Читать книгу Заклинатель Ос - Александр Витальевич Спахов - Страница 7
Часть I. Париж – это всё, что ты хочешь!
Глава 7
ОглавлениеМосква задыхалась в пробках. Тысячи и тысячи автомобилей с включёнными двигателями, выпуская друг другу в нос синеватые выхлопы, выстроились прерывающимися у светофоров гусеницами, которые тянулись к центру по семи основным лучам проспектов.
На Варшавском и шоссе Энтузиастов правили бал большегрузные машины из Тулы и Нижнего Новгорода. По Каширке и Волгоградке тащились на «Жигулях» дачники-шестисоточники, по Дмитровке возвращались грибники и рыболовы, по Ленинградке жители неоднозначного района с кивающим на Америку названием «Зеленоград», а по Кутузовскому, само собой, скользило начальство.
В столице начальства много. Найдётся на любой вкус. Ты вроде как и не шишка, если домой едешь по Профсоюзной улице. Так, мелочь пузатая, пшик. Знать, нет у тебя секретариата, референтов, бюджетной позиции. И украсть тебе, судя по всему, неоткуда. Смело можно тебя обгонять и подрезать, брызгать на бока и подфарники. А на Кутузовском и Рублёвке совсем другое дело, там и машины выглядят почище и даже, кажется, размером побольше.
Там катит качественный, первосортный начальник, матёрый слуга царю, отец родной широким народным массам. Он глядит на детей своих через окошко с заднего сиденья казённого автомобиля и сетует, качая головой:
– Ну что с ними такое случилось? Что произошло? Совсем от рук отбились, озорники.
– Валидольчику, Петр Степанович? – спросит вежливо личный шофер, скосив глаза в зеркало заднего вида.
– Ничего, – отмахнётся начальник и продолжит: – Я старался… всё… Всё для них сделал. Всё, что они хотели, им пообещал, даже больше, чем мог, а они…
– Что – они, Петр Степанович?
– А они не верят! Оборзели… и не верят. Почему? – задумается Петр Степанович, вспомнит: «А ведь раньше верили. И крепко! В партию записывались. Лысому буяну, простофиле, и тому верили… Через двадцать лет, говорил, будет вам коммунизм, идите в лавку и берите всё бесплатно. Каждому по потребности обещал. Минуло два десятилетия, народ, видать, не забыл, пришёл народ в лавку, а там… Только уксус и горчица, но не дорого, правда, и много.
– Это коммунизм? – спросили люди.
– Это развитой социализм, – поправил народ Лёня-миротворец. – Мы боремся за мир во всём мире, и у нас, надо отметить, неплохо получается, только слишком много средств и сил уходит на пули и снаряды. Потерпите, вот вам, чтобы аппетит перебить, Продовольственная программа, пожуйте её пока.
– А квартиры? Жить-то как?
– По норме! По норме жить, по пять метров на человека, как по-другому? – удивилось начальство. – Пять метров – это целых две с половиной могилы. Да вот ещё, чуть не забыли, которые будут на одном месте хорошо работать, тем шесть соток земли за Каширой дадут, в очереди и на расширение, и на машину поставят.
И верил народ, и жил с надеждой. А с надеждой, согласитесь, легче и радостней. Да и мы, начальство, никогда не обманывали, почти всех в очередь ставили… А которые ветераны и герои, те могли и без этого полбанки в магазине взять, если пустят, конечно. Порядок был, справедливость. И жил ведь народ не тужил. Жил в домах, на крышах которых красиво и понятно горели буквы „СЛАВА КПСС“. А сейчас? Сейчас что там светится? „SANYO“ какое-то. Эх, так и живём. Коряво, непросто…»
Никитий Никитович пробки любил. В пробках он много и плодотворно работал. Строил планы, разрабатывал операции, анализировал накопленную информацию и систематизировал опыт. Сейчас Челюскин изучал новый язык – монгольский. Хотел заговорить на нём. Внешний облик именно этого народа Никитий намеревался разместить у себя на лице. Имея обыкновение готовиться к операции со всей тщательностью, он теперь усердно изучал монгольский язык, набирался знаний в области обычаев, нравов и пристрастий. Временами верил в Будду.
Дом Нины Назаровой стоял на берегу пруда. В Москве немало водоёмов, и если постараться, то можно устроиться так, чтобы в окно кухни видеть садящихся на воду уток. Дом был хороший, новый, светлый, с пустыми ещё, незаставленными балконами.
Никитий открыл дверь. Вместо военизированной охраны в подъезде оказалась только консьержка – пожилая, в толстой кофте, жарко одетая женщина с выпуклой необъятной спиной.
– Вы к кому это? – Голос её оказался высоким и тонким. Такой незаменим в базарной сваре при разделе торговых мест на стихийном привокзальном рынке. У окликнутого посетителя от подобных интонаций часто пропадало всякое желание идти в гости. Зато неожиданно возникало другое, совсем не характерное для него и самому ему противное желание: где-нибудь неподалёку от этой бабы справить напористой мутной струёй малую шкодливую нужду и убежать, хлопнув напоследок дверью. – К кому идёте-то, спрашиваю?
