Читать книгу Три шага к вечности - Александр Валерьевич Тихорецкий - Страница 8

Спасение пришло неожиданно, как это всегда и бывает. Как-то вечером зазвонил телефон и какой-то, как тогда Тарновскому показалось, сумрачный голос, запинаясь, спросил его. Звонивший представился Геннадием Герасимовичем (в хулиганской выходке Тарновский тут же сложил имя в ГГ, с неожиданным злорадством отмечая обидный подтекст), будто пароль, назвал имя давнишнего знакомого, и предложил совместный бизнес.

Тарновский резвился — желчь и остроумие, накопившиеся за недели вынужденного безделья, смешавшись, рвались наружу.

– И выбрал же себе отчество! Хотелось бы посмотреть на его папашу — никогда не встречал живых Герасимов. Судя по всему, какой-нибудь столяр или сантехник. А, может, дворник? Несчастная Муму! А сын, наверное, этакий младо-бизнесмен, за плечами ПТУ или, в лучшем случае, техникум, хорошо, хоть, не глухонемой. Интересно, а отчество поменять можно? Ведь, меняют же имена и фамилии, почему отчество нельзя? — он сыпал остротами, бегал из угла в угол, и Наташа провожала его растерянным взглядом, улыбаясь, не успевая вставить ни слова.

Однако, поток остроумия вскоре иссяк, Тарновский плюхнулся в кресло, уронил голову в ладони — совсем не таким он представлял свое будущее. Что, что сулило ему это предложение? Самое большое – захудалую торговлишку на паях с этим самым ГГ, стол за стеклянной перегородкой, корпоративные вечеринки с польщенными подчиненными и отдых в Турции раз в год. И это в самом лучшем случае, если ему повезет, и он, что называется, попадет в тренд, «найдет свою нишу» в каверзном рельефе коммерческого счастья.

Все это показалось Тарновскому настолько мелким и ничтожным, настолько не стоящим его надежд, что он не смог сдержать стон разочарования. Стоило ради этого выживать!

Наташа, подошла, заглянула ему в лицо, рассмеялась.

– Ну, зато принесешь пару свежих анекдотов, – она смотрела на него кротко, чуть иронично, и от сердца отлегло.

Тогда с ним была Наташа, она умела найти нужные слова.

На встречу Тарновский едва не опоздал. Трясясь на жестком сиденье троллейбуса, он с грустью думал о превратностях судьбы, по привычке наделяя ее вполне земными свойствами и смыслами, встраивая в систему житейской логики.

Стоило только ему освоиться, только обустроиться в муравейнике жизни, как она устроила погром, разбив все, что он успел построить, разметав по ветру все его нехитрые пожитки. И чего она хочет теперь, позволив выжить и вновь, как слепого щенка, бросая на исходную позицию, заставляя начинать все с нуля?

Все это здорово напоминает гнев обманутой женщины, и самое время ему оправдаться, привести алиби, ткнуться преданными губами в плечико, но он не будет изворачиваться, не будет лгать — ложь здесь бессмысленна.

Да, он польстился на богатство, счастье, любовь, да, это — предательство, побег, если угодно, адюльтер, и, наверняка, он заслуживает самого сурового наказания, но он — всего лишь человек, он не годится на роль ниспровергателя и героя, намеченная когда-то вершина оказалась для него слишком высока. Да, что — высока, она — недосягаема!

Мечта, на алтарь которой уже положили жизни миллионы и еще миллионы и миллионы обреченно ожидают своего часа, эта мечта неисполнима! Немыслима! Неподвластна человеческому разуму! В самой ее концепции уже кроется что-то отталкивающее, зловещее, и он, Тарновский, не хочет губить свою единственную, бесценную жизнь ради детских розовых грез, стать еще одним Икаром, сверзившимся на землю комком обугленного мяса и перьев.

Тайна бытия! Формула мира! Предложенное занятие сравнимо с самостоятельной аутопсией, конечно, небыстрой, скрупулезной, конечно, небезболезненной, и, конечно, без наркоза.

И не нужна ему слава, почести, имя, золотыми буквами высеченное на граните — все это призрачно, нереально, все это — за пределами возможного. Он пройдет свой путь по земле, маленькими шажочками, наслаждаясь видами, достопримечательностями, красотами флоры и фауны. Да, вот так мелко, низменно, обывательски.

И плевать на юношеский пыл и чистоту, плевать на данные когда-то клятвы, тридцать лет — немного поздновато для тщеславия, даже с этой мизерной высоты можно хорошо рассмотреть рельеф будущего.

