, прокатывает?

Тарновский отметил в лексиконе друга новое слово, изобразил на лице что-то среднее между радостью и огорчением, чувствуя себя при этом доктором Борменталем.

Дзюба любил ввернуть при случае понравившееся словечко, выуженное в пестром месиве интернета, приводя в замешательство русскоязычных коллег и ставя в тупик переводчиков. Тарновского и самого поначалу коробила лингвистическая развязность друга, но вскоре он привык, увидев за маской эпатажа лишь способ коммуникации с Родиной, опосредованное признание ей в любви.

История Дзюбы была не типична для 90-х со ставшими уже привычными депрессиями, деградациями, уходом из профессии. Он покинул Москву в самом конце века, в отличие от своих менее титулованных коллег, известный и востребованный всюду.

Он не бежал от безденежья и безработицы, он уезжал зряче, обдуманно, имея благородные и тактически выверенные цели – отрезвление обезумевшей власти и сохранение научного потенциала страны. И пусть ради этого пришлось вступить в переговоры с теми, кого еще вчера презирал, унизительно обговаривать условия, стыдливо комкать принципы, забывая священные образы прошлого, коллег, наперекор всему оставшихся когда-то на Родине – цель оправдывала все.

Письма его в то время изобиловали горечью и сарказмом, предвещали бури и катаклизмы, которые непременно должны были обрушиться на страну, так легкомысленно разбазаривавшую свой научный фонд. Кое-где, между строк слышались, впрочем, робкие надежды на «прозрение» и триумфальное возвращение, но время шло, лихолетье все не заканчивалось, и туманные надежды потихоньку таяли. В конце концов, врожденный оптимизм и воля возобладали, беспредметное брюзжание сменилось привычным практицизмом и вполне определенными планами. Незаметно первоначально оговоренный «годик» сменился другим, за ним – третьим, Дзюба возглавил созданную им же лабораторию, купил дом, получил гражданство.

Теперь письма его наполнились энергией и целеустремленностью, он был захвачен идеей создания островка русской науки, пусть даже и в таком выхолощенном варианте, даже и под чужим протекторатом. Он снова стал прежним Дзюбой, человеком-легендой, принялся разыскивать бывших коллег, всеми правдами и неправдами перевозить к себе, в Канадскую сытую мечту. Словно добрый волшебник, он давал этим людям билетик в новую жизнь, генерировал надежды, выписывал ордера на счастье. Но все это было потом, вернее сейчас. А тогда… Боже, как давно все это было!

Волна ностальгии захлестнула сердце.

– Спасибо, Серега! – Тарновскй приложил руку к груди. – Спасибо, дружище! Вот разгребусь здесь с делами, навещу тебя. Не прогонишь старого алкоголика? – он бросил другу лукавый взгляд.

– Свежо предание! – Сергей иронично покивал головой. – Сколько раз уже я это слышал! Сначала обнадежишь, поманишь обещаниями, я уж было и поверю даже, и готовиться начну, а потом – раз: все, не могу, дела, катастрофа, цунами, извержение вулкана! Каждый раз – одно и то же! Задолбал своими зехерами! Хочешь – приезжай, виза у тебя открыта! Можешь даже без предупреждения, только, хотя бы, из аэропорта набери, чтоб я тебя встретил – а то заблудишься. – он осекся, какая-то мысль осенила его. – Хотя, подожди! Какое, на хрен, заблудишься! К тебе же делегация наша отправляется! Вот и предъявишь им свой ультиматум – хочу, дескать, к другу, а без этого не открою вам никаких секретов! И все, делов-то! Мы с тобой тут такой карнавал устроим! Я покажу им, как русского ученого гнобить! Жалкие плебеи, карлики духа! – он погрозил кулаком куда-то вдаль, будто именно там собрались в ожидании невиданного до сих пор зрелища плебеи и карлики духа.

Тарновский с грустью смотрел на друга. Сейчас Дзюба напоминал ему раззадоренного мальчишку, и снова зябкое ощущение жалости колыхнулось в сердце.

Ох, Сережа, Сережа! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы поставить тебе диагноз: несчастлив. Ты несчастлив, дружище, я это знаю абсолютно точно, так же точно, как то, что я – Тарновский и сегодня – четверг.

Откуда знаю? Все оттуда же, из школьной программы по литературе. Об этом еще Николай Васильевич хорошо сказал устами своего Тараса, лучше и не скажешь. Нет у тебя там, ни друга, ни любимой – проблема у нас, у русских с этим на чужбине. А ты ведь за этим поехал, признайся. И все равно теперь, какие слова ты говорил себе, в чем находил оправдания.

И горек твой мед, и платишь ты за свою ошибку звонкой монетой, тем самым счастьем, за которым когда-то отправился…

Тарновский выпростался из плена мыслей, взглянул на друга. Глаза Дзюбы вдруг влажно блеснули.