– В четырнадцатую, – буркнул в ответ Никитий Никитович. Он сразу понял, что эта женщина для него настоящая находка. Недоброжелательный, обозлённый человек более наблюдателен и любит совать нос в чужие дела, а значит, ему многое известно.
– Нет там никого, – последовал ответ. – Вам-то откуда знать?
– Никитий даже не обернулся. – Схоронили её в среду, Нинку-то… Доигралась. А вы кто ей будете?
– Как – схоронили?! – вполне достоверно опешил Никитий. – Почему схоронили? Что с нею?
– Известно чё, этот, как его… Суицид… Руки на себя наложила.
– Повесилась?
– Не-е, травилась она… Не откачали. А вы? Вы, спрашиваю, ей кто будете?
– Я-то? Я председатель гаражного кооператива. У неё за стояночное место с мая не плочено, полторы тысячи уже набежало, а трубку дома никто не берёт. Вот я и приехал. – Челюскин отодвинул со лба кепку.
– У неё и гараж был? Не знала.
– А как же? Был бокс. Далековато, правда… – Далеко? То-то я гляжу, машина её всегда перед домом стояла. – Консьержка кивнула головой в сторону улицы.
– Какая машина? – спросил Никитий. – А то у нас почему-то не зафиксировано.
– Да вон, синяя. Она и сейчас там стоит.
Действительно, рядом с подъездом был припаркован малолитражный «фордик» тёмно-синего цвета.
– Как же быть? Гараж переоформлять надо, а ни бумаг, ни наследника у меня нет, с кем связываться теперь?
Консьержка не торопилась выкладывать Никитию всё, что знала. Она неопределённо пожала массивными плечами: мол, сам разбирайся, я тебе не помощник.
– А хоронил её кто? Родные?
– Не знаю я. Как на «скорой» увезли, так никто больше её и не видел. А родителей её я не знала никогда. Да и были ли у неё родители-то? У шалавы этой. – Хранительница порядка, судя по всему, Нину Назарову недолюбливала.
– А что, жилица вольный образ жизни вела? – Никитий строго посмотрел в глазки консьержки.
– Всяко бывало… И под утро домой заявлялась, и не ночевала, бывало. Баба она молодая, одинокая, а кобелям много ли надо?
– И деньги у неё водились? – спросил Никитий. – Что это она за гараж задолжала?
– Деньги? – Консьержка задумалась, вспоминая. – Как не водиться, если только квартира, почитай, сто тысяч стоит. Да и сама в золоте ходила, и в ушах, и на пальцах, везде.
– А денег мне за четыре месяца не заплатила. Нехорошо. С кого теперь получить? Она одна жила?
– Захаживал тут…
– Кто такой?
Женщина неопределённо пожала плечами.
– А «скорую» кто вызывал? Вы? – «Скорую»? Не знаю. Может, из знакомых кто-то? Да, точно. Позвонили ей или с работы, или друзья какие, а она лыка уже не вяжет, ну и вызвали.
– Кто? Кто с работы? Какие друзья? Найти бы их. – Тут Никитий подсунул сотенную. – Мне же место переоформлять срочно нужно.
– Не знаю я. Как увезли, так и всё… Никаких посетителей не было. Из морга и похоронили её… Во всём новом, видать, положили. За вещами не приходили.
– А ключи от квартиры у кого? – Никитий подсунул ещё сотенную.
– А вам зачем? – Маленькие глазки остро кольнули Челюскина.
– Да вдруг документы на стоянку срочно потребуются. Копию там снять или уточнить чего.
– Ключи-то имеются. В сейфе здесь лежат, но без коменданта выдавать нельзя. – Консьержка шустро прикрыла купюру растрёпанным журналом. – А комендант у нас того, строгий, с ним не договоришься. – А с вами? Может, лучше с вами? – Никитий напряг всё своё обаяние. – Давайте лучше с вами. Вы, я вижу, женщина правильная, понимающая, мне с вами проще дело иметь. Как вас звать-величать?
– Оксаной Тарасовной зовите, – сказала консьержка, внимательно посмотрев на Никития Никитовича. – А вас?
Оксана Тарасовна Стесюк была женщиной неглупой. Под внешностью и голосом вздорной недалёкой хабалки был скрыт человек цепкого ума и холодного рассудка. Анализ, синтез, экстраполяция и дедукция – вот названия тех процессов, что протекали в её голове. Разумеется, она знала всё, что происходит во вверенном подъезде, ведь охрана её истинное призвание. Охране Оксана Тарасовна посвятила всю свою жизнь.
С двадцати четырёх лет Оксана служила в учреждениях пенитенциарной системы в должности, как там называют, контролёра, а по сути надсмотрщика, вертухая. Служила верой и правдой, искренне полагая, что работа её так же необходима и полезна, как труд врача-окулиста или зоотехника-селекционера. Оксана была убеждена, что людям не нужна свобода, до свободы они не доросли и вряд ли когда-нибудь дорастут.