Что ждет его впереди в случае принятия концепции подвижничества? Годы унылой борьбы с неизвестностью, годы нужды, лишений, аскетизма (высокие цели не терпят половинчатости!), никакой надежды, наоборот, пессимизм, прогрессирующий год от года, болезни, преждевременная старость, и, в конце концов, смерть, безвкусная эпитафия, что-нибудь вроде: «Еще один из нас сгорел в испепеляющем горниле науки…».

И, ведь, не факт, далеко не факт, что весь этот научный подвиг чем-то закончится, и даже почти наверняка — ничем, и тогда уж, вообще, становится как-то неуютно и невесело. А почему должно быть по-другому? Те несколько экспериментов в заводской лаборатории, нечаянные открытия, призрачные перспективы — разве они что-то значат? Может быть, все это приснилось ему?

Но, почему же так скверно на душе, так, будто нагрубил хорошему человеку или обидел беззащитное животное? Обманутые надежды? Просроченные клятвы? Да и черт с ними! И, вообще, все это — просто фантазии, не в меру расшалившееся воображение!

Сейчас, когда хрусталик памяти повернулся под другим углом, его все тогдашнее отчаяние, тревоги, неприкаянность оттаяли, согрелись теплым светом ностальгии, но в тот день, под серым мартовским небом, пробираясь меж грязных сугробов все никак не тающего снега, он казался себе таким мелким, таким ничтожным и беспомощным, что чуть было не повернул обратно.

Постояв немного под козырьком известной в Городе высотки, где находился искомый адрес, словно магнитофонную запись, в сотый раз прокрутив в голове карусель всех «за» и «против», он, наконец, решился.

Поднявшись на этаж, Тарновский толкнул подозрительно непрезентабельную дверь с нужным номером и попал в узенькую комнатку, заполненную столами, тумбами, стеллажами, разноцветными коробками, со стенами, усыпанными аляповатыми плакатами, рекламными пестрыми вырезками, перекидными календарями, вызвавшими у него тоскливое ощущение тесноты и скученности, немедленно трансформировавшееся в бессмертное «Это не Рио-де-Жанейро».

Вызывающе накрашенная блондинка и юноша в свитере неопределенного цвета скользнули по нему безразличными взглядами и тут же вновь погрузились в завораживающую топь мониторов.

Последним Тарновский заметил человека, сидящего за столом прямо напротив входа, спиной к высоченному, во всю стену окну. После полутьмы коридорчика окно ослепило его, и только когда человек встал и шагнул навстречу, за несколько мгновений, предшествующих рукопожатию, Тарновский успел рассмотреть его – лет тридцати, среднего роста, коротко стриженый, светловолосый, простоватое, хотя, и довольно приятное лицо. В следующий момент неуловимые признаки, сложившись мгновенным пазлом, определили в нем самого ГГ, вспыхнули категорической формулой: «Ну, как есть – ПТУ»; сразу следом откуда-то свалилась еще одна мысль, совсем уж пессимистическая: «Кина не будет».

Скованность и неуверенность исчезли, уступив место безразличию, развязному высокомерию, Тарновский не сделал и попытки придти на помощь собеседнику, рассыпавшемуся в сложных построениях витиеватого приветствия.

«Даже с ПТУ вышел перебор». – думал он, издеваясь над собой, мучительно придумывая повод для побега. Ему стало скучно, безумно, нестерпимо скучно, захотелось домой, в уютный торшерный купол, в обволакивающий плен любимого чтива, и он с тоской листал страницы предстоящей встречи, за каждой ожидая увидеть долгожданный финал.

Наивно приняв его молчание за одобрение, ГГ разошелся вовсю, рекламируя перспективы взаимного сотрудничества. Видимо, он уже видел Тарновского своим компаньоном, совсем разоткровенничался и в порыве энтузиазма довольно подробно описал несколько бизнес-схем, призванных принести баснословные барыши.

Тарновский отхлебывал кофе, приготовленный бесцеремонной блондинкой, со скукой глядел на вдохновенное лицо собеседника.

«Что там? Ну, как всегда – там купить дешевле, здесь продать дороже. И, ведь, действительно, гордится, считает, что делает мне великое одолжение! Господи, да что ж так нелепо все!»

– Скажите, а кто ваши родители? – слова вылетели спонтанно, неожиданно, так, словно их произнес кто-то другой.