– Приезжай, Саня, приезжай поскорее, – в голосе его явственно слышались просительные нотки, – а то, ей-богу, хреново мне как-то в последнее время. Мысли разные одолевают, а сейчас, так и вообще, жутковато иногда становится.

Он выдавливал из себя эти невероятные слова, стыдливо, запинаясь, и снова в глаза бросились синева под глазами, впалые щеки, нервная неуверенность движений…

Подражая виртуальному господину, Тарновский широко улыбнулся, как можно более уверенно засмеялся. Господи, поскорей бы все это закончилось!

– Что ж ты раскис так, Серега? Не ерунди, возьми себя в руки, – он небрежно взмахнул кистью руки. – И насчет инцидента не парься. Разберусь я с канадцами твоими, вот увидишь! Через недельку заявлюсь к тебе у них на плечах, живо твою меланхолию растрясу.

Дзюба натянуто рассмеялся.

– Ну, ты со мной, как с маленьким, честное слово.

– Ладно, ладно, с большим, с маленьким – какая разница? – с неизвестно откуда взявшимся раздражением Тарновский видел тревогу в глазах друга, изнывал от нетерпеливого бессилия. Да что, он – нянька ему, что ли! – До скорого, дружище!

– Пока, Саня, – ответил Сергей, не сводя с него взгляда, – до скорого…

Изображение исчезло, растаяло в холодном свечении, Тарновский сжал лицо ладонями, с полминуты сидел, не шевелясь, прислушиваясь к себе. К прежней, смутной и неясной тревоге добавилась еще одна, вполне осознанная и объяснимая; мысли метались рыбьей стаей, стремительно и хаотично меняя направление, сливаясь пунктиром очертаний в одно большое размытое пятно, и он чувствовал себя атомом, последней каплей критической массы, задавшей отсчет какого-то громадного и невероятно сложного процесса. Процесс запущен, уже вращаются вовсю огромные колеса, летят во все стороны приводные ремни, и лишь он один в нем – не нужен и неприкаян, жалкий винтик, статист, на счет сомнительных достоинств которого можно записать лишь тот самый, решающий клик мышью.

И, все же, что такого могли обнаружить в его цифрах канадцы? Может быть, их заинтересовала методика анализа? Или, все-таки, они хотят узнать конечную цель? В любом случае, все это требует разъяснения.

Усилием воли Тарновский заставил себя сосредоточится. Давай-ка, братец, все – с самого начала и – по полочкам.

Во-первых, канадцы, действительно, могли ошибаться. В, конце концов, даже Дзюба, зрелый и опытный ученый, так ничего и не понял, и обрабатывал предложенный материал вслепую, по лекалам Тарновского. Легенду про математическое обоснование некой отвлеченной теории, будто бы до сих пор не дающей Тарновскому покоя, он проглотил сразу, и ни разу не усомнился и не задал никаких подозрительных вопросов, кроме самых безобидных, демонстрирующих обязательный в таких случаях корпоративный интерес.

Тарновский мысленно чертыхнулся. Чего он голову ломает! Перетрудился Серега, годы-то уже – не те. Перенервничал, принял обычную активность за переполох, скрупулезность – за подозрение, бдительность – за слежку. Накрутил себя, озадачил его.

Он сжал виски ладонями. Но, ведь, едут, едут к нему люди! Выходит, углядели, все-таки, заокеанские сукины дети что-то в его цифрах! И что? Что из того? Мысли забегали, засуетились, будто хворост в огонь, подкидывая версии.

Грош цена ему, как конспиратору? Да, да, конечно, но не это главное, не это. Как теперь расхлебаться со всем этим? Теплее, но, все равно – не то. Что-то еще елозит, царапает душу мелким лезвием. Вот оно! Серега! А так ли он искренен?

Серега? Искренен? Вопрос застал его врасплох, снова поплыли в ретроспективе памяти умные глаза, тихий голос, робкая улыбка. Нет! Не может быть! Но как тогда объяснить то, что канадцы, зеленые, не в теме, младенцы по сравнению с ним, с первого взгляда увидели то, что он ухитрялся не замечать столько лет? И зачем он выболтал им все? Серега, не признававший никакого начальства, не склонявший головы ни перед кем и ни перед чем, не играющий по чужим правилам даже под страхом физической расправы! Как объяснить депрессию, страх, слезы на глазах? Талантливая пантомима или нравственная деформация? И это непонятное раздражение – уж не реакция ли на фальшь?

Тарновский тряхнул головой. Что, вот так запросто записать друга в предатели? Походя, в чехарде будничного пасьянса смешать его с посторонними?

Он бросил взгляд на часы, торопливо скомкал обрывки мыслей. Обо всем этом можно подумать и в дороге, а теперь – самое неприятное, камнем висящее на душе с самого утра.