Да посудите сами, рассуждала она, хорошему человеку разве нужна свобода? Хороший человек – это сплошные обязанности. Семейные перед детьми и супругом: всех накормить, одеть, научить. Должностные перед сослуживцами и начальством: вовремя заступить, не подвести, четко выполнить. Перед соседями: сохранять тишину и покой, поддерживать чистоту и порядок. А разве не так? Так. А что есть свобода? Или свобода от чего? От обязанностей, от работы, семьи, совести? Свобода от закона? Не выйдет! Я уж за этим прослежу. И проследила. К людям она привыкла относиться как к спецконтингенту и делила их на две большие категории. На тех, кто пойдёт по строгому режиму, и тех, кому сойдёт и общий. Обстоятельства сложились так, что наступили времена, когда весь советский народ по глупости амнистировали и всем скопом перевели на общий. Одна надежда, что временно. Жильцов своего подъезда Оксана Тарасовна вообще считала незаслуженно расконвоированными. У неё сильно чесались руки сделать личный досмотр, обыскать, проверить места возможной закладки и швы на одежде. У неё не укладывалось в голове, что ей нельзя обыскивать квартиры и карманы, сумки и бумажники. Да как же так, сокрушалась она, а вдруг жильцы затевают побег или бунт. Что это за манера – ставить замки изнутри камер, а не снаружи, как положено? Они, эти жильцы, могут шляться до полуночи, проносить запрещённые предметы, иметь с кем угодно свидания и получать бесконтрольные передачи. «Так нельзя, – считала Оксана Тарасовна, – я с этим не согласна». И, устроившись на место консьержки подъезда номер один дома двадцать четыре по улице Олений Вал, сержант внутренней службы, старший контролёр Стесюк О. Т. взяла всю оперативную работу в свои руки.
Работалось ей легко, да это и понятно: ведь если любишь своё дело, если лежит к нему душа и тянутся руки, то всё идёт как по маслу.
Сначала работа с активом. Оксана Тарасовна выделила группу жильцов, которые будут стучать. Нет, не делать ремонт с помощью молотка, а стучать на соседей. Кто как живёт, с кем, почему, сколько получает? А тратит? В актив вошли разные люди и не всегда пенсионеры, отнюдь. Самыми деятельными оказались как раз те, у кого всё было, но им казалось, что этого мало. Как отличить тягу к справедливости от зависти? Разве нам не внушали: что моё – то моё, а что твоё – то наше? И «грабь награбленное»? Короче, актив сформировался быстро. Крепкий, работоспособный, инициативный. Правда, не очень дружный – стучали и друг на друга. Ну, это не самый большой недостаток.
Помощь актива облегчила второе направление работы: оперативный контроль. На каждого у Оксаны было заведено досье. Кто как живет, что имеет, чего хочет. Это только в толстых книжках у людей всё сложно, а на самом деле, Оксана Тарасовна знала, человек прост и незатейлив и желает вещей простых и понятных. Этот хочет выпить, а та замуж, одним не хватает денег на машину, а другим на лекарства. Что тут мудрствовать – все хотят жрать, спать, нарушать режим и жить чуть-чуть лучше, чем сосед. Сержант Стесюк видела своих подопечных насквозь.
Она взяла за правило ежемесячно делать обход мест содержания спецконтингента, то есть жильцов. Под разными предлогами проникала в их квартиры. То заказное письмо передать, то счёт за телефон, то позвонить, а то пьяному просто ключ в замочную скважину вставить, и всё вокруг примечала и фиксировала.
Жить стали богаче, нахальней и без страха. Неприятно стали жить. Досье заполнялись новыми и новыми данными о мебели и утвари, транспорте и заграничных поездках, вставленных фарфоровых зубах и норковых шубах. А говорили что? Мололи языками что ни попадя. И про власти, и про заграницу. И то не по ним, и это не так, только успевай записывай. Оксана Тарасовна и записывала. Но не только – она и анализировала информацию, давала оценку личности. Здесь враг, там нарушитель режима, субъект не встал на путь исправления и так далее.
Получила оценку и Нина Назарова. Перечеркнув красным первую страницу досье, Оксана написала «СП», что означало «склонен к побегу».
– А вас как называть? – Цепкий взгляд остановился на лице Никития Никитовича.
– Челюскин.
– Хорошо, товарищ Челюскин. Изыщем возможность, сходим к Назаровой на жилплощадь, осмотрим её и найдём документы. Куда вам позвонить?
– Записывайте номер.
Когда консьержка оторвала карандаш от бумаги, Челюскин попрощался и направился к своей машине. Он шёл и думал, что Нина Назарова ему нравится – молодая самостоятельная женщина. Да и как же иначе, если она вызывает неприязнь у этой Стесюк Оксаны Тарасовны?
Когда Никитий Никитович уже отъезжал от дома двадцать четыре по улице Олений Вал, старший контролёр Стесюк подняла трубку, набрала записанный на потрёпанном журнале номер и, понизив голос, сказала:
– Интересовался тут один Нинкою, Челюскиным назвался, а звонить ему так…