ГГ осекся, прерванный на самом, как ему казалось, увлекательном месте своих рассуждений, взгляд его цепко прошелся по Тарновскому.

– Они умерли, я один остался, – он немного помолчал, видимо, раздумывая, продолжать ли дальше, все-таки, проговорил, натянуто, почти с вызовом: — Мама умерла давно уже, отец один меня воспитывал.

Тарновский едва сдержался, чтобы не убежать сию же секунду, раздавленный приступом отвращения к самому себе. Отвратительным было все – тесная комнатенка, тусклый свет, воздух, ставший неожиданно душным и спертым. И этот человек в нелепом зеленом пиджаке — зачем он рассказывает ему все это, чего ждет?

Тарновский скомкал разговор, бормоча что-то невразумительное, давясь дежурными фразами, бросился вон из комнатки, минуя лифт, спустился к выходу, с жадностью глотнул сырой, гаревый воздух улицы. Сейчас он чувствовал себя самым неприкаянным, самым несчастным, самым тупым снобом на свете.

Домой расхотелось – мысль о еще одном пустом вечере, чтении, телевизоре, ничего не значащих фразах, которыми он будет перекидываться с Наташей, была невыносима. Он долго бродил по парку, по пустым, мерзлым аллеям, кормил птиц, глядел в неподвижное, словно завернутое в одну большую, тяжелую тучу, небо.

Что-то смутно бродило в нем сумбуром мыслей, раз за разом пугливо ускользая, скрываясь за тяжелой портьерой, тревожа ее изнутри слепыми остатками движений. Мир нависал, громадный, необъятный, очевидный и одновременно загадочно-недосягаемый, будто колесо рулетки, кружа тысячи слов, надежд, решений, и бой курантов на дворцовой башне оборвал кружение, ножницами стрелок вспоров глупую ткань, обнажив подноготную разгадки.

Так надо. И крах, и запой, и ГГ – так надо, все это – туда, в копилку мечты, к клятвам, устремлениям, надеждам. И впереди у него – красивая, яркая жизнь, всего в ней будет вдоволь – и власти, и денег, и любви, всему – свой срок и порядок, и задумываться больше ни о чем не надо – все предусмотрено и учтено. Сегодня он позвонит ГГ, скажет, что согласен, запустит этот огромный маховик событий, и уже завтра эвольвента судьбы подхватит его, понесет в звенящую даль свершений.

Домой Тарновский возвращался пешком, часто останавливаясь, словно не в силах надышаться, набирая полную грудь воздуха, смакуя эти невесомые капли жизни. Вернулся он совсем поздно, грустный, притихший, долго пил чай на кухне, вглядываясь в сумерки, в созвездия огней в окнах. Этим же вечером он набрал номер с визитки, унесенной им сегодня из узенькой комнатенки с огромным окном, сказал в трубку: «Надо встретиться»

Это и было отправной точкой империи, которую пытался захватить сегодня Костик. Наконец-то, конвейер дней, до того вхолостую передвигающий даты, сбрасывающий их пустым хламом в корзину прошлого, заработал в полную силу. Словно стряхнув с себя липкие щупальца сна, время побежало вперед с удвоенной скоростью, наверстывая недели и месяцы, спрессованные в тугой спирали отставания. Дни слились в одной пестрой, стремительной веренице, возвращая забытые уже ощущения полноты, целостности, удовлетворения, но подевались куда-то его беспечность, великодушие, сентиментальность – все будто бы осталось за стеной прошлого. Стена была совсем свежая, сквозь штукатурку последних событий на ней явственно виднелись шрамы пережитого, казалось, достаточно протянуть руку, толкнуть, и она рассыплется, как призрак, как изваяние нелепой ошибки, но…

Он не сделал этого сразу, а потом было уже поздно. Судьба вновь обхитрила Тарновского. Он знал, что теперь уже точно не сможет сорваться с крючка, и избавлялся от воспоминаний, как от чего-то стыдного, обременительного, оставляя за чертой памяти все, и плохое, и хорошее; и только несмелые призраки его несостоявшегося счастья, смешные, наивные, неуклюжие, кружили в памяти искрами клятв, нежностью поцелуев, горечью расставаний…

Легкий, заблудившийся в просеке шоссе ветерок ласково трепал молоденькую листву деревьев, кружевные тени причудливо обрамляли светлую ленту дороги, и машина Тарновского стремительно мчалась по ней, наверстывая так некстати растраченное время.