Он собрался с мыслями, набрал знакомый номер.

– Здорово, Николя, – сказал он в трубку.

– Здорово, бродяга, – сочный, жизнерадостный баритон заполнил пространство эфира без остатка. – Али случилось что? Иначе, услышал бы я тебя.

– Грустно мне, Коля, – пожаловался Тарновский, что означало: «У меня неприятности, о которых говорить по телефону нельзя».

Шифр был, конечно, детский, и понять его мог любой, но что с того? Всегда можно сослаться на буйную фантазию подслушивающего, представив все его догадки досужими домыслами. И к тому же, а вдруг Тарновскому действительно стало грустно, и именно это он имеет в виду, разговаривая со своим другом, офицером КГБ?

Ничто не изменилось в сочном баритоне, не дрогнула ни одна струнка.

– А ты уверен? – пророкотал он. – Комиксы почитай, прекрасное средство от меланхолии. Я тут недавно листал один, как раз про твоих любимых клоунов, чуть не обхохотался. «Что, опять гаишники права отобрали?»

– Да нет, Коля, – возразил Тарновский, – мои клоуны злые, потому что голодные. Это не смешно. «Нет, дружище, все гораздо хуже».

– Злые, голодные клоуны? – баритон недоумевающе завибрировал. – Их что, не кормят? Это что же за цирк такой?

– Такой вот цирк, Коля, – Тарновский притворно вздохнул, – цирк есть, а денег нет.

– Злые, голодные, безденежные клоуны? – баритон бархатисто рассмеялся. – Разве такое бывает? Так, может, это не клоуны совсем?

– Клоуны, Коля, клоуны, – заверил его Тарновский, – но специальные такие, чтоб людей пугать хороших.

– Страхи ты мне какие-то рассказываешь, – баритон ненадолго замолчал. – Вот что, ты набери меня завтра вечером, попробую развеселить тебя как-нибудь. Водку то пьешь, мальчик?

– Ой, пью, дядя Коля.

– Ну, вот и ладненько, – баритон удовлетворенно хмыкнул. – Значит, завтра. Вечером. Жду.

Тарновский откинулся в кресле. После утренней суеты, после известий о предстоящем визите Костика и разговора с Дзюбой утренний звонок следователя Департамента финансовых расследований почти забылся, затерялся в сутолоке новоявленных тревог, и, если бы не цепкая память, так и сгинул бы в будничном водовороте.

Впрочем, кажется, хотя бы, эту проблему можно исключить из списка экстренного. Не было ни малейших сомнений в том, что Коля отлично понял его намеки про «злых и голодных клоунов», и к их встрече уже будет располагать информацией по этому делу. А может случиться и так, что к тому времени, и вообще, никакая информация уже не понадобится, потому что, проблема рассосется сама собой – вполне вероятный исход событий для этой страны. А, если нет, вдвоем они наверняка что-нибудь придумают.

Конечно, паскудно вот так, с бухты-барахты, беспокоить в лоб человека, притом, что в Городе тот уже несколько месяцев, а ты так и не нашел времени даже заехать, перекинуться парой слов.

Прошла, кажется, уже тысяча лет со дня свадьбы Коли и Кати, и затянулись раны, и жизнь дала новый побег. Коля успел уехать в столицу, сделать там карьеру, развестись и вернуться в Город, а Тарновский ограничился лишь дежурным звонком, промямлил в трубку какой-то размытый, непрожеванный текст, и – все на этом, будто бы и не было юности, дружбы, этих десяти лет, разлук, смертей, побед и поражений. Потом, правда, они пересеклись, все-таки, в мартовском оттепельно-сумрачном Городе, побродили по холодному, неуютному парку, выпили по рюмке коньяка в каком-то незнакомом баре, также буднично разъехались. Все дела, дела…

А сейчас клюнул петух, и память – как услужливый официант: вот вам, пожалуйста, телефончик. Звоните, не стесняйтесь. А Колька – ничего, молодцом. Даже для проформы пальцы гнуть не стал, хотя, и мог, конечно, повыеживаться. В таких случаях – сам Бог велел.

Неожиданная апатия вдруг обрушилась на него, и Тарновский застыл в кресле, уставившись в одну точку, не в силах пошевелиться, отвести взгляд. Он снова почувствовал себя крохотной частицей, атомом, застывшим на самом краю цепной реакции и покорно ожидающим последнего импульса. И уже все равно, что будет дальше и как все сложится; будущее не принадлежит ему, чья-то невидимая рука мягко, но властно отняла его, оставив взамен то, что сейчас ему нужно больше всего – тишину и покой.

И в этой тишине, в этом безмятежно-хрустальном покое, бесшумно и разом, словно игрушечная, дверь в кабинет отворилась, и Тарновский увидел застывшего на пороге Костика.